РУССКАЯ ТРАГЕДИЯ ГЛАЗАМИ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
(Издательство «Голос-Пресс, Москва, 2005 год)
РЕЗЮМЕ:
Настоящая книга является второй в серии книг, посвященных осмыслению современного литературного процесса в России. Автор проанализировал произведения более ста современных писателей России и поделился в этой книге своими размышлениями о характере происходящих в России процессов. Предыдущая книга, посвященная данной теме, - «ГРУППА 17. Русские писатели-реалисты начала 21 века», представленная русскими писателями во главе с Петром Алешкиным в литературном Салоне в Париже весной 2005 года, была оценена участниками международного семинара славистов, как лучшее издание, посвященное истории и характеру развития России на рубеже 20 и 21 веков. Издательство «Голос-пресс» предложило одному из авторов этого издания, выдающемуся литературному критику нашего времени, эмигранту Валерию Куклину собрать под одной обложкой свои статьи, посвященные проблеме развития текущей литературы России.
Книга предназначена для преподавателей и студентов филологических, и исторических факультетов университетов России, СНГ, Западной Европы, Северной Америки и Китая, для славистов и политологов всех стран, а также для тех, кто интересуется современной Россией, как таковой.
«… я дал клятву защищать обиженных и утесняемых власть имущими».
Дон Кихот Ламанчский, Рыцарь печального образа
«По сути, это - первый авторский сборник очерков статей о современной русской литературе. Книга откровенная, беспощадная, в лучших традициях по-настоящему русской литературной критики, завещанной нам В. Белинским».
Л. Котюков, академик
Петр Алешкин - фигура знаковая в современной русской литературе. Он всегда пишет правду о России, какой бы горькой она ни была.
В. Куклин
«Что мы знаем о России после ельцынского путча? Ничего. Нет книг о России. Есть на полках европейских магазинов Сорокин, Ерофеев, Толстая - писатели АНТИрусские. Почему не читают в Европе Петра Алешкина, Валерия Куклина, Виорэля Ломова? Потому что эти писатели - русские. Потому что европейцы страшатся знать правду об этой стране. И вина в этом - не русских писателей, а нас - европейцев. Настоящие русские писатели остались и мужественными, и мудрыми, но европейскому обывателю ближе по духу не они, а литераторы иного склада - приспособленцы и пачкуны».
Г. Гоппе, член ЦК КП ФРГ
«Литература сегодняшней России переживает очередной бум. Вопреки всем сатанинским силам, объединившимся против нашей страны и ее народов, вопреки замалчиванию лучших из лучших писателей земли русской, настоящая русская литература школы критического реализма живет и побеждает».
П. Алешкин
РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ ИЗДАНИЯ:
Алешкин Петр (г. Москва, Россия) - зам. Председателя совета, кандидат исторических наук
Жарикова Татьяна (г. Москва, Россия) - ответственный секретарь Совета
Котюков Лев (г. Пушкин, Россия) - Председатель совета, академик
Копылов Сергей (г.Тараз, Казахстан) - зам. Председателя совета
Магазинник Натан (г. Иерусалим, Израиль) - доктор искусствоведения
Наседкин Николай (г. Тамбов, Россия) - ученый секретарь
Островский Зиновий (г. Тель-Авив, Израиль) - бакалавр искусств
Соловьев Александр (г. Москва, Россия) - научный консультант
Тарасов Евгений (г. Спокана, США) - доктор философии
Фитц Александр (г. Мюнхен, Германия) - зам. Председателя совета
Яранцев Владимир (г. Новосибирск, Россия) - литературный критик («Литературная газета»)
СОДЕРЖАНИЕ:
Петр Алешкин «Сарынь на кичку!»
«Литературно-публицистический журнал, как средство формирования литературного процесса в стране без большевиков»
Когда писатель - герой сам (о романе Петра Алешкина «Герой наших дней»)
По северному счету (о прозе писателя с полуострова Ямал Л. Нетребо)
О романе Петра Алешкина «Откровения Егора Анохина»
Василий Аксенов - как зеркало первой криминальной революции в России
Грехи наши (о романа Петра Алешкина «Беглецы»)
П. Алешкин «О писателях школы критическоо реализма современной России» (Выступление в Парижском литературном Салоне, март 2005 г)
И примкнувшие к автору «Коллег» аксеныши
Таежный десант (о романе Петра Алешкина «Наследники Ульт-Ягуна»)
Сибирь - земля русская, судьба русская, боль русская (о прозе сибирского писателя Виорэля Ломова)
По-новому о хлопоблудах (о повестях О. Солдатова «Ансамбль» и «Хозяин лабинита»)
Поговорим о любви, о писательской судьбе и о русских правителях (о сборнике рассказов П. Алешкина «Костер в тумане»)
Судьба - российский немец (об одноименной книге А. Фитца)
Достоетоевский глазами женщины (о романе Т. Жариковой «Петропавловская крепость»)
Роман о Золушке в штанах (о романе Николая Наседкина «Алкаш»)
Когда поэт - вдруг и прозаик (о романе Льва Котюкова «Песнь о Цейхановиче»
Когда ложка дегтя слаще бочки меда (доброй памяти писателя В. Дегтева)
Гражданин земли русской (Иностранным издателям и славяноведам о «малой прозе» Петра Алешкина. Начало)
Приложение 1:
В. Сердюченко, профессор. «И милость к падшим призывал…» (интервью с берлинским писателем В. Куклиным)
Петр Алешкин
Сарынь на кичку!
«Пора разогнать застоявшийся и исполненный зловонием официальный воздух современной русской словесности!» - сказал спокойный и рассудительный Алексей Шорохов.
«Ре-во-лю-ция!» - воскликнул энергичный и задорный Сергей Шаргунов.
Их слова восторгом всколыхнули мою душу. Наконец-то появились, уверенно расправили крылья молодые орлы, гордым, смелым и решительным взглядом окидывая задымленный, зачумленный, униженный родной край. Наконец-то раздался уверенный, твердый голос молодых людей, готовых собственноручно очистить родную землю от скверны, наслоившейся на ней за последние годы, чтобы снова она покрылась садами, снова стали слышны умолкнувшие песни далеких деревень.
Пора, давно пора всем нам выдернуть головы из песка, встряхнуться, сбросить с себя паразитов, ненасытно сосущих нашу кровь. Пора взглянуть вперед зрением интеллекта, разума, расчета, имея в виду не только собственную судьбу, но, в первую очередь, судьбу своего народа, судьбу родной земли.
Давно пора понять, что нашей Отчизне сейчас больше нужны герои, чем святые! Герои, которые освященные святыми, решительно разбудили бы, подняли с колен униженный и оскорбленный народ, внушили ему уверенность в своих силах, уверенность в победе и смело и безоглядно повели за собой на борьбу за справедливую жизнь, за жизнь по совести, за реальную свободу для всех.
Слава Богу, Россия никогда не была скудна ни святыми, ни героями. И наша задача, первейшая сегодняшняя задача русских писателей рассказать о судьбе и делах таких героях-победителях, которые жизнь посвятили великому служению своему народу, возвеличить таких борцов за счастье народа.
Довольно самоуничижения!
Довольно оправдываться за чужие мерзкие дела!
Давно пора вышвырнуть в мусорные ямы нудную, бесплодную, замызганную, изгаженную новокапиталистической мерзостью, глупостью, невежеством официальную литературу, всевозможные крими, пост и пошломодернизмы, уводящие от проблем реальной жизни и услаждающие пошлые вкусы малограмотных денежных мешков, страдающих половым бессилием!
Давно пора нам, русским писателям, вернуть в свои книги красоту и энергию слова, красоту и бодрость мысли, красоту реальных и смелых поступков на благо родной земли! И тем самым украсить, орадостить, окрылить жизнь России.
А для очищения родной земли от скверны, мерзости запустения, мертвецкого смрада нужна революция. Революция в стране, революция в обществе, революция в литературе!
Наконец-то появились среди нас молодые революционеры с орлиным взором, с огненным сердцем, с бурлящей кровью!
Вперед к победе, друзья!
Сарынь на кичку!
ЛИТЕРАТУРНО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ, КАК СРЕДСТВО ФОРМИРОВАНИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА В СТРАНЕ БЕЗ БОЛЬШЕВИКОВ
КТО ВИНОВАТ?
Недавно у меня произошел разговор с одной известной московской редактором Л.С., которая очень печалилась о том, что издательствами России руководят люди непрофессиональные, абсолютно не понимающие менталитета российского читателя и строящие политику своих фирм хаотично, не в помощь литературному процессу, который будто бы все-таки идет, а вопреки ему. Умные слова и вроде бы правильные. Ибо подкреплены они были большим числом имен известных редакторов и литературных критиков, которые когда-то интенсивно работали, а теперь досиживают дни до пенсии в своих редакциях и бедствуют.
Вроде бы сказано правильно, а все-таки вызывало недоумение: если все услышанное мной верно, то кто виноват? Сакраментальный вопрос русского интеллигента, так сказать…
Ответ Л. С. прозвучал сугубо современно: изменился мир, социальная система, появилось много других средств массовой информации и так далее. При этом ответы опытного редактора выглядели, как некие словесные блоки, «болванки», как говорят газетчики, то есть стало заметно, что тема эта часто дискуссируется в кулуарах московских издательств и на всевозможных семинарах, но, как видно, не осмысляется, а принимается в виде непреложного факта: художественной литературе в России предстоит умереть бесславно и закономерно. О чем, как утверждает газета «Завтра» заявил вслух и президент России В. Путин.
Мнение это, по-видимому, не является частным, а осознается таковым множеством специалистов издательского дела и холуев нынешнего президента. Именно поэтому позволю себе высказать несколько противоположных суждений по этому поводу, хотя и рискую порвать добрые отношения с небольшим числом оставшихся ко мне благожелательными в России редакторов.
Во-первых: кто виноват? Вопрос вовсе не праздный, как его хотят представить сейчас специалисты по маркетингу. Ибо анализ вариантов современного существования литературно-художественных периодических изданий невозможен без соотношения своей деятельности с деятельностью предшественников. Давайте попробуем ответить и мы…
Остановимся на том факте, что литературным процессом управляют вовсе не издательства книжные, а литературно-художественные и литературно-публицистические журналы. Тут можно вспомнить и крыловские журнальчики, и пушкинские альманахи, и Смиридина, и Полевого, и, наконец, Твардовского. Именно они-то и создавали то, что сейчас называется русской классической литературой и чем может гордиться нация, если даже останется от нее в живых один человек.
Исторический опыт показывает, что литературно-художественные и литературно-публицистические журналы в России могли существовать при ровном политическом режиме лишь при финансовой поддержке государства либо крупных финансовых воротил, которые зарабатывают деньги другими способами, а какую-то часть доходов передают доверенному лицу на издание произведений нравящихся им авторов. В настоящее время на Западе и в России ряд изданий стал осуществляться в качестве способа «отмывки» криминальных денег. Случаи самофинансирования литературной периодики были возможны лишь в стрессовых ситуациях, когда массовая аудитория пыталась найти новых вождей, новые символы и новые жизненные ориентиры, новых идолов, как это было при Ленине и Горбачеве. При последнем около десятка изданий боролись за звание попасть в книгу рекордов Гиннеса по тиражу и... бесчестности.
Именно перестройка с ее миллионными тиражами газет и журналов подвела черту под существованием «Нового мира», «Знамени» и других тогда почетных и престижных журналов. Во-первых, потому что взлет этот был стихийным, то есть не был оправдан трудом и активной работой самих работников издательств, членов редколлегий и редакторов. Внешние общественно-политические процессы подтолкнули их на принятие наиболее простых и удобных решений, в результате чего разноликие журналы СССР чуть ли не мгновенно потеряли свои индивидуальности и заработали, по сути, вхолостую. Погоня за тиражностью и дутым авторитетом привела к самооценке членов редколлегий, как писателей второго и третьего разряда и переоценке достоинств произведений, выпущенных за границей или лежащих десятилетиями в столах мало известных широкому кругу писателей. Автор повестей о комсомольских энтузиастах, написав миленькую детскую повестушку «Ночевала тучка золотая» в мгновение ока был вознесен на литературный Олимп, отшвырнув в сторону, к примеру, глубокого и вдумчивого писателя и художника слова В. Астафьева. Изящный и смелый В. Белов, превратившись в волонтера перестройки, пишет несколько вялых даже по стилистике повестей в угоду банде Горбачева. Абсолютно не русская, малограмотная, убогая по стилистике, хотя и образная проза Айтматова оценивается литературными критиками перестройки вершиной русской словесности. И это - лишь капля в океане примеров того, как сами писатели и работники журналов грызли собственными зубами сук, на котором сидели.
Литературный процесс в СССР, и дотоле какой-то полудохлый и весьма противоречивый, сошел на нет именно с началом массовой публикации в журналах книг, которые были написаны за много лет до этого: «Ожог» и «Остров Крым» В. Аксенова, «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына, романы В. Войновича, А. Гладилина, стихи и поэмы А. Ахматовой, М. Цветаевой и так далее. Книги эти уже состоялись и были особенно интересны именно тем, что, несмотря на запреты, доходили до тех, кто хотел их прочитать и прилагал для этого некоторые усилия. Выход их в виде одно-четырехтомников был бы оправдан, лишь как свидетельство наличия демократических тенденций в обществе. Но параллельные публикации уже состоявшихся книг в советских журналах привели к падению интереса к этим авторам и внутри страны, и за рубежом. Скандальная известность делает авторов Эженами Сю, но никак не Викторами Гюго - и это есть истина, которую следует назвать аксиомой. А журналы, специализирующиеся на издании Э. Сю, живут, как мотыльки, не долго.
Знали об этом главные редактора журналов и их работники? Знали отлично. А если нет, то были плохими профессионалами и занимать свои посты не имели права.
Махровые брежневские блюдолизы В. Коротич, А. Деменьтев и присно с ними главные редактора известных московских журналов в одночасье стали контрреволюционерами и завалили страницы своих изданий прозой скорее публицистической и односторонней (потому и не публицистикой вовсе), отшвырнув в сторону свой служебный долг (за то и зарплату получали, и немалую) развивать литературный процесс внутри страны, похоронили произведения современников в архивах и - довольно часто - жизни писателей пуская в распыл. Пора перестройки и ельцынской вседозволенности - это, кроме прочего, пора массовой гибели литературных талантов, исчезновения не только маршалов и генералов от литературы, но и таких тонких стилистов, как, к примеру, Андрей Скалон, это - пора творческой деградации множества писателей 1945-1960 года рождения, чье творческое становление в тот период только начиналось: Л. Бежин, Г. Караваев, Н. Булгаков и так далее.
Литературный процесс должен иметь преемственность, как это происходит и в любом производстве. Только творчеству редко сопутствует династийность, потому со времени пушкинского Лицея и кружка Станкевича существовали в России литературные братства, которые заняты были стихийным воспитанием прозаиков и поэтов следующих поколений. Журналы и альманахи, выпускаемые ими, были тем и хороши, что позволяли появляться на литературном небосклоне новым именам. Вышеназванный период открыл лишь несколько имен в самом начале перестройки. Некоторые молодые писатели, как ныне уже покойный Георгий Караваев, сошли, к сожалению, на нет. Тонкая и некогда влюбленная в человека Т. Толстая превратилась в основательную брюзгу, руководящую творческим конкурсом о больших деньгах, которые делаются людьми с будто бы чистыми руками, вообще людей и товарищей по ремеслу возненавидела, стали жить сотворением им козней.
Потом члены редколлегий журналов, привыкшие в брежневское правление печатать лишь людей своего круга, своих любовниц да секретарей райкомов, принялись бороться за право быть владельцами бывших советских СМИ. Иностранные фонды, протежируемые порой уголовными элементами, порой политической разведкой, с готовностью помогли им стать изданиями от государства независимыми и финансово достаточными. Возникли «кормушки» нового типа: что издавать и кого стало безразлично, доллары текли просто так, за то, что был журнал и была должность.
