Владимир ЯРАНЦЕВ
«СМУТНАЯ» ПРАВДА ОБ ОТЕЧЕСТВЕ
О романе Валерия Куклина «Измена»
Чем мутнее времена, тем зорче взгляд летописца. Надо вглядеться в эпоху, в большое и малое в ней, в ее чернь, «стервь» и знать. Расположиться в ней как в своем веке: заглянуть в царские палаты и боярские хоромы, не забыть про крестьянские пятистенки и придорожные корчмы, не побояться войти и в пыточные, и в разбойничий вертеп. И, конечно, увидеть, как наяву, лица этих «смутных» людей: стрельцов и разбойников, ямщиков, бояр и князей, а также еще раз заглянуть в глаза тех, кого отметила для нас история — Отрепьева и Бориса Годунова.
Автор исторических романов — это тоже летописец. Причем подлинный. Ибо современник своей эпохи занят только быстротекущим временем, неизбежно заболевая исторической близорукостью газетчика-хроникера. А вот для его далекого потомка, взявшегося за перо, это летописное, застывшее на бегу время становится не прозаической скорописью, а эпосом, где пространство важнее, главнее времени. Тем более в Великую Смуту, когда события, взбунтовавшись против времени, не протекали чинно и размеренно — по западноевропейски, а взрывались. И что за ними последует дальше, в какие сторону разлетятся их осколки, никому еще не было известно.
Валерий Куклин в романе «Измена» ставит своей задачей собрать эти «осколки», восстановить ход и связь событий и самой истории. Задача — размером в эпос, поскольку в «осколочном» состоянии тогда пребывала вся страна, начиная с власти, светской и духовной, и заканчивая армией и народом. Единственным центром притяжения была только разбойничье-казачья, «воровская» вольница, «ватага», где на равных оказывались вчерашний холоп, стрелец, дворянин, монах. Эти орды, рожденные всеобщим хаосом, несли в себе и заряд большой разрушительной силы. И потому повествование В. Куклина тоже носит «массовый» характер, где «хаос» исторических картин сдерживается только композиционным мастерством автора. Он хочет на минуту остановиться, извлечь, отобрать из потока событий и людей одного-двух человек — кандидатов в главные и второстепенные герои романа. Но как только ему это удается, как только завязывается сюжетный узелок, новый взрыв событий поглощает или смывает напрочь этих одиночек. Чтобы потом, спустя главу или год, некоторые из них вновь могли появиться в тщетном противостоянии непредсказуемому ходу времени. Смутному Времени.
И В. Куклин ничего с этим поделать не может. Скорее, не хочет. Разбойники Лешак, Кляп, Цыган в первой главе играют роль только декоративную, «костюмную», они нужны для создания «толпы», «ватаги», для эффектного появления главного злодея. Больше их читатель уже не увидит. Стрелецкому сотнику Ляпунову повезет больше: его «романной» жизни хватит на первые четыре главы. Ибо его служебное, мелкопоместное рвение при попытках поймать главного смутьяна России скоро станет ненужным, после того как обнаружится весь масштаб постигшей государство измены. И даже Семен Никитич Годунов, «двоюродный дядя царя и глава Тайного Приказа», несмотря на свой вес во власти и свои регалии, окажется величиной дутой, пешкой в игре каких-то скрытых сил. При первом же появлении в главе «Пыточный приказ» он попадается на удочку пленному казаку по имени Пров Клык, который на самом деле — все тот же неуловимый оборотень. Сам же грозный боярин будет выглядеть на грани карикатуры: ведь ему так льстит внушенная хитрым «казаком» мысль, что он умеет «очищать от бесовской скверны души заблудших». Семен Никитич так и будет потом балансировать на этой грани между проницательностью и глуповатостью, пока не скатится к предательству — закономерному итогу своей оторванности от реальности, от подлинного течения времени. Смутного Времени.