Владельцами недавних государственных журналов, имеющих годом основания 1880-1930-е годы, стали чаще всего не те люди, которые трудом своим создавали материальную базу их и общественный авторитет, а лица, не имеющие никакого отношения к творческому процессу: главные бухгалтера, члены общественных советов, дальние и близкие родственники новых работников редакций и типографий. Публиковать стали они то, что могло нравиться женщине, не сумевшей окончить как следует школу, либо мужчине с психо-эротическими расстройствами сознания. И на первых этапах это чтиво еще вызывало интерес публики, оставляло надежду, что журнальное начальство возьмется когда-нибудь за ум и займется тем, что велит им долг гражданина страны и интеллигентного человека.
Но наступил момент, когда всем стало ясно, что литературный процесс в России усилиями будто бы все еще существующих в России журналов остановлен, прекращен. И фонды иноземные тут же перестали осуществлять финансовую поддержку их, а ответственные властные структуры тут же вычленили литературно-публицистические журналы Москвы и Санкт-Петербурга из состава российских СМИ. Ибо даже самая коррумпированная и самая продажная периодика не застрахована от случайностей в виде публикаций конструктивной критики существующего строя. Работникам московских журналов оставили возможность существовать за счет мизерных своих государственных зарплат и получения арендной платы за захваченные ими помещения. Состав редакций нового поколения стал публиковать уже своих друзей, знакомых, а посторонних - только за взятки. Про гонорары авторам всюду забыли, что сразу превратило большинство профессиональных писателей в нищих попрошаек, а выбросило наверх дилетантов. В стране по имени Демократическая Россия стало позволено все…
… кроме настоящей литературы. Литературная критика стала платной. Плати 500 долларов - и ты хороший писатель, 1000 - и ты великий, 2000 - и ты гений. А у кого ныне деньги? У воров да у бандитов, у финансовых воротил. Они и стали основными положительными персонажами современной литературы, они и диктуют правила оценки качества литпроизведений, условия конкурсов, оплаченных их мошной. Люди эти порой имеют за спиной пару десятков прочитанных книг, из которых больше половины - школьные учебники. Но именно они решают в нынешней России что такое есть истинная литература, а на что не стоит и деньги тратить. Журналы, которые раньше отражали уровень сознания граждан СССР («Новый мир», «Октябрь», «Знамя» и др. московские «толстяки») перестали быть окном в будущее, школой интеллигентности, особой формой общения русской интеллигенции, перестал влиять на общественное сознание, перестали открывать новые имена и «глаголом жечь слова людей». В Москве, С-Петербурге - повсеместно.
Остались на периферии лишь островки русской культуры в Хабаровске («Дальний Восток»), в Новосибирске («Сибирские огни»), в Воронеже («Подъем»), в Архангельске («Север»), в Ростове-на-Дону («Дон»), в Екатеринбурге «Всемирный следопыт»).
Более того, журнально-издательский мир России, следуя тенденциям, развитым в период правления ренегата Ельцына, совершил нравственное преступление, систематически отвергая от себя русскоязычную интеллигенцию сотен наций, оказавшихся волею политиканов оторванными от России. Исключение составил один, должно быть, бывший главный редактор «Невы» Б. Никольский, попытавшийся несколько лет тому назад сотрудничать с журналом «Родная речь» (Ганновер, Германия). Но при смене руководства в городе на Неве порядок был восстановлен: единственный в Германии русский литературно-публицистический журнал Ольги Бешенковской был закрыт, а санкт-петербургский журнал принялся печатать лишь граждан дружественного Израиля.
Некогда архипопулярный среди московской интеллигенции казахстанский русскоязычный журнал «Простор» ныне забыт ею. Мне неизвестно ни об одной совместной культурно-просветительской либо литературно-публицистической акции между творческими Союзами России и других стран СНГ, хотя прошла какая-то странная акция года Казахстан-Россия и года Россия-Казахстан, не приведшая ни к каким результатам. Зато о склоках и финансовых претензиях между союзами писателей 15 бывших республик читаю в периодике регулярно.
Отвечая на вопрос, поставленный в начале этой главы, следует признать факт профессионального фиаско в стратегии всех центральных российских «толстых журналов», бесперспективность их существования для всего общества в современном виде.
ПОЧЕМУ?
Основной аргумент в защиту нынешних литературных журналов звучит так: заставьте военные части, исправительно-трудовые колонии, муниципальные библиотеки и соответственные службы подписываться на нас - и мы снова встанем на ноги, ибо будем самоокупаемыми. То есть они желают с помощью властных структур вынудить подписчиков подчиниться им же ненавистной командно-бюрократической системе при наличии сохранения за собой права на частную собственность над прихватизированными фондами. Двойная и тройная финансовая и нравственная бухгалтерии сотрудников журналов накладывают отпечаток и на характер отбираемых ими для публикации произведений. Перечислять их и делать ссылки - занятие нестоящее времени.
Изменение самосознания современного читателя произошло под воздействием той антисоветской истерии, флагманом которой были редакции ныне зачуханных изданий. Именно та почти забытая теперь истерия привела к тому, что покупать эти журналы обыватель будет очень осторожно еще много лет, да и то только в случае добросовестной и кропотливой работы работниками журналов с авторами и читателями. Однако, все нынешние издания Москвы и Санкт-Петербурга осуществляются за счет лишь «своих» авторов, о чем редколлегия порой с восторгом и заявляет. Между тем, достаточно ознакомиться с характером деятельности хотя бы редакции «Отечественных записок» периода руководства им Н. А. Некрасовым, чтобы научиться работе с авторами и с читающей публикой. Но, при наличии диктата «денежного мешка» (а порой и просто оставшихся на своих постах бывших комсомольских да партийных чиновников) над оставшимися еще кое-где действительно профессиональными редакторами, невозможно даже предположить, что на рассмотрение редколлегии попадет нечто вроде «Униженных и оскорбленных» Ф. Достоевского либо его же «Записок из мертвого дома».
Ибо для современного состава редакционных советов московских редколлегий характерно, повторяю, отсутствие гражданской позиции по отношению к государству, в котором они проживают, и отсутствие гуманизма по отношению к народу, среди которого они живут. Талантливый лауреат Букеровской премии А. Слаповский, написал свою «Остановку по требованию», где убедительно доказал, что и богатым есть, о чем поплакать, а бедняки все - дураки. Потому и стал лауреатом воровского Букера. Потому явно уже никогда не напишет ожидаемых от него «Идиота» и «Братьев Карамазовых».
Мерилом качества изданных после победы криминальной русской революции в русской периодике литературных произведений являются не принципы, проповедуемые светилами русской словесности и философской мысли, а мнение захватившей контрольный пакет акций бывшей редакционной уборщицы либо ее сына-наркомана. И здесь вопрос этой главы состыкуется с ответом на первый вопрос. Стихотворение «Поэт и гражданин» служило ориентиром Некрасову при поиске автора «Неточки Незвановой». Но в наше время оно основательно забыто теми, кто соучаствует в составлении репертуарного плана журналов. Но об этой проблеме как раз и не говорят на семинарах главных редакторов и на прочих посиделках.
Здесь к рассматриваемой теме вплотную примыкает факт отсутствия конструктивной, но при этом и полемической публицистики в современных журналах, отсутствие в тематических планах публикаций переводов хотя бы авторов традиционно дружеских нам народов: из стран СНГ, из стран бывшего социалистического лагеря, английских авторов, скандинавских. японских, испаноязычных, французских. Не говоря уже о полном отсутствии культурных и литературоведческих обзоров этих стран. Литературоведение новой России, таким образом, потеряло одну из своих главных традиционных составляющих - интернационализм, стало сугубо национально обособленным, принялось сталкивать лбами писателей различных национально-этнических направлений.
То есть те, кто ругает политиканов за то, что порваны культурные и дружеские связи между русскими и народами мира, сами соучаствуют в этом разрушительном для сознания современников процессе. Патриотизм, как справедливо отмечают социологи и этнографы, для людей русской культуры, каковыми являются те, кого называют сейчас совками, означает путь объединяющий нации на принципах равноправия и партнерства, что в корне отличает его от патриотизма германского либо англо-американского, основанного на индивидуализме. И нарушение базового русского принципа в сознании бывших публицистов привело к полному исчезновению этого жанра в журналах. То, что в настоящее время выдается за публицистику, в полной мере можно назвать пропагандой несвойственного русской нации образа жизни. Отсюда - подсознательное отторжение этих изданий той частью подписчиков, которые мыслят абстрактно и глубоко, то есть потеря журналами читателей.
Ибо на ряд болезненных тем современной истории наложено редколлегиями табу большей силы, чем делал это некогда генерал Епишев и присно с ним генерал Волкогонов во времена так называемых застоя и перестройки. Исключение - ряд специализированных и реферативных журналов с рефератами диссертаций и публикациями научных исследований. Они почему-то еще существуют на какие-то странные иностранные гранды, но к собственно русской литературе отношения не имеют. Примерами псевдонауки и скудоумия при обилии ни к чему не обязывающих эпитетов и массы русифицированных слов английского происхождения могут служить едва ли не все статьи некогда академического, а теперь полусемейного журнала «Вопросы литературы» да и прочих журналов смежного типа. Потому и читают их разве что сами авторы статей да те, кого они уговорят познакомиться со своим творчеством.
ЧЕМ ЭТО ПЛОХО?
Третий вопрос вырастает из часто высказываемого аргумента о том, что наступило-де такое время, когда бумажные журналы стали уже не нужны, достаточно издательств книжных и нескольких интернет-порталов. Но точно такие же аргументы высказывались в пользу версии об отмирании театра при появлении телевидения. И результат: сотни московских лужсковских театров переполнены, люди бегут от телевизоров, смотрят А. Островского в классическом исполнении актеров Малого театра либо «Приключения Буратино» в детском театре «МЕЛ», смотрят классику, которой на сценах современных московских театров, например, стало до половины репертуара. Это - реакция той самой интеллигенции, которая будто бы не читает современные журналы только потому, что стала якобы тупа и безнравственна.
Мне кажется, здесь у моих оппонентов налицо симптом гебельсовский: перенос собственных фобий на безликую массу. Усиления интереса публики именно к Александру Николаевичу Островскому и Михаилу Ефграфовичу Салтыкову-Щедрину говорит скорее о повышении внутренней культуры масс в противовес дебильной масс-культуре, которая выплескивается на экраны телевизоров и на страницы газет. И только потому из провинции бегут люди в столицу, что там есть выбор в потреблении информации, в то время как журналы, которые должны привносить в какой-нибудь Брянск новые веяния и новые мысли, не выполняют этого предназначения.
Налицо - перекос в демографическом распределении интеллигенции по всей Руси, оболванивание провинции и снижение уровня образованности и культуры всей страны. Ибо сколь ни печально это звучит, а следует признать, что компьютер, как средство получения высококачественной информации на русском языке, за МКАД превращается в роскошь. Да и вообще, читать с монитора трудно и неудобно. Человеку свойственно получать наслаждение от самого процесса переворачивания страниц и возвращения к уже прочитанному.
Все выше сказанное следует признать лишь первым доказательством вреда, наносимого современной журнально-издательской политикой населению страны и, следовательно, государству. Ибо именно с деградации культуры и литературы начинается деградация и вымирание нации. Вторым является столичное чванство, которое всегда было присуще московской и ленинградской пишущей публике по отношению к провинции, но в настоящее время свойство это стало уже не скрытым, а вопиющим. Неуважение московского писателя к провинциалу таково, что писатель из Бурятии или Адыгеи - и тем более из Грузии или Узбекистана - уже и не почитается журналами Москвы художником слова, в сообщениях об издании их книг обязательно красной канвой проходят сведения о том, кто был спонсором издания, похожий порой на грязный намек на нечистоплотность автора. Сообщения же о выходе книг московских авторов такой информации, как правило, лишены, хотя именно москвичи славны своим умением добыть деньги на издание книг из самых различных источников, порой откровенно криминальных.
Осознание Москвы и Санкт-Петербурга, как единственных культурных центров России, приводит к тому, что нация не имеет представления о качестве творчества писателей из глубинки. Слабая попытка «Литературной России» (до появления в кресле главного редактора В. Огрызко) восполнить этот пробел не смогла решить проблемы, ибо задача газеты иная, чем у журнала. Да и газета натолкнулась на мощное давление москвичей, в результате чего их ежегодный общероссийский альманах «ЛитРос» уже превратился в просто очередной московский.
То есть налицо та ситуация, которая была в СССР накануне горбачевского правления: в Грузии журналы были для грузин, в Казахстане - для казахов, в Узбекистане - для узбеков, в России - для русских и евреев, ибо эти два направления в столичной литературе были и остаются главными антагонистами: все, что пишется славянами, тут же признаются евреями за дерьмо, что пишется евреями - оценивается русскими, как произведения низкого площадного жанра, покушением на честь и достоинство православной культуры. В результате: журнал «Волга» - для волгарей, журнал «Москва» - для москвичей и для пропагандистов православия.
Но все это - проблема того же порядка, ибо читают их лишь волгари да москвичи, а это уже - симптом, который в случае с СССР надо было бы заметить государственным мужам еще в шестидесятые годы. Стремление к суверинизации рождается в умах публики читающей, осознающей себя независимой от мнения центра и не желающей жить в подчинении и платить налоги в общегосударственный бюджет.
Указанный симптом может показаться в настоящее время потешным ряду читателей, но его существование не подлежит сомнению. Можно много говорить о здравомыслии нации, но недавний опыт показывает, что манипуляция массовым сознанием легка, недорога и очень эффективна как раз в разрушении здравого смысла больших групп населения. Страну, оказалось, убить легче, чем человека. И наличие издательских группировок узкого территориального подчинения, использующих большие денежные суммы не вполне ясного происхождения, может создать очередной прецедент перестройки в России только потому, что пишущая и читающая в своем регионе масса вдруг решит, что она не желает кормить Москву и соседнюю область.
Третьим свидетельством вреда для русской государственности, которое приносит подобное положение в журнально-издательском мире, надо отметить полное падение авторитета московских журналов за рубежом. Еще несколько лет назад достаточно было упоминания имени автора в «Новом мире» в критической статье, чтобы немецкие либо французские редакторы начинали рекомендовать своим издателям к переводу именно этих литераторов. Ныне же русских авторов переводят крайне редко, старые советские писатели, судя по выставочным стендам Лейпцигской и Франкфуртской ярмарок, основательно забыты, а новые имена не звучат совсем, хотя переводные книги их изредка и мелькают.
Но кого выдают ныне в Европе и в США за великих русских писателей? Смешно отвечать: детективщиков Ф. Незнанского, Э. Тополя, Полякову, М. Маринину, Л. Улицкую и других литераторов дарования среднего, остроумно названных П. Алешкиным «кремлевскими соловьями», хотя и проживают они в большей части вне России: в США, в Израиле и еще где-то. Между тем, интерес к собственно России, к бывшим национальным союзным республикам в Европе огромен. То, что СНГ стала Терра инкогнита для многих китов книгоиздательского бизнеса Запада, - результат полного падения престижа русских журналов и исчезновения авторитета мнения русских критиков во всем мире.
Аргументов, подобных вышеперечисленным, довольно много. И все они подтверждают тезис о падении престижа страны в глазах не только обывателя России, но и во всем мире. Авторитет России, как говорят в Европе, раньше поддерживался русскими танками и балетом, а теперь и балет купили, и танков у России нет. Была, говорят, великая русская литература, но и той уже не видно. А нацию, как и человека, судят, в общем-то, по делам и поступкам, а не заявлениями о своей исключительной духовности. Кроме немецкой водки с русской этикеткой пока что России похвалиться нечем. Дутые литературные авторитеты вроде блеснувшего в начале шестидесятых, а потом скатившегося до пошлой «Плахи» Ч. Айтматова ушли в прошлое, остались русскими писателями 20 века в сознании европейца М. Шолохов, А. Толстой да в восточной части Германии В. Высоцкий.
Некогда знаменитый А. Солженицын оказался было забытым, как все скандальное, но книгой «200 лет вместе» воскрес с тем, чтобы стать опять широко известным в весьма узкому кругу западных читателей. До проблемы взаимоотношений русского и еврейского народа на Западе нет никакого дела, даже написанная специально для пиара этой темы книга В. Войновича прошла мимо создания европейского обывателя, хотя в «раскрутку» оной были вложены большие деньги.
Льва Толстого В. Ленин назвал «зеркалом русской революции», ибо в романах своих и в детских книжках великий писатель сформулировал основные нравственные ценности русского мужика, показал его физическую, но не нравственную трагедию, которая обязательно, по мнению Льва Николаевича, обернется общенациональной катастрофой. И оказался великим провидцем. Ныне же на литературном горизонте пока еще не видно фигуры, которая бы могла заявить столь же громко и откровенно о положении в стране, дать направление мысли политикам и экономистам.
Впрочем, современникам всегда было трудно по-настоящему оценить великих писателей. Кандидатуру Льва Толстого члены тогдашнего Нобелевского комитета дважды отклоняли, предавая хуле самое имя великого гуманиста. Кто знает, может тот же самый Петр Алешкин, писатель искони русский, окажется Львом Толстым нашего времени, ибо популярность его в русском обществе высока, ненависть к нему нынешних властителей России бешенная, а вот Запад его старательно замалчивает, предпочитая настоящему гражданину улыбчатую, порнографичную и абсолютно никакую Л. Улицкую.
И вина в этом - опять-таки редакторов советско-российских журналов поры 1985-2005 годов. Занятые интригами, склоками и борьбой за подачки фонда «Сорос» издатели наверняка пропустили и нынешнего Достоевского, и Чехова, и Шолохова.
Потому появление на Парижском литературном салоне 2005 года группы «17», организованной автором серии книг «Русская трагедия» Петром Алешкиным, можно считать первой попыткой пишущей интеллигенции провинциальной России вырваться из пут продажной литературной мафии Москвы, которая громыхает о себе, как о великой литературе, а никто их в России не слышит.
ЧТО ДЕЛАТЬ?
Н. Г. Чернышевский и В. И. Ленин знали ответ на этот вопрос. Плох или хорош был он, можно и поспорить, но, став руководством к действию, общий ответ их принес значительные плоды. Многие годы я высказывался, к примеру, критически о советском строе, почитался модным тогда словом диссидент, но, только пожив ряд лет в якобы процветающей Германии, оценил то, что было создано в покинутой мною стране, поразился длительности существования тех благ, о которых вне России миллиарды людей и мечтать не смеют. Речь идет об отсутствии безработицы в СССР, о почти бесплатных мыле, спичках, бане, городском транспорте, театре, кино, соли, сахаре, хлебе, воде, канализации, общедоступном образовании и о бесплатных, пардон, общественных местах. Что же касается издательского дела, то практически все дореволюционные журналы изжили сами себя к концу 1920-х годов. Появились новые издания с именами: «Новый мир», «Крокодил», «31 день», «Всемирный следопыт», «Техника-молодежи», «Знания - сила» и так далее. И до самой перестройки журналы те имели массовый спрос - ежегодно неудовлетворяемый бумажной промышленностью - самой тогда мощной в мире. Откуда взялась бумага при горбачевской перестройке - не знаю, но тиражи журналов, предающих анафеме те завоевания Октября, о которых сказано выше, подскочил до размеров астрономических, чтобы, как было сказано выше, сразу после уничтожения СССР лопнуть, как мыльные пузыри.
И вот, завершив критическую часть, используем свой опыт и опыт известных издательских удач, чтобы высказать здесь свои суждения о возможности что-то действительно сделать в области издательской политики России…
России нужен новый литературно-публицистический журнал, не имеющий за спиной авторитета издания бывшего и умершего. Журнал, поддержанный государством хотя бы первые три-пять лет своего существования для того, чтобы встать на ноги. Журнал с полностью новыми в издательском мире людьми, которые бы имели степень доверия как со стороны читателей, так и администрации, при этом первые не должны быть связаны родственными узами со вторыми. Журнал с твердо выдержанной интернационалистической позицией и с программой объединения творческих людей всего СНГ под одну крышу. Примером для подражания может служить журнал «Юность» в период первых пяти-восьми лет своего существования под руководством ныне оплеванного «демократами» Валентина Катаева.
Членами редколлегии должны стать люди, которые примут на себя ответственность не публиковать самих себя в этом издании, действительно работать в нем, а не отсиживать несколько часов в месяц для утверждения лишь макета и содержания номера. Журнал должен строиться на паритетной основе издания в нем писателей всех членов федерации и ближнего зарубежья. Но вариант этот скорее умозрительный, ибо подразумевает поддержку министерствами культуры, печати, службами Государственной Думы и всевозможных советов при Президенте. А до любого из них, как правило, не докричишься - это первое возражение. Второе: никто в государственных службах современной России не заинтересован в том, чтобы русская литература существовала вообще. Принятие подобных программ возможно лишь каким-нибудь богатым членом Федерации - Москвой ли, Самарой, Красноярском ли. Но и там слишком сильны традиции местничества, которые превратят общенациональную программу в поле битвы и интриг.
Второй вариант решения - чисто умозрительный, ибо задевает финансовые интересы плутократов, которых поддерживает официальный Кремль. И это делает лозунг спасения русской литературы едва ли не государственным преступлением. Объединение нескольких малотиражных, но перспективных редакций («Литературная учеба» «Современная драматургия» и так далее) в Москве в единую редакцию, которая разработает принципиально новый план работы с авторами и с читателями, новую маркетинговую политику единого общего органа на вышеназванных принципах. С помощью тех, кого сейчас зовут в российской прессе ласковым словом олигархи, был испробован подобный проект при создании системы «Пушкинская площадь», не пошел дальше обещаний и мелких хищений из общей казны. Ибо быть подобные начинания могут лишь принципиально иными. Участникам эксперимента «Пушкинская площадь» нужна была лишь поддержка правительства Москвы.
А по-настоящему необходимо было признать захват редакционных площадей и присвоение государственной и редакционной собственности, недействительными, возвратить их государству и... опять-таки иметь людей, которые умели бы и хотели работать по-настоящему. Здесь основой для действительно народного, а не бандитского проекта могут послужить остатки разграбленного издательства «Молодая гвардия», ибо хотя пионерлагеря и дома отдыха свои они профукали, типография осталась, и концы с концами они пока что сводят.
Но при отсутствии правовой базы в стране подобного возрождения представить невозможно, а при нынешней политике Путина, решившего после событий на Украине во что бы то ни стало узаконить приватизацию госимущества в России, вообще невероятно.
Третий вариант менее умозрительный, но вполне может оказаться неподъемным, ибо в России нет цеховых традиций, фактически отсутствует профессиональная взаимоподдержка, а в среде писателей особенно развиты взаимопоедание, интриги и склоки. Однако, опыт двух послевоенных немецких объединений литераторов, давших миру Г. Беля, З. Ленца, Г. Грасса и других всемирно известных писателей, показывает, что подобный вариант сотрудничества писателей в принципе возможен. Речь идет о создании писателями собственного книжного издательства, которое имело бы собственный литературный журнал и возможность выхода на радио и телевидение. Эти писатели имели бы единую творческую и политическую программы (для группы Г. Беля - это были бывшие фронтовики, пережившие ужасы войны и осознавшие необходимость бороться с фашизмом), придерживаться ее, принимать в издание только своих, хвалить только друг друга, использовать все возможные каналы для рекламы авторов своего коллектива и быть жесткими в оценке качества тех печатных работ, которые можно признать словоделаньем, а не писательством.
По сути, близкую мысль высказывал А. Ким пару лет назад, но поддержки в писательской среде, как и следовало ожидать, он не нашел. Во-первых, из-за того, что писательская братия - недавно еще привилегированная часть советского населения - превратилась в нищую компанию, живущую подчас лишь за счет сдачи квартир в наем приезжим людям. Во-вторых, имеющие достаток авторы криминальных книжек, заполонивших прилавки страны, сами-то себя мастерами художественного слова не почитают и имеющиеся у них финансовые средства на поддержку талантливых, но непрактичных поэтов и прозаиков отдавать не станут. В-третьих, наличие сугубо писательского издательства может вызвать очередной всплеск преступных разборок в уже поделенной коммерческой нише, как это было в недавние еще времена.
Словом, третий вариант решения вопроса о возрождении общерусского литературного процесса (если не проходит первый - государственно-строительный), возможен только в случае ухода писателей «под крышу» либо крупному финансовому магнату, либо О. Попцову с его телевидением и с подаренным недавно ему полиграфическим центром.
Да, все три вышеназванных способа решения заявленной проблемы не позволят чиновникам получить обычные ныне при взаимоотношениях с коммерсантами взятки, но ведь и Родина не продается. Побыв многие годы эмигрантом, поневоле начинаешь отделять зерна от плевел, потому поверьте, пожалуйста, мне, господа чиновники: оттого-то вы так плохо живете, что живете не для других, а для себя.
А ПОКА ЧТО...
...следует судить о характере литературного процесса не по журналам Москвы и Санкт-Петербурга, как было принято в былые времена, а по книжным изданиям, по сообщениям в прессе, не связанной с криминальным миром, с плутократами и Кремлем. По статьям и сообщениям в газетах «Литература России», «Московский литератор», «День литературы», «Литературная газета», по статьям и редким публикациям в ряде провинциальных газет и журналов, не связанных с властью и криминальным миром, по письмам, наконец.
Сок и совесть земли русской обретается в той глубинке, которая публикуется в журналах провинции, в малых издательских фирмах городов, о которых раньше даже не слышали. Именно оттуда вышли первые члены «группы 17», организованной Петром Алешкиным в 2004 году с тем, чтобы весь мир услышал его призыв «Сарынь на кичку!» - знаменитый клич волжских разбойников, Степана Разина, соратников Емельяна Пугачева. Писатели «группы 17» - это вызов обществу тотальной коррупции, бескультурья и бесхребетья.
Мы - писатели школы критического реализма. Задача наша - спасти Россию от поругания В. Аксеновым, Б. Хазановым, В. Сорокиным и присно с ними постмодернистами и прочих ненавистниками нашей Родины. Потому и разговор должен идти конструктивный: о «кремлевских соловьях», как ласково назвал ненавистников земли русской П. Алешкин, и о тех, кто все еще остается писателем России. В сопоставлении результатов творчества этих двух направлений русской литературы и следует рассматривать современный литературный процесс.
КОГДА ПИСАТЕЛЬ РУССКИЙ - ГЕРОЙ САМ
(о романе П. Алешкина «Герой наших дней»)
Представлять читателю автора - удовольствие сравнимое с чувством отца Наташи Ростовой, выведшего на первый бал свою юную красавицу-дочь. До сих пор мне представлялась возможность знакомить читателя с писателями молодыми либо выпускающими первую-вторую свою книгу. На этот раз речь пойдет об авторе более 20 книг, секретаре Союза писателей России, авторе трех бестселлеров и выдающемся общественном деятеле России Петре Федоровиче Алешкине, которого, как мне думается, читатель серии его произведений «Русская трагедия» знает если не лучше меня, то достаточно хорошо, чтобы искать его книги в магазиных да книжных развалах, погружаться в волшебный мир прозы, потрясаться очередной историей из жизней бесконечно огромной семьи Анохиных-Протасовых-Чиркуновых, полюбить их самих и возненавидеть их врагов. Вступать в полемику с читательским восприятием художественного произведения - задача опасная. Но все-таки позвольте представить роман Петра Алешкина «Герой наших дней» и познакомить с человеком, которого встретил я во Франкфурте на международной книжной ярмарке и искренне зауважал.
Роман «Герой наших дней» является, на мой взгляд, наиболее характерным для творчества именитого писателя и раскрывает собственный внутренний мир автора с большей отчетливостью, чем все прочие его книги, включая мировой бестселлер «Я-убийца», рассказывающий о трагедии захвата здания Верховного Совета Российской Федерации танками русского президента-перевертыша Б. Ельцына, переведенный на множество иностранных языков. Следует говорить не только о том, кто стал «героем наших дней» после криминальной революции и распада СССР, не только о его коллизиях и подтекстах, но и хотя бы вскользь упомянуть о предыдущих книгах серии «Русская трагедия». Хотелось бы рассказать о жизни и творческом пути писателя, осмелившемся в наше не столь уж, по правде сказать, демократическое время говорить не о виртуальном среднестатическом равноправии людей, как это делается в Европе и Америке, а о конкретном праве каждого человека на уважение окружающих, на счастье и жизнь.
Следует отметить, что главный герой романа «Герой наших дней» - киллер Игорь Протасов - хоть в ряде своих монологов и высказывает те же самые мысли и аргументы в пользу униженных и оскорбленных, что терзают и душу Петра Алешкина, читатель должен в своем сознании четко разграничить: автор книги - это одно, персонаж - это другое.
Петр Алешкин никого не убивал. Тем более, никогда не искал способа заработать на свою жизнь душегубством. Вся жизнь его - свидетельство тому, что благодаря упорному труду, точной постановке цели и честности во взаимоотношениях с людьми можно достичь успеха даже среди столь изощренной в подлостях части русского общества, как писатели и издатели. Примером признания честности этого человека может служить весьма интересный факт, поведанный мне одним из «слинявших за бугор уголовных авторитетов»: с руководимого Петром Федоровичем Алешкиным издательства «Голос» в конце 80-х годов бандиты «брали за крышу» сумму в пятьдесят раз меньшую, чем с других московских издателей.
- Почему? - удивился я, ибо знал уже по кинофильмам нового русского кино о том, что в России все издатели находятся «под крышей» уркаганов, что многие из них «отмывают грязные деньги» наркоторговцев, и про прочие неологизмы постсоветского периода.
- Ну, ты, натуре… - заявил мне тот авторитет. - Что мы - совсем долбанутые, что ли? Алешкин же премию Льва Толстого учредил. Блин, голодных писателей от смерти спасал. Что мы - кремлевские волки, что ли?
Аргумент прозвучал, как апперкот на ринге. Если уж бандит уважает Алешкина за то, что тот не печатал в дебильное горбачевско-ельцынское время мемуаров проституток и советов, как стать богатым в один день, предпочитая им произведения В. Распутина и В. Белова, то речь идет о действительно русском писателе и настоящем русском интеллигенте. Сразу припомнилась издательская деятельность Н. Некрасова, С. Маршака, их проблемы во взаимоотношениях с властями. И тогда я понял: мне надо познакомиться с Петром Алешкиным, одну из первых книг которого в виде рукописи я рецензировал много лет тому назад.
И судьбе было угодно столкнуть нас во Франкфурте на международной книжной ярмарке, посвященной России, где Петр Федорович вместе со своей очаровательной женой Татьяной (тоже писательницей, печатающейся под девичьей фамилией Жарикова) представлял издательство «Голос-Пресс». Алешкин оказался единственным русским издателем, кто привез на суд мировой общественности книги современных русских поэтов, а также современные прозаические произведения русских авторов не криминального содержания. Я сразу узнал Алешкина по фотографии, виденной на обложке одной из его книг. Но прежде, чем представиться самому, спросил у Петра Федоровича:
- Почему книг серии «Русская трагедия» нет на ярмарочных стендах?
- Слишком много книг пришлось везти, - ответил писатель. - Наше издательство представляет сейчас свыше пятидесяти авторов. Для каждого надо купить место на стенде, книги надо доставить сюда из Москвы не только на самолете, но и на собственном горбу. А «Русскую трагедию» надо представлять аж пятью книгами. Это значит, что я должен был выкинуть со стендов пятерых писателей и занять их места своими томами. Согласитесь, это не по-русски.
После бесконечного яканья букеровских лауреатов в тот день слова П. Алешкина прозвучали громом в моих ушах. Как раз незадолго до этого я вступил в полемику со Львом Аннинским в «Литературной России» о роли русской интеллигенции в истории страны, защищая от апологета теории грядущей гибели Руси писателей русских, - и вдруг такая фраза: «Согласитесь: это не по-русски». Именно тогда я твердо решил: прочту все книги этого человека, все, что он написал.