А в центре подлинной жизни, а значит и романа, автор ставит ямщика Горина, обычного «среднего» человека из простонародья. Зыбкость его существования предопределена, с одной стороны, его ямщицкой работой — уязвимостью для дорожных «татей», с другой стороны — кабалой у дворянина Изотова, а с третьей — его роковой встречей с вездесущим «обортнем». Так оно и случилось: круговерть событий бросает его в «ватагу» «воров», где он с оружием в руках и гибнет. И некогда и писателю и читателю разглядеть этот успевший понравиться, в общем-то, симпатичный образ человека по-русски открытого, семьянина и воина, немножко философа и разбойника. Но в романе он так и останется лишь винтиком, шестеренкой сложного сюжетного механизма, сцепленной в приключенческой фабуле с десятками других персонажей-шестеренок: атаманом Хлопко, влюбившем в себя дочь Горина Арину, и через него со многими друзьями и недругами Отечества.
Иногда даже остается впечатление, что вес эти персонажи нужны писателю для остроты интриги. Особенно после мастерски написанной главы о приключениях посольства донского казачества с участием младшего Горина, 15-летнего Андрейки. Но, на наш взгляд, В. Куклину слишком дорога правда о Смутном Времени, чтобы жертвовать ею ради авантюрности романа. Тем более что та Россия, Годуновых и Отрепьевых, до боли напоминает Россию нынешнюю. Именно эти правдолюбие и правдоискательство побуждают автора идти «в народ», в глубь взбудораженной России и, перебирая массу рядовых и именитых героев близящейся Смуты, вновь и вновь задавать одни и те же вопросы. Почему Россия время от времени впадает в «смутное» состояние? Из-за какой-то роковой предрасположенности к нему, склонности к анархии и измене, нечаянному предательству, ведущему, в конечном счете, к самозванству? Или кто-то время от времени искусно подталкивает ее к этому извне?
Не исключая ни одной из версий, автор романа вводит в самую его сердцевину, в самую гущу народа многоликого и неуязвимого героя-оборотня. У него десятки имен: «вислоусый», Лешак, Пров Клык, Заруцкий, «сивоусый», ведун. Он все знает, все умеет, везде поспевает. Он и казак, и разбойник, и атаман, и супермен. Его видят «то на Псковщине, то в Москве, то в Туле, то в Ельце», а точнее сказать, везде и сразу. Словом, он «агент Ордена иезуитов», как предупреждает читателя автор в самом начале романа. Но исчерпывается ли иезуитством, под которым мы автоматически понимаем коварство и вероломство врагов-иноверцев, образ этого героя? В том-то и дело, что нет. Ведь иезуитом он является только в глазах недальновидного Семена Годунова, олицетворяющего обреченную на смерть власть. Он лишь копит досье на «оборотня», выясняя, что тот «был в сиротстве у бенедиктинцев», то есть католиком. А потом, после того как сбежал из застенков Тайного Приказа и окончательно стал смутьяном, регистрирует список его «подвигов» Годунов, он начал пророчествовать по всей России о «гибели царства русского и непременно гибели самого государя Бориса Федоровича». Кроме того, Заруцкий, как решил называть его напуганный до изумления Семен Никитич, «несколько лет уж подряд распространял слух о том, что царевич Дмитрий был убит по приказу Бориса Федоровича Годунова с умыслом: извести затем бездетного царя Федора Ивановича и, лишив Русь православного царя, возвести на престол латиняна. Именно за совершение этого преступления и был разыскиваем по весям Руси оборотень».