Сейчас, когда «Герой наших дней» Петром Федоровичем написан и лежит в виде компьютерной распечатки на моем столе, когда эта новая книга вот-вот отправится в типографию издательства АСТ, я в очередной раз вспоминаю те бесхитростные слова, сказанные писателем незнакомому человеку на чужбине, и попытаюсь рассказать читателю о книге, которую бывшим моим согражданам еще только предстоит прочитать…
Русский человек - это, в понятии Алешкина, русский крестьянин. Пусть даже герой его давно москвич и давно инженер, учитель, торговый работник, рабочий-лимитчик. Всякий герой «Русской трагедии» остается тем самым крестьянином, что был рожден на воле, рос под покрытой ржаной соломой крышей, первые шаги сделал по пыли окруженного ивовым плетнем двора навстречу гогочущему гусиному стаду. И обязательно все герои эти (или, в крайнем случае, их отцы и матери) родом из Тамбовской области, из Уваровского района, из села Масловка - того места, что досужие журналисты-москвичи периода правления Брежнева назвали Малой Родиной, а, по сути, это - место, что является источником силы и мужества автора книг, рассказавших о судьбе страны своей со столь беспощадной правдой, что прозвучала она словосочетанием «Русская трагедия».
Русский человек Петр Алешкин отказался представлять себя на самой престижной в мире ярмарке, чтобы дать возможность выйти на мировой книжный рынок вологодскому поэту И. Тюленину, сибиряку В. Ломову и другим авторам издательства «Голос-Пресс». Русский человек киллер Протасов, убив торговца женским телом из ближайшего окружения мэра Москвы едет в Масловку, чтобы по дороге спасти от убийства снайперами спецназа замордованного районной мафией молодого отца двух так и не увиденных Протасовым девочек. Странный сей Робин Гуд мчит дальше, чтобы прекратить готовую разразиться в Уварове войну между бандитами и предпринимателями, чтобы накормить впавших в нищету стариков целого района. И, не задумываясь о последствиях, несется спасать мирного чеченца, арестованного милицией просто так, на всякий случай, потому что хочется доблестным защитникам, сидя в глубинке России, получить к государственной зарплате не облагаемый налогами приварочек в размере 500 долларов.
Бывший советский человек с победой господ над товарищами обрушился в мир страшный, кровавый и грязный. Преступление перестало быть социальной болезнью общества новой России, стало его нормой - вот о чем кричит душа писателя Алешкина. И как это отлично от произведений ныне наводнивших книжный рынок страны поделок жанра так называемого иронического детектива, где на первом плане представлены богатые суперкрасавицы и суперкрасавцы, которым мешают жить уроды из народа. Да и преступления в тех книгах совершаются от рук лишь патологических типов и психически больных людей. Алешкин же заявляет со страниц данного романа:
«Общество смертельно больно! Страной руководят преступники, которые ежесекундно предают интересы нации и всего народа! Спасение страны возможно лишь хирургическим путем! Процесс уничтожения государством населения на всей территории России приобрел необратимый характер!»
То есть перед нами налицо - роман высокого гражданского звучания, удивительного мужества и глубокого понимания сущности происходящих в России процессов. Такие книги в 19 веке звучали набатом и отзывались болью в сердцах русских людей, звали и вели их на баррикады. В 20 веке подобные книги новые владельцы страны запрещали, чтобы книги эти тут же появлялись «за бугром» с криком в газетах: «Вот какие сволочи большевики!» Сейчас не только написание умного и доброго романа, но и его публикация в России есть акт мужества отдельно взятого человека, бросившего перчатку вызова международной мафии во главе с правительством США и его марионетками в Кремле.
Признаюсь, линия Наташи Чиркуновой в романе «Герой наших дней» меня не тронула. Хотя именно детские характеры и женские судьбы в прежних романах Алешкина волновали меня и заставляли надеяться, что вновь встречусь с образом настоящей русской женщины. Чиркунова же предстала в романе фигурой обычной в современной русской литературе: стриптизершей, сделавшей карьеру соответствующую свой профессии, то есть с помощью мафиози стала она женой хоккеиста-миллионера. Вызов, брошенный ею бывшему милицейскому генералу - руководителю бандгруппировки (очередной штамп в романе), кажется мне плохо мотивированным, а слова ее о любви то к одному своему кавалеру, то к другому, то третьему не вызывают доверия.
Впрочем, такого рода образ имеет право на жизнь хотя бы потому, что в мире немало баб, которые лгут, говоря о любви. Ибо жанр психологического романа одного героя, его действенность не позволяют автору более глубоко копаться в душе той, кого так крепко любят и Игорь Протасов, и Алексей Бушуев, и Сергей Малахов - личности сильные, но разные. Роман одного героя - это форма заранее заданная, все прочие персонажи должны существовать только для того, чтобы оттенить те или иные качества того, ради кого написана книга - в данном случае «героя наших дней» Игоря Протасова.
Стремительно развивающийся сюжет совсем не тормозится авторскими отступлениями и монологами героев о наболевшем - в этом и сила романа, и его слабость. Ибо ряд отступлений подразумевает знание читателем перипетий судеб второстепенных героев романа в предыдущих томах «Русской трагедии». И выкидывать автору их нельзя, ибо они органически вклиниваются в сюжет именно этого романа. Поэтому читателю следует просто искать вышедшие раньше книги П. Алешкина и узнать, например, о судьбе фактического родоначальника всех Анохиных - Егора Игнатьевича, убившего, как мимоходом сказано в «Герое наших дней», Михаила Трофимовича Чиркунова. События эти описаны в романе «Откровения Егора Анохина» и рассказывают в большей своей части о крестьянской войне тамбовских мужиков против той самой советской власти, за которую они же сами воевали во время Гражданской войны.
Пишу об этом, чтобы читателю стало ясно, сколь серьезные задачи ставит перед собой П. Алешкин, работая над «Русской трагедией». История жизни русской деревни, протянутая через десятилетия, походит на полилогию У. Фолкнера. Только вот американский писатель предпочел выдумать округ в Южных Штатах, его жителей и их судьбы, а Петр Федорович взял за основу серии романов судьбы своих односельчан и, лишь изменив имена и фамилии, рассказал о тех, кого знает, о трагедии русского мужика и русской женщины, поведал миру о том, о чем большинство нынешних так называемых постмодернистов просто-напросто не подозревают: русский народ достоин лучшего настоящего и будущего, нежели то, что может, хоть и не желает дать им нынешняя власть: государственная, законодательная, судебная и так далее. Масловка с разваленным коровником и с людьми, боящимися работать - это истинный символ нынешней России. Вся московская и американская бутафория, описанная в романе со знанием дела, меркнет рядом с образом некогда богатого села, ставшего с победой демократии в Москве никому не нужным и заброшенным.
В лирических и пейзажных отступлениях Алешкин оказывается сугубо русским писателем, мастером художественного слова. Столь тонкого описания русской природы я не встречал ни у кого из современных русских авторов вот уже лет двадцать. Стало модным у тех, кого на Западе зовут русскими писателями, а в самой России не читают, вскользь сказать о месте действия, мельком отметить одну деталь - и кадр готов. У Алешкина и земля дышит, и улица пахнет, и поле полно разнотравья, и весь остальной мир живет вне сознания героев и одновременно параллельно с ним. При этом текст книг точный, ясный, каждое слово несет прямую смысловую нагрузку, метафоры естественные, не заставляют спотыкаться, ими не перегружен текст, а расцвечен. Но вот Алешкин переходит к описанию Москвы и Америки - и стиль слегка меняется, оценки окружающего героев мира приобретают оценочные характеристики: столица России с приходом к власти бандитов при показушной красоте вылизанного грязными деньгами добела центра потеряла свое именно московское лицо, все более и более походит на Денвер - город унылый, однообразный с единственным интересным зданием - Капитолием, да и тот - всего лишь добротная копия с вашингтонского.
Название «Герой наших дней» П. Алешкина перекликается с «Героем нашего времени» М. Лермонтова не только текстово, но и по своему гуманитарному смыслу. Печорин был «лишним человеком» (по учебнику «Русской литературы» под редакцией Бархударова) из-за комплекса Гамлета, то есть из-за отсутствия достойной цели в жизни, из-за нежелания совершить общественно-значимый поступок. Потомок командира одного из антоновских мятежников Егора Анохина Егор Протасов - лишний человек в современном криминальном обществе потому, что он - в противовес Печорину - человек действия и точного знания целей сегодняшнего дня и, возможно, будущего. Оказывается, человек становится лишним в измененном времени. На смену детям героев восемьсот двенадцатого года, породившим Печорина, пришли внуки и правнуки девятьсот сорок пятого года - Егоры Протасовы. Печорины жили в стране, которая гордилась, что раздавила гадину Наполеона и спасла Европу от диктатора, который уничтожил более половины населения собственной страны, не говоря о миллионах людей других национальностей. Егоры Протасовы однажды проснулись в стране, которую предали Горбачев, Ельцын, Гайдар, Чубайс и прочие аристократы Советского Союза.
Не желая выдавать авторский замысел, скажу лишь, что концовка романа подразумевает продолжение, в котором «лишний человек» Егор Протасов просто обязан скинуть с себя плащ не совсем уж отчетливо видимого Робина Гуда и совершить подвиг, пусть даже жертвенный, но во имя любви. И лишь тогда образ этого человека будет выписан до конца, сможет стать примером если не для подражания, то для вслушивания даваемых им оценок современной действительности. Точно так же, как пришлось Михаилу Юрьевичу составлять полный портрет своего героя из нескольких практически не связанных друг с другом общим сюжетом историй. Ибо герой России наших дней - увы! - мыслит правильно, оценивает окружающих умно, - но поступает, однако, вопреки собственным оценкам и собственным принципам. В романе главный герой именно тем и интересен, что слова его в нравственной своей основе разнятся с делом: Егор Протасов убивает за деньги одних людей, чтобы на эти деньги накормить своих односельчан, ограбленных равно как его собственными жертвами, так и… заказчиками.
Круговорот американских дензнаков в России выглядит некой дьявольской пентаграммой в небе над православной страной и объясняет истинную причину продолжающейся вот уже восемь столетий войны католико-квакерского Запада с православной державой. Суметь в художественной форме донести до рядового читателя подобную мысль - задача архитрудная, практически невыполнимая, но писатель Алешкин Петр Федорович с ней справился. Пожалуй, один из очень немногих...
ПО СЕВЕРНОМУ СЧЕТУ
(коротко о прозе писателя с полуострова Ямал Л. Нетребо)
Писатель, о котором пойдет речь в этой главе, не походит на плеяду тех будто бы русских, а по сути антирусских словоблудов, книгами которых заполняются ныне книжные прилавки России, чьи сытые рожи пялятся с экранов телевизоров с призывами любить власть такой, какая есть сейчас в России, шляются по книжным ярмаркам всего мира и ничего не знают о стране, представителями которой почитают себя они сами, а вслед за ними - и иностранные издатели, слависты и русоведы Европы и Америки. Леонид Нетребо живет вдали от всей этой макулатурной тусовки, зарабатывает на жизнь инженерным трудом на самом северном в мире газоносном месторождении, в месте, о котором практически никто не знает - в поселке Пангоды, что за Полярным кругом полуострова Ямал, откуда нити газопроводов тянутся через Россию, Украину, Белоруссию, Польшу, Чехию в Германию и до Бельгии с Францией. То есть писатель сей в свободное от творчества время отапливает и с посредством химической индустрии одевает и кормит добрую четверть населения планеты.
Но вот кто из читателей даже вспомнит местоположение на географической карте этого самого полуострова Ямал? Кто знает, каково работать там в пятидесятиградусные морозы в полугодовой продолжительности зимние ночи или при многомесячных пожарах торфянников летом, когда от дыма слезятся глаза, першит в горле и дохнет даже гнус? Кто знает, что ценой одного пакета молока для ребенка в этих краях может оказаться порой человеческая жизнь? Кто вообще, ворча и ругаясь на эту «непонятную и дикую Россию», знает во что обходится уют и безопасность Европы людям, которые опосредованно, но кормят, поят и обогревают эту часть света?
Когда я читаю немецкие или английские газеты и журналы, в которых с высокомерием вельмож говорится о людях из Сибири, как о существах едва ли не насекомоподобных, слышу их рассуждения на творческих, научных семинарах, на книжных международных ярмарках о том, что вот В. Ерофеев и В. Сорокин знают Россию по-настоящему, их, мол, и надо читать, я всегда вспоминаю этого скромного (слово это - самое срамное понятие в Европе стало почему-то, но именно оно характеризует русского писателя с самой высокой стороны и делает Ерофеесорокиных и прочих аксенышей литераторами чуждыми русскому народу) и потрясающе тонкого стилиста, ставшего вопреки всей нынешней литературной банде-бомонду по-настоящему классиком русской литературы. Классиком по русским понятиям не великим - всего лишь размером с половину Европы с набором соответствующих стран - Ямало-ненецкого национального округа.
Заметили, как трудно объяснить суть проблем, возникающих у литературоведа и литературного критика, если он попытается проанализировать и понять пласт культуры, что стоит за спиной этого по-настоящему классика живого? Как можно сравнивать его, к примеру, с Аксеновым, жирующим то на кремлевских харчах, то на американских, врача по образованию, который не помог ни одному ближнему своему, но охаял и унизил миллионы людей, которые его кормили, поили и одевали всю его долгую, но, по сути, ничтожную жизнь? Писать о провинциале Л. Нетребо и о коронованном нынешним Кремлем В. Аксенове - это все равно, что сравнивать Гулливера с королем лилипутов. Аксенова можно читать и не читать - ничего в вашем миропонимании и вообще в вас не изменится. Ибо тот мир, что выдумал русско-американский писатель эферемен, плод весьма безыскусной и примитивной фантазии, уснащенной добротными метафорами и сравнениями - не более. Не читать Л. Нетребо - трагедия, как если бы вы не стали читать Сэлинджэра или не знали рассказов Джека Лондона. Потому что...
Вот скажите мне, откуда мы знаем, что рядом со Смоком Белью всегда будет верный Малыш, что принцип «сам погибай, а товарища выручай» - есть единственный и непреложный закон мужской дружбы? От все тех же Д. Лондона и Л. Нетребо, от П. Алешкина и В. Ломова.
Потому что и сами они живут, и герои их поступают по особому счету - по северному. Помните, как Малыш держал над пропастью стокилограммовую пока еще тушу Смока? И как вытаскивал он потом нечаянного спутника из пропасти? Все это и: П. Алешкин, Л. Нетребо, В. Ломов, Л. Котюков и другие отцы-основатели литературной «группы 17». Представьте себе на их месте каких-нибудь модных ныне в среде изнеженных гомосексуалистов Москвы литераторов типа Сорокина или Пелевина, позвольте им написать хоть одно стоящее слово о настоящих русских характерах - и увидите, как лопнет вся их псевдогениальность, словно мыльный пузырь.
Книга Леонида Нетребо «Пангоды» тем и значительна для меня, что документальна и лишена намеренной выдумки. В ней всё - от первого слова до последнего - история. История освоения одного из газовых месторождений на самом севере Сибири, на полуострове Ямал, в посёлке Пангоды. Это - книга о людях, о северянах - как об особой категории двуногих существ без перьев, прибывших за Полярный круг за «длинным рублём» («Хлопцы! Це ж мне только на «Запорожец» подкопить - и обратно», - говорит один из них при первой встрече с северянами), а потом вдруг влюбившихся в этот край и оставшихся в нём навсегда. Добрая сотня людей описана без патетики, без порой уместной в данном контексте джеклондоновской бравады, без слов о «настоящих мужчинах», без романтизированных приключений. Всё подчинено одной простой и честной задаче: показать, как пришлые на Севере люди становятся здесь «своими», в течение короткого времени начинают делить мир на «Север» и «Большую землю», где за первым словом стоят слова: «дом», «работа», «семья», а за вторыми: «отдых», «курорты», «скука», «тоска». И это - главное впечатление о книге.