Однако не все так просто и понятно с этим «оборотнем». Ибо для простого народа он, что называется, «свой в доску». «И костер разводил споро, и кашу варил. В первую же ночевку почти не спал сам, а под утро принес сразу двух попавших в силки зайцев». Среди стрельцов он «стрелец как стрелец: пищаль знал хорошо, а бердыш наточил так, что брился им… колчан худой заштопал так, что тот даже краше стал; супони обозным лошадям починил. А уж собак приручал, словно колдун какой… За все это окрестили новичка ведуном». Олицетворяя лучшие качества русского народа — ум, сноровку, коллективизм, он в то же время лишен главного — духовности, души, вернее ее цельности. Так, Хлопко говорит Заруцкому: «Человек ты вроде хороший, а только… вижу и не пойму никак: один ты или двое в тебе?». Вопрос не такой уж грамматически и лексически конкретный, как кажется. Если на минуту представить, что Лешак-Пров-вислоусый-Заруцкий и т.д. существует не как адекватная себе личность, а как возможность личности героя, как матирца, схема любого и каждого в романе, то тогда вопрос переадресовывается всему народу русскому, дожившему до Смуты. И звучать он может так: сколько душ и личин в тебе, и только ли дело в иезуитах и их умении маскироваться под любую нацию, разрушая ее изнутри? Ответ предопределен — сам народ повинен в «порухе», постигшей Россию до основания в начале XVII века. Бунтуя против алчности и жестокости «своего» конкретного угнетателя-дворянина, боярина, а там и всей власти сразу, он в какой-то момент готов пойти на союз с самим Антихристом. Лишь бы была «полная воля. Для всех. И чтоб без Юрьева дня и без урочных лет. Хочешь — работай, а хочешь — служи. А главное — живи, где хочешь!..» Так говорит донской атаман Корела, и вчерашние холопы и крестьяне кричат: «Да здравствует царевич Дмитрий! Долой Годунова!» И с воодушевлением отправляют посланцев в Польшу, чтобы присягнуть на верность Самозванцу. И даже когда «отрицательный герой» православный польский князь Острожский возмущенно кричит: «Он (Лжедмитрий) Русь в латинянство переведет!», Корела, выражая волю казаков, чьей единственной религией является беспредельная свобода, спокойно отвечает: «…Про поповские дела не спрашивай. Мое дело саблей махать, а не кадилом».
Так В. Куклин постепенно подводит нас к главной идее своего романа, отраженной в его названии. Измена — это и вина, и беда, и крест всего народа. А как же иначе, если в ней повинен каждый второй, если не первый в романе: и сотник Ляпунов, и «кат» Ефим, и толмач Толубеев, и думский дворянин Пушкин, и глава «тайной полиции» Семен Годунов и «все-все-все».
Что уж говорить о Годунове-царе, который сам был почти из крестьян — «мелкопоместным дворянином, вознесшимся на самую вершину власти». И чем он тогда отличался от других самозванцев, наводнивших Русь вместе с его воцарением? После упорных слухов о его причастности к убийству царевича Дмитрия — ничем. Таким вот больным, измученным придворными интригами, донесениями о разгуле нищеты, «воровства» и самозванства предстает Борис Годунов в главе «Хвороба царская». И ответ на вопрос о причинах этой «хворобы» в свете повального изменничества угадать несложно: двоедушие и изменничество самого царя. И если и не убивал он Дмитрия через посредство наемных убийц (а слух о Заруцком как главном из них — тут как тут), то в мыслях не мог не желать этого, как нам подсказал А.С Пушкин в своей великой трагедии. У В. Куклина же царь Борис во всем винит Романовых, а Лжедмитрия принимает как справедливое возмездие себе и стране.
Но возмездия — за что, за какой грех и какие деяния? Отвечает он хоть и путано, но зато патетическим речитативом: «Когда бы жив был истинный Димитрий, я б власть ему с восторгом сам вручил… Ибо грудь теснит предчувствие, что череда ложных Димитриев грозит пойти войной на Русь… Разор грозит стране, когда умру. И нету силы, нету человека, которому я мог бы передать и власть свою, и мудрость, и желание страну возвысить над христианским миром. Могильщик рода моего могуч, талантлив, смел. Он из ничтожества во прахе в один лишь год достиг поста советника патриарха. А мог бы сын мой вот так?». В этой попытке монолога-исповеди не хватает только «мальчиков кровавых в глазах» и призыва к высшим силам покарать за какие-то страшные грехи. Может, за то, что он, «худородный», каким-то чудом стал царем, не заслужив этого свыше? А вот Григорий, невольно признает он, заслужил.