Кто-то скажет: «Ну и что? Кому это надо? Вот если бы стрельба! Если бы о хищениях в особо крупных размерах!» Современный читатель ведь привык больше общаться на страницах книг с мерзавцами и негодяями, с ворами и убийцами, с жуликами и проходимцами, нежели с людьми, которые умеют и хотят созидать, строить, рожать детей и защищать обиженных. Таков стал мир...
Герои Нетребо - созидатели. Даже бандит Поручик (автор упорно не хочет раскрывать его настоящее имя - и это ещё одно качество «северного характера» - нежелание совершать донос) описан столь тепло, что читатель в душе прощает дураку его грабёж. Мне вот кажется, что Поручик своровал деньги под влиянием выпитого и всплывших в его сознании остатков воспитания на «Большой земле»:
«Затмение нашло, начальник», - говорит он арестовавшему его участковому.
Цитировать книгу - не зацитировать бы, ибо в ней масса очень точных, кратких, почти афористических мыслей и фраз. И каждая фраза требует обширного объяснения, ибо мир стал таков, что многое из того, что осталось в «северном характере» нормой, почти забылось на «материке». Долг, к примеру, Честь, Родина, Мужское Слово, Дружба, Товарищество. Или взять хотя бы историю о том, как разъярённые женщины Пангод заставили не просто власти, а власти из Москвы раскошелиться на постройку в посёлке и школы (не положено, видите ли, было рождаться детям за Полярным кругом, не входили они в московскую смету), и детского сада, и даже музыкальной школы. Событие это - не из выдуманного кинофильма «Зайчик», а настоящее, бывшее на самом деле. Те испуганные начальники, бегущие к вертолёту от разгневанных баб, сейчас, должно быть, стали миллионерами и олигархами-плутократами, но всегда - просто трусы и подлецы. Ибо, по законам «северного характера», их долг был ответить женщинам в глаза: «Да, мы были не правы. Мы не смели даже предположить, что вы захотите растить здесь детей и любить их».
А вот женщины из Кишинёва да с Украины приехали на Север, едва только услышали, что тут - в Пангодах - будет музыкальная школа. И о трёх учителях тоже написал очерки Л.Нетребо. Не забыл. Вот где истинный подвиг писателя. О Черномырдине и всяких там начальниках от газа писать и стоять потом в очереди перед миллионером с протянутой рукой желающих много. А вот о разучивающих во время полярной ночи с ребятишками гаммы учителях рассказывает редко кто. А сейчас к списку работников не престижных профессий, о которых не пишут нынешние писатели и журналисты, можно отнести и шофёров, и строителей, и лётчиков гражданской авиации, и людей ещё сотен специальностей - то есть всех тех, о ком знает и пишет Леонид Нетребо.
Сумеет кто-нибудь из Сорокопелевиных и присно с ними постмодернистов, как могут Л. Нетребо и его герои, пройти вдоль газопровода 10 километров в пятидесятиградусный мороз с ветром в поисках морозобоины в теле трехметровой трубы и, найдя, заделать ее, спасти не только от катастрофы заполярный полуостров, но и государственную казну от уплаты штрафов в пользу сытого европейского буржуа, у которого на пару мгновений вдруг потухнет газ в печке? Сумеет кто из «аксенышей», как герои П. Алешкина, выстоять в борьбе с искушенной в подлости бюрократией, которая порой оказывается куда более страшной и злобной силой, чем самые грязные криминальные авторитеты? Или сможет кто-нибудь из них родить столь мощный и столь великий образ, как Дрейкин-Дрейк из романа «Солнце слепых» В. Ломова?
Ответ однозначен: банде постмодернистов дано то, что следует получать шпане, писателям-реалистам - всенародная любовь и уважение. Отсюда - и признание писателя, живущего в поселке, куда и вертолеты-то не долетают большую часть года, да и те отправляются сюда от места, не отмеченного на картах, хотя до этого «белого пятна», в свою очередь, можно долететь на самолете уже от нефтяных столиц Сибири, имеющих еженедельную связь с Москвой. По сути, классик такого огромного региона, расположенного так далеко от мировых столиц, - это уже классик общепланетарного масштаба. Только беда подобных классиков русской литературы в том состоит, что между ними и мировой общественностью выстроен мощный заслон литературной мафии Москвы и… Иерусалима.
К примеру, был выдвинут однажды рассказ Л. Нетребо на соискание премии имени Ю. Казакова, как автора произведения высокого художественного звучания, свидетельство высочайшего стилистического мастерства писателя.
Не дали. Рыхлой и невнятной, смакующей вопреки эстетике самого Юрия Казакова Л. Улицкой дали, а Л. Нетребо обошли.
Почему? Ответ: по национальному признаку. Ибо для получения подобных литературных премий в России необходимо иметь в пятой графе паспорта слово: еврей. А Л. Нетребо - украинец, родившийся в Узбекистане, знает несколько восточных языков, но ни слова не разумеет ни по идиш, ни по ивриту. Не умеет он писать по-русски с матерками или с использованием расположения слов так, как принято это в воровском немецком жаргоне. Он и глаголы ставит по-русски, а не по-немецки, то есть не в конце предложений и не на втором месте, а там, где душа велит. Не положено признавать в Москве и в Париже русских по духу писателей русскими - и точка.
Я прочитал три книги Л. Нетребо. И с десяток публикаций очерков, рассказов и повестей, выставленных в интернете. Замечательную и пронзительную повесть его «Караван-сарай» читал даже в двух редакциях. Писал статьи о ямальском русском писателе и отзывы. Но всегда возвращался памятью к первому сборнику его статей и очерков о тех, кто не замечает даже, как совершает трудовые подвиги на севере, считает, что он просто живет там, обслуживает места добычи газа и газопровод - и только. То есть это - очерки о людях с первого взгляда незаметных, эдаких нынешних униженных и оскорбленных - тех, кто, по сути, и являлись предметом изучения и осмысления гениями русской классической литературы: А. Пушкиным, Н. Гоголем, Ф. Достоевским, Л. Толстым, А. Чеховым. Когда люди, подобные героям Л. Нетребо, живут все еще по северному счету, возникает ощущение, что модная ныне болтовня о том, что Россия умерла и больше ей с колен не встать, есть лишь дебильное мычание любителей кабинетов, ресторанов и теплых сортиров.
«Сарынь на кичку!» П. Алешкина звучит не только из уст маститого московского писателя-реалиста, но прочувствовано и целой группой героев Л. Нетребо - фигур не вымышленных, а вполне реальных, живших многие годы рядом с писателем и инженером, продолжающим дить и работать в поселке Пангоды и по сию пору. Словом этим - Пангоды, - странным для уха европейца, и названа книга Л. Нетребо.
Не нравится?
И не надо. Это книга, значит, создана не для вас, она - для настоящих мужчин. Для тех, кто не стыдится называть черное - черным, а бело - белым, кто не лукавит по ПЕН-клубам, защищая работорговлю в Чечне, как деяния малозначимые, едва ли не возрождение традиций благородного прошлого. А вот Л. Нетребо не только пишет об этом варварстве, он - единственный из современных писателей и журналистов обнаружил факт, тщательно скрываемый даже самими чеченцами: горные, то есть мятежные, чеченцы похищают у мирных чеченцев (в первую очередь, у тех, кто живет в российских городах и имеет свой бизнес) детей, чтобы те потом выкупали своих наследников. Сами чеченнцы стыдятся этого позорного явления, а любимый Европой московский литературный бомонд ищет и находит ему оправдания. Не кощунство ли это? И со стороны ПЕН-клубовцев, и со стороны их западных покровителей. Такого рода нравственным уродам не понять настоящей русской литературы никогда.
Как и повести «Караван-сарай», как сборника рассказов «Мидии не рождают жемчуг», как книги «Черный доктор». Поищите их, прочтите - и убедитесь сами. Только для истинного понимания русского писателя вам не нужна подсказка критика. Не поймете - значит, не стоите вы ничего в этой жизни. Значит, суждено вам лить сопли над Улицкой, вылизывать понос Сорокина, верит лжецу Пелевину и умиляться мусорословным Аксеновым.
О РОМАНЕ ПЕТРА АЛЕШКИНА «ОТКРОВЕНИЯ ЕГОРА АНОХИНА»
Есть книги, судьба которых много счастливей и выше судьбы их авторов. Их переиздают и перечитывают, любят цитировать с их страниц, а то даже и воруют целые абзацы или главы. А бывают книги, которые рождаются не для любви читательской, а для тревоги совести людской - такие книги читают, чтобы оглушиться и после возвращаться к прочитанному собственными мыслями, внезапными озарениями и, в конце концов, пониманием того, что некогда прочитанная и едва ли не забытая книга была тем первотолчком, которая изменила мировоззрение и систему ценностей человека. К последним я лично отношу романы Льва Толстого, «Тихий Дон» Михаила Шолохова, а также роман Петра Алешкина «Откровения Егора Анохина» - книгу, которую человек моего поколения просто не мог написать, но все-таки написал, да еще написал так, что стали ненужными множество умных и чрезвычайно информативных исследований о причинах и характере войны тамбовских крестьян против советской власти.
Так уж получилось, что роман сей прочитал я дважды. Один раз в рукописи в качестве рецензента, когда сама тема эта была предметом ожесточенной дискуссии среди историков-любителей на страницах всевозможных перестроечных газет и журналов, и второй раз, когда книга вышла вторым изданием уже много лет спустя после развала СССР и при торжестве новых экономических отношений в России и СНГ. В той давней рецензии, помнится, я поумничал, что молодой писатель Алешкин сумел вжиться в шкуру крестьянина двадцатых годов, воевавшего за Советскую власть и победившего белые армии и иностранных интервентов, чтобы потом выступить с оружием в руках против этой самой советской власти - и заявил, что это здорово, что и по сию пору у тамбовских парней «пепел Клааса стучит в сердце». А сейчас вот, перечитав роман вторично, стал себе я сам смешон той своей нелепой патетикой, которая родилась всего лишь от восторга перед талантом большого писателя, так не похожего на тысячи объявившихся после Закона о кооперации в СССР авторов книг, годных разве что для переработки в макулатуру.
Роман, о котором идет речь, написан так, как должно было написать о восстании тамбовских крестьян писателями двадцатых годов или, в крайнем случае, тридцатых. Но подобного произведения написано не было. Потому что на саму тему крестьянской войны против Советской власти было наложено табу. Создал, к примеру, Всеволод Иванов пьесу о Кронштадском мятеже, зашифровав имена его подавителей, - и то пьеса исчезла из сознания обывателя, осталась в памяти разве что пары десятков профессионалов-историков советской литературы. Сотворил Борис Пильняк о том же событии книгу, вообще спрятав имена карателей за именами нарицательными - и вспомнили о ней лишь полвека спустя, чтобы воспользоваться ею для дискредитации советской власти и уничтожения оной во имя торжества новых русских буржуинов. Больше не помню ничего в советской литературе о том, что расскывазало бы о едва ли не самой главной измене идеи социализма, совершенной большевиками в самом начале своего правления «в отдельно взятой стране». Были абсолютно малохольные книжонки про Тухачевского и Котовского, герои которых лихо рубили головы «антоновским бандитам», несколько строк в «Истории ВКП(б)» и «Истории КПСС», а также досужие сплетни, разговоры на кухнях, байки порой самого дурного пошиба и, наконец, вездесущие передачи радиостанции «Голос Америки», дикторы которой с завидной регулярностью напоминали о том, что впервые в мировой истории травили ядовитыми газами собственный народ именно в Советском Союзе и именно крестьян Тамбовской губернии.
Кажется, возьмись урожденный тамбовчанин Петр Алешкин писать про то, как Тухачевскому привезли из Москвы фугасы с ипритом, как он велел красноармейцам грузить этот ужас на телеги и везти в деревни и села, чтобы там стрелять ядом по бабам и ребятишкам - и книга в горбачевско-ельцынское время имела бы оглушительный успех, сделала бы писателя Алешкина всемирно известным, знаменитым, как Герострат. Ибо в те дни любая грязь о большевиках, пусть даже высосанная из пальца, объявлялась высокой литературой, а уж критическая правда признавалась едва ли не классикой. Материала П. Алешкин переработал в архивах горы, знал имена едва ли не каждого командира взвода и со стороны Красной Армии, и со стороны Партизанской армии Антонова, талантом рассказчика Бог не обидел - мог бы написать такое, что все эти Виталии Коротичи и Василии Аксеновы локти бы себе обкусали до крови от зависти. И денег бы заработал столько, что почивал бы сейчас где-нибудь в Майами в собственном особняке рядом с собственным пляжем. Ибо ничего в годы перестройки не ценилось выше, чем подлость и измена.
Но Петр Федорович Алешкин, автор удивительно честной и, пожалуй, единственной написанной на сверхсложную тему книги «Лимитчики», пошел иным путем: он решил залезть в душу тамбовского крестьянина начала двадцатых годов, постарался понять как и почему изменилось отношение вчерашнего плохо вооруженного бойца Красной Армии, крушившего оснащенные новейшей зарубежной техникой армии Деникина и Врангеля, а потом вдруг с теми же трехлинейками и зазубренными саблями решившего выступить «за советскую власть без большевиков». Тема, повторяю, таинственная, не освещенная дотоле ни в литературе, ни в научно-исследовательских трудах советских историков, ни даже как следует не ясная из материалов съездов и работ Ленина и Сталина. Был когда-то давно забытый ныне роман «Первая девушка» Богданова и несколько совсем уж забытых повестей с обязательным вкраплением в сюжет истории чудесного спасения «из рук антоновских бандитов» юного В. Пименова (впоследствии одного из четырех главных сталинских идеологов, а еще позднее ректора Литературного института имени М. Горького СП СССР) - событии имевшем место в действительности, но для той войны весьма незначительное. Уже при Брежневе из Истории КПСС почти что вымарали этот неприятный для ортодоксально настроенных коммунистов эпизод становления советской власти. Всем стало как бы наплевать на то, что теории смычки города с деревней в учебнике «Научный коммунизм» предшествовала кровавая бойня рабочих и крестьян России…
Не наплевать оказалось лишь внуку бывшего «антоновского бандита» писателю Петру Федоровичу Алешкину. Потому что в бытность свою деревенским пареньком, мечтавшим сбежать в Тамбов и устроиться там на завод, он не просто жил рядом с теми, кто когда-то сражался за советскую власть без большевиков, но и любил этих стариков, слушал долгими вечерами (электричества в селе еще не было) их рассказы, иллюстрированные видом полей и перелесков, лесов и дорог, по которым в далекие двадцатые годы то грохотали лихие антоновские тачанки, то скакали отряды красных кавалеристов с шашками наголо. Старики оказывались то среди одних, то среди других участников кровавой вакханалии - таковы реалии Гражданской войны, суть которой легко укладывалась в сознание будущего писателя, а тогда оглушенного услышанным мальчонки. Я не удивлюсь, если П. Алешкин, когда-нибудь напишет мемуары и сообщит о своем конфликте с учительницей истории, спросив у той: почему дед Иван убил деда Петра, а дед Федор простил ему за смерть брата? Где тут логика социальной борьбы и классовой правоты, если все жители Масловки - и одного корня, и одной крови, и одного социального положения?
Роман «Откровение Егора Анхоина» отвечает именно на подобные вопросы. Впервые в русской литературе после М. А. Шолохова, поднявшего эту тему в «Донских рассказах» и «Тихом Доне», русский писатель обнажает души русских крестьян в «момент истины», когда цели диктуют средства, а не наоборот. Для ответа на вечные российские вопросы П. Алешкин впускает современного читателя в мир конца восьмидесятых годов двадцатого века, словно желая показать, к чему пришла страна спустя семьдесят лет после того, как большевики заявили о своем желании создать государство всеобщей справедливости, равенства и братства. Грязное, обшарпанное село с малым числом молодежи - это та самая многолюдная Масловка двадцатых годов. Но…
«В субботу 7 января 1989 года на Рождество Христово, Егор Игнатьевич Анохин, восьмидесятивосьмилетний старик, зарезал столовым ножом своего односельчанина Михаила Трофимовича Чиркунова, еще более древнего старика», -
- сидя с ним за одним столом, выпивая водку из стакана, разлитого из общей бутылки. Убивает мастерски, одним ударом, как делал это в годы своей буйной молодости, когда был ординарцем самого Антонова, а убитый им Чиркунов служил красным командиром в армии Тухачевского и слыл даже любимцем будущего маршала. Одна общая бутыль, одна общая жена - единственная свидетельница случившегося события Анастасия Александровна Чиркунова, в день восьмидесятисемилетия которой произошло убийство, и один единственный, но смертельный удар - триада символов, из которых произрастет хаос воспоминаний Егора Игнатьевича Анохина, сидящего в камере следственной тюрьмы и терпеливо ждущего череды допросов, чтобы, в конце концов, самому разобраться в собственном поступке и, признав свою правоту, тихо умереть на нарах с улыбкой на устах…
«И умер он в доброй старости, насыщенный жизнью, богатством и славой» - прокомментировал это событие закрывший старым пальто лицо мертвеца тюремный надзиратель Ледовских.
Такова внешняя канва романа, пересказ которой у иного читателя этой статьи вызовет чувство брезгливости или протеста: писатель оправдывает намеренное убийство?! «Это антигуманно!» - возопит иной блюститель нравственности. «Не по-христиански!» - добавит второй. Найдутся и иные аргументы против концепции автора…
Но во всех случаях, подобные речи касаются лишь внешней оболочки романа, ее канвы. Вся суть книги лежит внутри произведения - в 21 главе (в семи печатях первой части, в семи трубах второй и в семи чашах третьей части романа), которые посвящены воспоминаниям Егора Игнатьевича о событиях, прожитых им порой и бестолково, порой и умно, порой и героически, порой и безнравственно, порой едва ли не свято, но всегда искренне. И рядом - жизнь Михаила Чиркунова - не то антипода Анохина, не то тени его, не то второго «Я», живущего всегда именно неискренне, а потому очень организованно, очень правильно с точки зрения современной им действительности и очень рационально, можно сказать, что по-европейски. Между двумя этими людьми, как между Востоком и Западом (по Р. Киплингу), нет и быть не может ничего общего, ничего такого, что могло бы сблизить их души хотя бы на расстояние пушечного выстрела. При этом оба персонажа романа поставлены самой жизнью в такое положение, что Анохин и Чиркунов в течение многих десятилетий, будучи даже далеко друг от друга географически или оказавшись жителями одного и того же города или села, вынуждены мыслями возвращаться друг к другу едва ли не ежедневно, мучаясь и страдая при этом, понимая, что обоим им на этой земле жить нельзя, но при этом оба они не в силах разорвать этой зависимости друг от друга.
То есть писатель П. Алешкин, бытоописуя историю жизней двух давних участников крестьянской войны 1920 года, ставит перед собой и перед читателем задачи, сравнимые разве что с Эсхиловскими: рок, судьба, невозможность прервать нить, плетущуюся Мойрами. Основной сюжет, включенный внутрь истории, связанной с криминальной темой убийства старика стариком, оказывается по задачам и по способам их исполнения произведением высокой художественной и гражданской значимости, что вырывает это произведение из современного литературного болота и возносит роман «Откровения Егора Анохина» до Олимпийских высот.
И мне, как критику в данный момент, следует поразмышлять не о том, почему взял грех смертоубийства на душу на пороге собственной смерти человек, проживший жизнь свою праведно, а о том, что есть жизнь праведная в мире, пережившем в течение века два социальных потрясения в виде Великой октябрьской социалистической революции В. Ленина и Великой криминальной революции Б. Ельцына. Ибо сознательная и активная часть жизней Е. Анохина и М. Чиркунова протекла именно между этими двумя историческими сломами в жизни народов некогда великой России…
Любовь двух сельских парней к одной дивчине Насте из деревни Масловка - треугольник типичный с первого взгляда: она предпочитает Егора Анохина и даже побаивается Михаила, словно предчувствуя, что в случившуюся вскоре антоновскую заваруху Чиркунов изнасилует ее, а потом, воспользовавшись своим положением красного командира в оккупированной Тамбовщине, заставит ее родителей выдать обесчещенную за него замуж. Ситуация вновь трагедийная, достаточная для вполне законченного повествования, чтобы одной ею объяснить поступок Егора, убившего похитителя своей невесты спустя шесть десятилетий за пиршественным столом - и это вновь эсхиловский либо еврипидовский сюжет.
Но П. Алешкину и этого мало - писатель решает проследить жизненный путь своих героев сквозь все эти шестьдесят лет, разматывая вырванную из рук Мойры пряжу жизней своих главных персонажей осторожно, стараясь не порвать ни одной нитки, ни одного волоконца…
Обидчик Егора Анохина Чиркунов, оказавшийся на стороне победителей, расстреливавший своих односельчан лично и без особых для этого причин, отпускает попавшего в плен к красным несостоявшегося жениха своей будущей жены, рискуя при этом и карьерой и, быть может, собственной жизнью. Объяснений этому поступку своего антигероя автор почти не дает. Вкладывает в уста Чиркунова несколько не вполне вразумительных слов - и оставляет читателю право давать самому объяснения произошедшему. При этом Алешкин предлагает нам подсказку: антигерой каинствует на глазах начальства и подчиненных, а спасти своего недруга решается втайне от своих соратников. Спасает Егора, но берет с него слово не мешать счастью своего спасителя. И Егор держит данное врагу слово в течение долгих лет своей верной службы советской власти, против которой воевал в антоновской армии. Изменив любви своей, предпочитая жизнь смерти за счастье тех крестьян, которые вместе с ним шли на пулеметы Тухачевского и Котовского, он становится даже сотрудником, в конце концов, советских карательных органов и, женившись на нелюбимой, но практичной женщине, страдает последующие годы от того, что стал перевертышем и выжил.
Соединиться с любимой Настей позволила Егору Анохину беда, обрушившаяся на антигероя и врага его Михаила Чиркунова, а также умение его спастись от «ежовых рукавиц» благодаря долгому опыту работы в ОГПУ. То есть в предвоенный период жизни своей Егор Анохин по всем статьям выпадает из ранга героя, превращаясь в типичного приспособленца, карьериста, соратника палачей и вора чужой жены - то есть став сам антигероем и позволяя Чиркунову стать героем и мучеником. Таким образом, роман из классической трагедии на этом этапе перетек в форму бытовой драмы характеров и судеб, обогащая образы и делая их более жизненными, чем если бы они продолжали развиваться по классическим канонам. Жизнь Анохина в этот период - жизнь словно ожившего персонажа рассказов М. Зощенко, только не осмеянная, а скупо описанная несколькими смелыми и однозначными мазками. По-настоящему, она в этих двух главах не интересна ни самому автору, ни читателю. Даже поменявшая мужей и благополучно жиреющая Настя скучна самому Егору Анохину на уровне подсознания, хотя сам он этого и не подозревает. Персонажи П. Алешкина живут в предвоенные годы как бы в безвременьи. Где-то маршируют физкультурники, машет с трибуны над мавзолеем Ленина отец народов Сталин, звучит по радио бравурная музыка, в кино лихо отплясывает пред светлые очи хохочущей свинарки горбоносый пастух, а Анохин с Настей едят, пьют, совокупляются, посещают туалет - и тем счастливы.
И только война заставляет Егора вспомнить, что он - герой. Уходит Анохин на фронт так, как должно уходить из дома защитнику Отечества - спокойно и без слез. Естественное отсутствие рядом любимой женщины делает его вновь сильным. Потому на войне он не только уцелел, но и оказался в числе лучших.
Но именно этим воспользовался его антипод Михаил Чиркунов, который отнимает у Анохина женщину уже после войны. Ибо Насте не нужен герой, она предпочитает жалеть слабого и заботиться о бывшем зэке и жертве НКВД. Измена любимой делает Егора Анохина несчастным до скончания дней.
Бесовство Чиркунова является, на первый взгляд, не столь важным качеством человека, виновного в гибели односельчан от рук тухачевцев. Муки страсти стареющих влюбленных кажутся читателю порой едва ли не надуманными. Рядом с их бедой смерти детей Чиркунова и Насти, лагерные годы Михаила Трофимовича кажутся малозначимыми. Читатель как-то и не замечает, что прибывший из сталинских застенков изможденный и бледный Чиркунов, которого Настя не могла не пожалеть и не приголубить, понемногу наливается силой и уже не клянчит внимание и заботу к собственной персоне, а требует ее. Прошли годы - и злодеяния его стерлись в памяти людской, осталась лишь благодарность кучки старушек, которые увидели в Чиркунове пророка и чудотворца, не желая при этом замечать его лжепророчеств и лжечудес. Все разоблачительные слова Егора Анохина о том, что люди признали Антихриста за радетеля о благе человечества, разбиваются о твердокаменные лбы потомков выживших тамбовских крестьян-антоновцев, оставляя старого бобыля-героя наедине с антигероем.
Самое страшное во всем этом - то, что общественное мнение вынуждает Егора Анохина поступать вопреки совести и собственного разумения, улыбаться вечному недругу своему, лишившему его счастья и перековеркавшего судьбы как его самого, так и Насти. Потеря названного внука окончательно сломала Анохина, но прошли еще годы и годы давления общества на героя, чтобы старик выдохся окончательно - и герой дал слабину, позволив внезапно всплеснувшейся в груди жажде мести ударить ножом во врага своего…
- Значит, убивать вы не хотели? - спрашивает Анохина следователь.
- Не-е… Хотел… Давно убить надо… Духу не хватало.
- Значит, вы убили умышленно? - растерялся следователь.
- Ага… Он застрелил моего отца… И брата в двадцать первом… Он мою невесту… - старик запнулся так, словно силы кончились говорить, замолчал, выдохнул напоследок. - Духу не хватало…
Мастерство П. Алешкина, как прозаика и драматурга острого сюжета, в этом романе представлено с блеском и в параллельных сюжетных линиях, касаемых судеб крестьян села Масловка в двадцатых годах 20 века и их потомков. Дети и внуки Михаила и Насти, которых Егор Анохин почитал своими детьми и внуками, прожили жизни свои столь же трагически и тяжело, как бы оттеняя основную сюжетную линию жертвенности героя во имя несостоявшейся любви. Роман, ставший началом цикла «Русская трагедия», являясь законченным сам по себе, дал писателю простор для описания судеб многих и многих выходцев из тамбовской глубинки, каждая из которых уникальна сама по себе и одновременно созвучна жизни Анохина, как духовного родоначальника всех последующих персонажей. То есть писатель взял на себя задачу почти что невыполнимую: показать обобщенный образ русского крестьянина 20 века в цикле «Русская трагедия», протянув канву повествования сквозь несколько десятилетий, заложив краеугольным камнем роман «Откровение Егора Анохина» с героем, который к концу жизни вдруг осознал, что высшей справедливостью является не кара злодея сама по себе, а освобождение общества от Антихриста, перевоплощающегося из одной ипостаси в другую с тем, чтобы погубить не одного героя, а многих.
При внимательном чтении романа убеждаешься, что не только второстепенные персонажи книги, но даже изредка упомянутые лица имеют собственные биографии, которые уже описаны или будут еще описаны любящим своих односельчан писателем в других книгах. Жизнь их, пройденная в Москве или в ином каком городе, а то и на чужбине, все равно имеет корни свои в селе Масловка, где однажды крестьянский вождь Антонов поднял народ против обманувших его надежды партийных чиновников и где однажды почти что девяностолетний старик убил девяностолетнего старика…
То есть пред нами - некий символ событий, свершившихся на рубеже двух веков - двадцатого и двадцать первого. Со смертью беса Чиркунова рухнула советская империя. Но обрел Егор Анохин при этом покой перед смертью своей?.. Или так и умер в сомнениях?.. И не явилась ли смерть героя естественным результатом смерти антигероя?.. Кто из этих стариков в окончательном вердикте на Страшном Суде будет признан истинной жертвой? На это ответит лишь читатель. Каждый по-своему…
«И они кусали языки свои от страдания» - цитирует «Откровение, Гл. 16, ст. 10» П. Алешкин
ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ - КАК ЗЕРКАЛО ПЕРВОЙ КРИМИНАЛЬНОЙ РУССКОЙ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
Много-много лет тому назад, когда мы - нынешние дедушки и бабушки - были юны настолько, что нас водили посмотреть своими глазами на участников Октября и на тех, кто сам видел Ленина, случилось мне короткое время заниматься музыкой у некой старушки, которая в молодости была членом ЦК левых эсеров, а потом более тридцати лет провела по ленинско-сталинским тюрьмам и ссылкам. Последним местом ссылки и местом ее успокоения стал наш город. Из уст этой очень милой и, как ни странно, добродушно настроенной к советской власти старушки я и услышал, что восходящая тогда звезда русской литературы Василий Аксенов - сын весьма известной революционерки Л. Гинзбург. С ней моя учительница была знакома в период их общей борьбы с царизмом, а потом встречалась на сталинских этапах.
Информация эта привела меня в тот момент в восторг: автор сценария сверхпопулярного в нашем провинциальном городе фильма «Коллеги», где «Слепой музыкант» (арт. В. Ливанов) едва не гибнет от руки «Артиста из Кохановки (арт. В. Бредун), оказался жертвой только вчера еще всеми почитаемого за бога и вождя, а теперь выброшенного на свалку и облитого грязью Сталина. Было отчего закружиться голове провинциального мальчишки и возлюбить творчество писателя, книг которого на всех трех прилавках наших тогдашних книжных магазинов было больше, чем брошюр с работами В. Ленина и томиками избранных сочинений А. Пушкина. Потому ранние произведения В. Аксенова мне довелось прочитать все. В том числе и новинки, выходящие в самом модном в начале шестидесятых годов журнале «Юность».
Из всего прочитанного самым светлым пятном остался в памяти моей рассказ «Маленький кит - лакировщик действительности», а вовсе не часто ныне вспоминаемые «Апельсины из Марокко» и «Звездный билет». Отсутствием сюжета, в первую очередь, ясным, лаконичным, полным музыки и света языком. Но самое главное - был в рассказе образ крохи, который одним своим существованием делал двух молодых людей настоящей семьей. Словом, для меня был и остается этот рассказ одним из самых наидобрейших литературных произведений, которые мне привелось прочитать за всю свою жизнь.
А потом в журнале «Юность» (номер 3 за 1968 год) появилась «Затоваренная бочкотара» - спесивый выпад горожанина на скотский образ жизни колхозников, едущих в кузове грузовика по разбитым дорогам искренне презираемой автором Родины. Помню, как по прочтении этой повести мы с ребятами спорили дни напролет: хороша эта повесть или плоха? По молодости ли, по глупости, но мы тогда строго следовали полуармейским законам, существующим тогда в советском литературоведении: писатель может быть либо плохим, либо хорошим, нашим или чужим, другом или врагом. Может, тому причиной тому был отголосок не так уж и давно оконченной войны с фашизмом, не знаю. Но мы твердо знали, что А. Пушкин велик во всем: в каждом слове и в каждом поступке, а В. Аксенов, признанный самим победителем Сталина Хрущевым лучшим прозаиком Советского Союза, замечателен каждой строчкой, и в своих произведениях доказывает свое законное право попасть навеки в школьные хрестоматии. И на памятник после смерти.
Но с «бочкотарой» случилось что-то не совсем нам понятное. Дворовая шпана нутром почуяла, что она знает описываемый московским писателем мир лучше Аксенова, понимает его глубже. Сны живого груза в кузове машины (ни одного яркого персонажа, ни одного узнаваемого лица) походили на пародии снов Веры Павловны из романа Н. Чернышевского. И над всем убожеством нависали серые тучи. И злая ирония автора к тем, кого автору, как сыну настоящей революционерки, следовало любить.