И прежде всего потому, что обладает какой-то огромной внутренней силой непонятного происхождения. «Молчал дед, внука разглядывал: роста среднего, плечи крепкие, но не богатырские, две бородавки. Лицом не бросок… Но глаза! Горят, как уголья, выдают в чертенке и дедову ухватку в молодечестве, и суматошность вечно пьяного отца, и материнское упорство… Ядреная кровь намешана в мальчишке. И чувствуется, как сила бродит в нем…». Сомнительно как-то, не правда ли, что сила эта родовая, «почвенная». Тогда уж, не от Антихриста ли она? Но ни людей, делающих его Лжедмитрием, ни автора этот вопрос, кажется, уже не занимает, отходя на второй план. И понятно почему: в романе ведь роль «антихриста» и «оборотня» занята Заруцким. Он ведь и сам мог бы обернуться Лжедмитрием, если бы сильно захотел. Да текущие дела и скромность, видно, не позволяют. А он бы и не прочь. Так, он внезапно появляется в отряде Толубеева и Слепнева рыжим, как Самозванец, говоря, что «я сам его (Самозванца) сделал». И далее артикулирует то, что должно быть на уме у Лжедмитрия, то есть раскрывая планы мировой закулисы по «продаже своего государя и Руси».
Так автор открыто, не таясь, показывает еще один лик, но уже не Заруцкого, а всего романа в целом. Этот лик — публицистический. Каждую главу «Измены» он снабжает своеобразным послесловием, напоминающим мораль басни. Эту «прямую речь» писателя можно квалифицировать и как обращение к читателю, так сказать, открытым текстом, и как попытку связать фрагментарность повествования в целостный эпос, склеить «осколки», обрывки, в единую картину Смуты, вернее, Предсмутья. Прием этот, в какой-то мере девальвируя восприятие романа как чисто приключенческого, авантюрного, в то же время не снижает его художественности. Ибо «работает» на главную идею произведения — ответственности, вины всех и каждого за Смуту, а не только фантастического агента-иезуита. И неоткуда ждать спасения, катарсиса. Даже от православия: если Заруцкого не изловили и не казнили в первый же день его явления на Руси, значит, надо было всем вместе, коллективно, отведать немереной свободы, вкусить «прелести» безбожия и гражданской войны. Смута и самозванство, таким образом, предстают явлениями циклическими, необходимыми русским, чтобы еще больше возлюбить Бога и Россию, предварительно унизив и упростив себя до предела.
В. Куклин жесток и прямолинеен в художественном воплощении этой нелицеприятной истины. И потому не упреком, а точным диагнозом произведению и народу звучат слова коллеги писателя В. Дворцова об «упрощении и уплощении истории нашего Отечества» в этом романе. Разве может быть упреком то, что является святой правдой, выраженной и скупым словом, и аскетическим духом, и всей логикой этого невеселого повествования. Уверенности же в правоте писателю добавляет суровая правда наших дней, нынешней России, нынешней Смуты. С этой точки зрения В. Куклин выступает как подлинный летописец тех событий, следуя завету Алексея Толстого, который называл работу над своим гениальным «Петром Первым» «вхождением в историю через современность, воспринимаемую марксистски». В. Куклин воспринимает историю катастрофически, что более точно и объемно отражает суть именно русской, а не пролетарской версии истории. И потому может заслужить еще один упрек — в недостаточной «народности», что, кстати, вменяли в вину и А. Толстому в свое время. Но ведь и А. Пушкин в «Борисе Годунове», как показывает известный ученый-пушкинист С.А. Фомичев, совсем не идеализировал народ. Напротив, у Пушкина народ выглядит подчас комически, но со срывом в трагедию: «Он верит чуду, фантастической материализации своей убежденности в справедливой каре преступнику. Но святое оборачивается кромешным миром. Не надо думать, что такая трактовка пушкинской пьесы снижает ее политический и философский смысл. Вину в трагедии несет не только Борис, но и его подлинный антагонист, народ. Это столь же огромная, трагическая вина. Вина, порожденная смутой, распадением связи исторического времени, крутого перелома, который пока еще не открывает никаких светлых далей…».
Впрочем, В. Куклин свой роман еще не закончил. Мы прочитали только его первую часть, заканчивающуюся роковым одиночеством Бориса Годунова: «Вот и Семен Никитич изменил. Не стало опоры у Бориса Годунова в Кремле…». В Кремле не стало. Но есть еще и Русь, о которой царям и кумирам не надо забывать. И писателям тоже. Особенно в Смутное время.
г. Новосибирск