Здесь надо отметить, что речь идет о шестидесятых годах, когда рейтинг борцов с самодержавием был еще довольно высок, восторг от мысли, что «мы первыми вышли в космос» переполнял наши души. Тогда все еще кое-где существовали отделения Всесоюзного общества бывших политкаторжан. Живы были, как «красные соколы революции», так и «участники белого движения», которые сидели в общих кабинетах и перекидывали на счетах одни и те же костяшки, как свидетельства выполнения социалистических обязательств, принятых бригадами коммунистического труда. Национальное самосознание, взбаламученное хрущевскими взбрыкиваниями, пережив первый приступ ненависти к культу личности Сталина, было настроено на созидание и ждало от совершившего государственный переворот триумвирата Брежнев-Косыгин-Подгорный новых мудрых и конструктивных решений в области государственного строительства, которые позволили бы СССР не только догнать США по надоям молока на каждую колхозную буренку, но и обеспечить строителей коммунизма самым лучшим на планете чтивом. Страна ждала от автора «Коллег» гражданского подвига, равного тому, что совершил А. Солженицын за несколько лет до этого со своим «Иваном Денисовичем».
А В. Аксенов подсунул нам «бочкотару»…
Удивляло то, что вся литературная критика страны слаженным хором бросилась защищать эту повесть, хотя никто и не думал ее хаять - слишком еще был высок авторитет В. Аксенова в сознании читающей публики, слишком еще хорошо мы помнили, что нам недавно говорила критика: на смену выжившим из ума классикам периода культа личности пришли настоящие молодые дарования в лице: В. Аксенова, Е. Евтушенко, Ч. Айтматова и прочих детей жертв сталинских репрессий.
Мы - читающая провинция - ведь тогда и представить не могли, что как раз в это время шесть раз горевший в танках Виктор Курочкин пишет великую повесть о великой войне, которую назовет «На войне, как на войне», и работает над гениальными «Двенадцатью подвигами солдата». Не знали и про Константина Воробьева, который пробивался сквозь заслоны ЛИТО и прочей сволочи для того, чтобы рассказать нам о том, как и кто защитил Москву зимой 1941-42 годов. Мощнейшая литературно-критическая и публицистическая канонада громыхала в ту пору лишь о «молодых гениях-шестидесятниках», которые в большей части своей творили гимны номенклатурным своим хозяевам. Об Аксенове же писали, как о писателе, который «по-новому увидел простого русского человека» простым взглядом его на окружающую действительность», «с простодушием и со свойственной ему простосердечностью рассказал нам об этом».
Ибо оболганный властью словосочетанием «живой классик» писатель русский должен в сознании простонародья именно таковым до скончания дней своих и оставаться.
Несколько лет спустя, уже покрутившись в окололитературных кругах Москвы, я узнал об Аксенове, как о личности, многое, и стал понимать, почему именно после «бочкотары», столь фантастически благожелательно принятой официальной критикой и даже кремлевскими властями, уже не юный «гений прозы» бросился в объятия поэта Г. Поженяна и журналиста-международника Горчакова. С ними В. Аксенов в сказочно короткий срок написал и издал под псевдонимом Гривадий Горпожакс единственный в истории советской России блокбастер под названием «Джин Грин неприкасаемый» - произведение абсолютно антиамериканское, бичующее войну этой страны во Вьетнаме с беспощадностью М. Лермонтова, пишущего «Смерть поэта». А потом укатил по приглашению какого-то из американских университетов в США для чтения там лекции по истории русской литературы.
Здесь я вновь должен отойти в сторону от основной темы и сообщить возможно неискушенному читателю этих записок, что на Западе после победы СССР над фашистской Германией возникла пара абсолютно новых «наук», названных кремлевединием и советологией, а также была разработана система приглашения так называемых гаст-профессоров на так называемые гранды, финансируемые, как правило, из особых фондов контрразведок этих стран. Согласно положению о гаст-профессуре, получить это почетное ученое звание может даже человек неграмотный либо имеющий, к примеру, пару классов церковно-приходской школы. Достаточно было лишь восхититься тем, как красиво горят облитые американским напалмом вьетнамские дети - азиатские «лакировщики действительности», и ты уже - свой в доску лично президенту США.
Остается предположить, что именно потому выпускник Ленинградского мединститута, член нескольких редколлегий, где В. Аксенов никогда не работал, а только расписывался в ведомости на получение жалования (рассказывали ребята из «Юности» и еще двух изданий), стал в США гаст-профессором и совершил годичный тур по стране за счет налогоплатильщиков этой совсем не дружественной тогда его Родине страны.
Но вернемся все-таки к литературной деятельности писателя, которого ныне едва ли не все российские СМИ величают классиком именно русской литературы. В глазах молодого поколения В. Аксенов как-то исподволь становится сегодня выше и М. Шолохова, и А. Гайдара, и В, Тендрякова, и К. Симонова, и Ф. Абрамова, которые созданием и публикацией произведений своих совершали воистину гражданские поступки, вдыхали веру в людей, мужество, жили рядом со своим народом, его бедами и горем. Именно этими качествами всегда отличались писатели сугубо русские от писателей, например, немецких (я не имею здесь в виду германских писателей-фронтовиков). Почему нынешней властью России выбран именно В. Аксенов в классики, никогда ничего не сделавший хорошего для своей Родины? Где истоки любви к нему в Кремле и в переполненном гомосексуалистами министерстве культуры России? Почему еще два года назад вполне порядочная газета «Литературная Россия» вдруг разродилась панегириком В. Аксенову, дав ему титул «нашего живого классика»?
В годы блужданий моих по литературным объединениям Москвы, легальным и нелегальным, не раз приходилось слышать мне от людей, знавших В. Аксенова лично, что оный литератор «может позволить себе любые взбрыкивания, потому что он любим «большими дядями из Кремля» (обращаю внимание на то, что в Кремле того времни сидели Л. Брежнев и его компания, а вовсе не В. Путин с «братками»). Этот новый для меня факт никак не связывался с образом ярой антикоммунистки, переводчицы с немецкого и польского Л. Гиндзбург. Потому я спорил с этими людьми, пытался объяснить несостоятельность подобных инсинуаций, называл их завистниками гению В. Аксенова, цитировал им отрывки из «Джин Грина», чтобы была явно видна рука сего мастера русского слова рядом с посредственным текстом того же Горчакова. Словом, шел обычный окололитературный треп дилетантов о творчестве «признанного гения».
Но в период перестройки вернувшийся из эмиграции Василий Аксенов самолично утер мне нос. В одном из многочисленных интервью разом пожелтевшим газетам умирающего СССР он рассказал о том, как во времена хрущевские был он одним из нескольких настоящих ПЛЭЙБОЕВ Москвы и ДРУГОМ АМЕРИКИ, как он каждый вечер гулял по ресторанам в окружении детишек и внуков советских аристократов из аппарата ЦК КПСС и всевозможных министерств, кричал во всю глотку вместе с ними: «Я люблю Америку!» А московская милиция отдавала им честь.
То есть в самый разгар «холодной войны» и обнищания советского народа из-за того, что львиную долю национального дохода приходилось тратить на сооружение кольца противоракетной защиты вдоль самых длинных в мире границ от возможного нападения США, сей нынешний будто бы классик именно русской литературы вопил, по сути, о ненависти к своей стране и… писал «Затоваренную бочкотару».
Вот тогда-то я окончательно понял, что все мои былые слова в защиту В. Аксенова - пустой звук. Не было «метаморфозы превращения автора «Коллег» в автора «бочкотары». Был всегда один и тот же весьма талантливый и очень практичный литератор породы стукача Булгарина, неудавшийся лекарь породы наркомана М. Булгакова, который, попав по распоряжению холуев Н. Хрущева в когорту так называемых молодых писателей-шестидесятников, состоявших исключительно из детей жертв сталинских репрессий, поначалу показал себя верноподданным гражданином, а потом, узрев, что дети людей власти зарятся присвоить общенациональное достояние СССР и могут сделать это, принялся искать такого рода хозяев, которые и платят больше, и, в случае победы партийной элиты КПСС над своим народом, выделят и ему особого рода кус - звание классика и при жизни, и после смерти.
Это возможно было увидеть еще при прочтении путевых записок В. Аксенова «Круглые сутки «нон-стоп», изданных в сваерхэлитарном журнале «Новый мир» после возвращения писателя из зиц-профессорского турне по США. Но в тот раз я этого не разглядел. Прочитал записки - и с пеной у рта доказывал правоту Аксенова, которую выискивал тогда на каждой странице журнала.
Мудрый мой друг поэт Володя Петелько (см. очерк «И был один, который не стрелял») только и сказал в ответ:
«Вот ты его защищаешь, а случись беда - он первым и продаст тебя»
А я спустя пару лет совал Володе под нос выпущенную издательством «Детская литература» книгу, которая называлась «Сундучок, в котором что-то стучит», говоря, что одним этим названием В. Аксенов делает вызов обществу КГБ-КПСС. Петелько сначала назвал книгу провокацией, а потом, прочитав ее, заявил:
«Полный маразм»
В глубине души я был согласен с Володей в отношении художественных достоинств этой книги, но авторитет Аксенова, порожденный чтением «Коллег» и «Маленького кита» был еще слишком силен - и я вновь стал спорить, защищая Аксенова, который жил уже к тому времени в США и был единственным в истории СССР эмигрантом, которого издавали на родине, да еще и массовыми тиражами, какими славилась тогда «Детская литература».
Где-то в эти годы я и прочитал два романа Аксенова-эмигранта: «Ожог» и «Остров Крым», изданных в США в издательстве, кажется, имени А. Чехова. Привез их в Москву главный режиссер МХАТа Олег Ефремов - и книги ходили по рукам доверенных людей, оставаясь у каждого нового читателя ровно на неделю. Потому читались они залпом, воспринимались наспех. Флер таинственности и запретности чтения произведений из-за бугра создавал ощущение причастности каждого читающего эти книги к неким таинственным процессам и к людям, которые вершат судьбы мира. Так читали, наверное, роман «Что делать?» в 80-е годы 19 века сверстники В. Ульянова (Ленина) - и для их поколения эта заурядная книга казалась величайшим произведением всей русской литературы.
Но В. Аксенов вышеназванными двумя романами не произвел на меня и десятой доли того впечатления, которое произвел Н. Чернышевский на будущих ниспровергателей трона Романовых.
Роман «Ожог» я, признаюсь, основательно призабыл сейчас, помню лишь то, что там впервые увидел напечатанными на русском языке сцены постельные и откровенно порнографические. В. Высоцкий, которому я сдуру заявил, что в образе одного из героев романа проглядываются и его черты, пожал в ответ плечами и сказал: «И ты туда же…» Семеныч был актер по всему своему существу, до содержания костного мозга, позер, очень любил внимание к себе, хотя и играл старательно роль человека, который устал от оваций. Но в тот раз он был искренним - я почувствовал это. И понял: великий русский бард полуеврейского происхождения не любит русско-американского писателя происхождения еврейского. И не стал с ним спорить. По причинам, не имеющим к В. Аксенову никакого отношения. О чем сейчас, конечно, сожалею.
Что касается книги «Остров «Крым», то ее запомнил я основательно. Благодаря эпизоду, написанному в самом конце этого фантастического романа - самому, на мой взгляд, значительному куску прозы во всем творчестве В. Аксенова вообще…
Захватившие в 1980-е годы белогвардейский остров Крым советские войска тут же начинают бдить за новыми границами державы. И обнаруживают утлую лодчонку с сидящими в ней подростками, направляющимися в Турцию. Сержант торпедного катера не желает убивать мальчишек и девчонку, потому докладывает о находке наверх. Лейтенант, матеря про себя сержанта за бдительность, сообщает о нарушителях государственной границы капитану - и так до едва ли не маршала, руководящего высадкой всей военной огневой мощи многих дивизий и еще чего-то там. Выматерив про себя подчиненных за их верность присяге, командующий дает приказ уничтожить цель. Приказ по цепи возвращается обратно. И сержант, матеря про себя начальство, стреляет… мимо лодки. После чего эстафета с сообщением о том, что цель поражена, доходит до командующего - и тому становится грустно и противно от того, что подчиненные его такие исполнительные и дисциплинированные …удаки.
Повторяю, этот эпизод я почитал и почитаю самым значительным во всем творчестве В. Аксенова. Сцена эта достойна пера самых великих писателей-гуманистов. Но именно она оказалась переделанной во всех журнальных вариантах издания этого романа периода перестройки и во всех книжных изданиях ельцынско-путинского периода. В чем он выразился дословно, сказать теперь не могу, ибо того первого - не то ардисовского, не то чеховского издания - найти не смог, а вот недавно вышедшая в издательстве «Эксмо» книга уже прежнего впечатления на меня не произвела как раз из-за каких-то изменений в тексте. Может, оттого, что теперь за движением торпеды следят два человека с самолета и, когда один заявляет, что цель поражена, второй не поправляет его. Изменился тонкий окрас поступка - и пропало обаяние.
То есть, гуманистический конец пошлого произведения мог быть написан плэйбоем В. Аксеновым случайно (в подпитии ли, в момент просветления ли совести). Или следует другой вывод: новой России не к лицу иметь в качестве классика нового времени именно писателя-гуманиста. Им нужен классик-плэйбой.
После «Сундучка, который стучит» был период, когда я Аксенова практически не читал. Лишь изредка пролистывал одну из первых его книг «Жаль, что вас не было с нами», да и там чаще прочих перечитывал его путевые заметки о Латинской Америке. В 1960-х годах, когда они писались, земля эта не почиталась еще «Пылающим континентом», жила патриархальным бытом, трогательной жизнью планетарного захолустья, о которой мог нам поведать выездной, как и все законные шестидесятники, писатель для того, чтобы мы, сидящие за «железным занавесом», могли понять, с какими людьми встретился Че Гевара в сельве и куда вообще может завести эта череда непонятных революций под флагами всевозможных вождей. Ответа Аксенов, разумеется не давал, да и не задумывался над этим вопросом, но фактуры для размышлений вдумчивого читателя вывалил много.
Образ бывшего кумира юности стал растворяться и таять в дымке прожитых лет. К тому же О. Ефремов, возвращаясь из очередной зарубежной командировки, привез матершинника Ю. Алешковского, роман которого «Рука» стал потрясением, заслонившим от меня всех прочих авторов-эмигрантов. Тем паче, что стало известно, что американский мультимиллионер и хозяин «Плэйбоя» (забыл имя, да и не важно тут оно) создал специализированное русскоязычное издательство для тех, кто является посетителем российских синагог. И ищет новые кадры внутри СССР. Собирает новую банду по именем «Метрополь». Оказалось, что и мои учителя по «Зеленой лампе» при журнале «Юность» А. Битов и Ф. Искандер ничем не хуже В. Аксенова, как стилисты, но к тому же еще и гораздо ближе к народам, о которых они пишут. Прорвалась, наконец, в печать и проза К. Воробьева, сняли фильм по повести В. Курочкина «На войне, как на войне» с Михаилом Кононовым в главной роли. Прогремела целая плеяда писателей-фронтовиков. Рядом с по-настоящему русской литературой плэйбой В. Аксенов пожух, как мужское естество у страдающих от климакса героев его «Ожога».
И вдруг грянула перестройка…
Точнее, не грянула, а подползла тихой сапой и принялась пить из нас кровь. Многолетний кэгэбэшный стукач, от одного вида которого у сотрудников «Юности» во времена правления там Бориса Полевого тряслись коленки и случались обмороки, новый главный редактор А. Дементьев принялся публиковать «Остров «Крым» - вариант сокращенный, с картинками убогими, шрифтом мелким. Центральным эпизодом этой редакции романа стала сцена мытья в бане главного героя с членом Политбюро ЦК КПСС. Сцена проходная для всей книги, слабая в художественном отношении, скорее подобна плохой карикатуре, ибо написана так, чтобы ни дай Бог сам член узнал бы себя в персонаже, а уж его прихвостни - и тем более. Нужна была она, конечно же, для М. Горбачева, имевшего в кремлевских кулуарах кличку «банщик», который как раз в это время рушил старое Политбюро, совал в него тех недоумков, что через короткое время сыграли в зловещем спектакле ГКЧП, приведшем к развалу державы.
То есть В. Аксенов выполнил социальный заказ врагов своей Родины и вложил основательный булыжник в руку тех, кто швырял в нее камни и кал. Ибо ими оказались, как показало время, как раз те, кто шарахался пьяным по Москве еще в пятидесятые года и орал о своей любви к Америке. Надо представить сцену пития шампанского на будершафт Ивана Андреевича Крылова с императором Наполеоном Бонапартом, чтобы понять простую мысль: таковым писатель земли русской быть не может. Касается это не только В. Аксенова, но и всех главных редакторов столичных журналов того периода российской истории: начиная от вечного двурушника В. Коротича и кончая сломавшимся фронтовиком Г. Баклановым.
Развал страны, становление бандитской России, как державы, отказавшейся от своего великого прошлого, согласившейся принять роль покорной рабы дядюшки Сэма и даже ставшей жить на доллары, но не рубли, приветствовался В. Аксеновым. Ибо вместе с этими процессами произошел откат российской культуры под руководством казнокрада М. Швыдкова куда-то в район периода пещер и раннего матриархата. Литературный процесс, как таковой, остался только на периферии, в журналах, которые мало влияют на состояние умов основной массы россиян. Государственные издательства рассыпались в пыль - и по книжным полкам разбрелась плесень модерна и поганки спермотворчества. Писателей-реалистов стало невозможно достать даже на книжных развалах. Редкие издания книг, рассказывающих о современной России правду, разносились в один день с прилавков, как это случилось с книгой П. Алешкина «Я - убийца», в которой автор рассказал о том, КАК ельцынские наемники уничтожали защитников здания Верховного Совета РФ в октябре 1993 года.
Но одной-двух честных книг в год мало, слишком мало для огромной страны. И Аксенов терпеливо ждал своего момента, когда страна превратится в культурном отношении в полное ничтожество - он знал, что хозяева не дадут ему пропасть, призовут на помощь и назначат классиком вновь…
Сложившаяся в результате великой криминальной революции общественно-политическая система России пробавлялась под девизом «Живи на халяву!» Снимались фильмы исключительно по социальному заказу бандитов с большой дороги, потому только о них и об их проблемах: кого убить, как убить, иногда - за что убить. Писались книги о бандитском Петербурге и об абсолютно коррумпированной Москве. Но писали их не Диккенсы, к мнению которых бы прислушались возможные в окружении Ельцына хоть чуть-чуть совестливые люди, а прохожая литературная шпана. Потому было и обществу, и властям на клюкву, текущую с каждой страницы новых русских книг, наплевать. Дети и внуки недавних руководителей СССР, их прихвостни и лакеи были заняты грабежом и разделом национальных богатств, им было наплевать на ждущего их милости друга по плэйбойским проказам. Но с воцарением Путина, когда раздел захапанного был завершен, бандиты захотели покоя и дифирамбов в свою честь.
И была дана команда. И заработала машина по воскресению всенародной любви к писателю, который новой власти свой в доску, кореш, словом, браток и ва-аще…
Издательство «Эксмо» в срочном порядке выпустило кучу в разные годы написанных Аксеновым книг. Без блокбастера «Джим Грин», разумеется, без «Маленького кита», без путевых заметок по Латинской Америке, без «Сундучка, в котором что-то стучит». Книги все шикарно оформлены, на прекрасной бумаге, а стоят копейки. Тут же поставили и многосерийный телефильм с любимыми народом актерами - «Московская сага» называется. Произведение сие исключительно лживое, но состряпанное столь талантливо, что для опровержения многочисленных выжимок из текста потребовалась бы не одна статья, а сто двадцать четыре. Отметили торжественно и при полном московском бомонде юбилей вновь «живого классика», то есть сделали все, чтобы В. Аксенов попал в анналы.
Кажется, да и леший с ним. Мало ли на наших глазах вырастало до звезд «живых классиков», которые порой при жизни еще превращались в прах, раздуваемый ветром перемен? Ясно, что и Аксенову предстоит подобная метаморфоза. Кому нужен старик-плэйбой, если он - не мультимиллионер? Кому нужен писатель-классик назначенный, если он не создал ни одного образа современника после «Коллег»?
Отвечаю: людям, которые даже на костях и на прахе В. Аксенова станут строить новую литературу новой России. ИБО…
Ворам и бандитам, присвоившим национальные богатства СССР, уже удалось навязать обществу неологизмы «новые русские» и «олигархи» вместо привычных «буржуй» и «плутократ». Теперь очередь - за мифологией, которая должна породить новых святых и великомучеников из числа «братков» и героев бандитских «бригад», новых кумиров и новых героев, которые должны придти на смену комсомольцам-краснодонцам, А. Матросову и З. Космодемьянской. При этом они решили свести на нет все морально-этические нормы православно-мусульманской культуры России. Выкинуть в бездну забвения особенно замечательные факты отечественной истории, выдумать и всунуть на их место новые, облечь выдумки в литературные формы.
Обычная история, случающаяся во всяком государстве после всякого государственного переворота. Именно поэтому множество стран мира практически не имеют собственной истории. К примеру, Боливия, в которой в прошлом, двадцатом веке произошло около ста государственных переворотов. У историков ФРГ есть четыре официальных версии истории государства и всего немецкого народа, еще больше неофициальных. Все они противоречат друг другу в огромном количестве фактов порой на 100 процентов. К примеру, крестоносцы, называемые в русских хрониках псами-рыцарями, в Германии почитаются гуманистами и полными благородства воинами, а поляков, уничтоживших сей Орден в Грюнвальдской битве, в тот период истории, как этнической единицы совсем не признают.
В России все уже подготовлено для подобных подлогов. Я уж не говорю о «научных работах» Фоменко и Носовского. Это - для любителей особого рода кухни: с запашком и непременно с признанием за потребителем дерьма почитаться гурманом. Просто игра ума математика, увлекшегося чтением книг из серии «Литературное наследие» и его пропагандиста оказались вовремя подготовлены к печати и умело использованы теми, кому всякого рода инсинуации нужны - власти плутократов, в первую очередь. Куда важнее в контексте этой статьи обратить внимание на следующее…
Сначала объявили в новой России, например, что СССР распался по многочисленным заявкам советских граждан. Потом эта мысль облеклась в форму утверждения, что на общенародном референдуме 1989 года большинство граждан СССР проголосовало за развал Союза. Мы - участники этого действа-злодейства - помним, что более 80 процентов советских граждан проголосовало за сохранение Союза. Но мнение в учебниках истории не наше - а плутократов. Дети наши и внуки уже верят не нам, а тому, что накатали новые властители новых 15 державок в новых учебниках. Параллельно с этим начался выпуск массовыми тиражами дешевых книжонок дешевых авторес примитивных детективчиков, в которых бывшесветские дамы вспоминают к месту и не к месту, как тяжело было жить простой рабочей женщине в социалистической стране. А одна даже сообщила, что в СССР всегда были жутким дефицитом мыло и стиральный порошок, не представляя даже, что эти товары исчезли именно в период демонтажа страны, именуемого перестройкой. Уже начат выпуск отечественных мыльных опер с богатыми, которые всегда плачут - и миллионы оплывших от картошки и хлеба, живущих в некогда прекрасных, а теперь ставших трущобоподобными квартирах дам, рыдают от умиления по сим страстям и начинают искренне любить тех, кто их низвел до полускотского состояния . Трудящийся человек просто исчез с экрана.
И именно в этот исторический момент вступила в бой артиллерия главного калибра - припрятанный в рукаве козырный туз по имени Василий Аксенов. «Московская сага» в честь юбилея воскресшего классика. О чем она? О страданиях российских интеллигентов от рук злодеев-большевиков, вопли, сопли, протесты. Красивые позы, красивые морды, красивые интерьеры, патетические речи. И главная мысль: СССР - империя зла.
Фраза сия родилась, помнится, в устах президента США Р. Рейгана, когда советский летчик, защищая государственную границу, подбил ракетой корейский самолет. Президент страны, совершившей в 20 веке более 20 агрессий против мирных государств, властитель державы, покрывшей позором себя войной в Корее и во Вьетнаме и сейчас ведущей полные злодейств и подлости войны в Иране и Афганистане исключительно с гражданским населением. Президент, для которого, чтобы скрыть элементарное название его болезни, звучащее, как старческое слабоумие или маразм, был придуман новый диагноз - болезнь Альтгеймера. Фраза владетельного полуидиота, несчетное количество раз повторенная миллионами негодяев с руками по локоть в крови… фраза, ставшая нормой сознания современного русского обывателя, избирателя и прочая, прочая.
Теперь фильм «Московская сага» должен стать достойным обрамлением фразе маразматика, вырезанной на сердце каждого россиянина.
Сериала этого я, признаюсь, после первых двух серий не стал досматривать - переключился на чтение «Хаджи-Мурата» Льва Толстого. А потом купил аксеновскую книгу «Новый сладостный стиль». Для контраста…
Повесть о великом патриоте Кавказа, человеке, о смелости которого ходили легенды по всему миру, вкупе с самым мощным за всю историю мировой литературы образом Государя (Николая Первого) своим потрясающим воображение документализмом словно оттеняла историю, высосанную Аксеновым их пальца, насквозь фальшивую, как всякая история о Золушках, описанных после Шарля Перро едва ли девятью из десяти писателей мира. При этом роман В. Аксенова превосходит объем повести Льва Толстого раз в 15-20. Гений 19 века, ставший классиком вопреки воле самодержавной власти, руководств трех религиозных конфессий мира, комитета по присуждению Нобелевских премий с одной стороны и - «живой классик», утвержденный в качестве такового правительствами СССР, США, России, Израиля, десятками будто бы благотворительных фондов, комитетами по присуждению псевдолитературных премий и прочая, прочая с противоположной…
Сопоставление оказалось не в пользу В. Аксенова. Все стилистические изыски, умелое изобретение массы метафор, от которых восторгаешься при чтении и тут же забываешь, глубокомысленные высказывания писателя-космополита превращались в ничто рядом с чеканной, порой грубоватой, но всегда ясной по мысли и строгой по характеристикам прозой великого яснополянского отшельника.
Роман «Новый сладостный стиль» оказался вовсе не о муках творчества, каким его представляют купленные на корню критики, и вовсе не о трагедии художника-творца, как хотелось бы видеть эту книгу самому автору. Это - очередная многословная фитюлька об эмиграции, как таковой, и конкретно - об эмигрантах еврейского происхождения, попавших в Америку по той причине, что лишь евреев и армян выпускала почему-то советская власть на житье за границей, долго оставляла за многими из них право вернуться на Родину и с трудом лишала гражданства. Немцам, чьи предки выехали за полтораста лет до этого в Росси , вот нельзя было вернуться в Германию, а иудеям, чьи пращуры рассеялись из Палестины две тысячи лет назад, разрешалось. Быть может, потому, что пользы от немцев было державе русской больше? А то, что большая часть иудеев по дороге на землю обетованную смывалась в Вене с самолетов и оказывалась в ФРГ или в США, - это уж, как говорится, издержки демократии и проблемы израильской армии. Ясно ведь: никто под арабскую пулю или даже под булыжник, голову подставлять не хочет.
Но главный герой романа В. Аксенова и здесь «прокатился на Запад» проще, ибо он оказался умнее тех, кто рвал когти из аэропорта Вены, порой рисковал жизнью, здоровьем, разрушал семьи и попадал в исключительно бедственные ситуации. Эмигрантская литература полна подобными историями - и почти за каждой книгой на эту тему стоит трагедия, факт, документ, свидетельство очевидца. Потому именно эти книги стали явлением мировой литературы и по-настоящему нужны тем, кто читает подобного рода прозу. Герой В. Аксенова оказывается первый раз в США в так называемой творческой командировке, которая не нужна никому: ни американцам, ни советским людям и властям, ни актерам его театра. Просто послали дружки из Кремля своего кореша проветриться в США - пусть посмотрит, как «загнивает Запад» и вернется назад, в свой суперэлитный и супермодный московский театр, в котором все артисты, как один, любят своего режиссера больше, чем собственных жен и любовниц, а публика от упоминания одного имени его шалеет так, будто в каждому в задницу воткнули по дозе наркотиков. Не нравится слепое поклонение толпы совку-режиссеру, вот и нашлись у вечно нищего министерства культуры деньги для него на поездку в Америку.
Следующий выезд он уже сделал обдуманно: зов крови случился, ибо режиссер вдруг узнал, что у него и отец был приемный, и предки настоящие его были богатыми евреями до революции, и вообще по ночам стала сниться шестигранная синяя звезда на белом фоне, а в груди звучать гимн… но не Израиля, почему-то, а США. И почувствовавший зов истинной крови, предавший вырастивших его родителей герой улетел в эту зокеанскую дочь земли обетованной, минуя все ту же Вену, прямиком в объятия СМИ США, приготовившихся к крику о том, что еще один великий режиссер выбрал демократию и свободу, вырвался из империи зла и так далее…
Но промахнулся. Вышла накладочка - никто не встретил героя романа в аэропорту, не стал сниматьь момент схода его на землю свободы для телевидения. Сразу не случилось СМИ прокричать ою очередном эмигранте в стране эмигрантов, а потом на страницах газет замелькали более веселые и более пикантные истории о людях, которых толстые американцы по-настоящему знали и которых даже порой любили. Здесь, намекают российские критики, есть что-то от судьбы А. Тарковского, который будто бы тоже является прототипом главного героя романа В. Аксенова. Но я позволю себе с этим не согласиться. Тарковский к моменту выезда в Италию был фигурой в мировом кино известной, на то, чтобы убедить его покинуть СССР, потрачено было довольно много денег, и лица, стоящие за этой операцией, довольно хорошо знали, куда они вкладывают деньги и зачем. Вывоз А. Тарковского из СССР был одной из самых удачных операций западных спецслужб, направленных на принижение образа культурной России - и деньги они в результате вернули своим фондам с лихвой. Напиши В. Аксенов хотя бы четверть правды о том, как и почему оказался автор «Андрея Рублева» за рубежами своего Отечества, я бы искренне приветствовал классика маразма, и вновь, быть может, возлюбил бы его.
Или поведай В. Аксенов миру про главного режиссера театра на Таганке Ю. Любимове, который тоже называется одним из прототипов главного героя романа «Новый сладостный стиль». Расскажи он об эпизоде в советском посольстве в Лондоне после премьеры спектакля «Преступление и наказание» («Преступление здесь совершили вы, - тупо пошутил один из советников советского посла, обращаясь к Юрию Петровичу, - а наказание вас ждет дома»), сообщи об истерике самого знаменитого тогда театрального советского режиссера, об его решении остаться на Западе, о предоставлении ему израильского гражданства, о неуклонном падении его престижа в Европе и Америке после рядя провалов на сценах знаменитых театров, о нервной экземе и мучениях совести Юрия Петровича, о попытках В. Смехова от имени коллектива театра и правительства Андропова вернуть обиженного мастера домой, о триумфальном его возвращении по приглашению М. Горбачева и о последующем скандале с учениками-соратниками за многомиллионные основные фонды театра, которые Любимов захотел прибрать к своим рукам… Страсти поистине шекспировские, фигуры узнаваемые и оставившие след свой в истории российского искусства: В. Высоцкий, В. Смехов, В. Шаповалов, В. Золотухин, А. Демидова, Л. Ярмольник, Л. Филатов, С. Фарада и многие, многие другие. Тема, будто бы перекликающаяся с основной сюжетной линией романа «Новый сладостный стиль», даже название к такому сюжету подходит…
Но у «живого классика» во главе угла стояли и продолжают стоять иные задачи. Он твердо ступил на стезю манипулятора общественным российским сознанием, и потому героя разбираемого сейчас романа он опускает на дно русско-еврейской эмиграции, где каждый друг другу друг, товарищ и брат. И также соратник по наркобизнесу. Образы, украденные из местечкового фольклора, из рассказов Исаака Бабеля, из повестей Шолома Алейхема. Масса связанных между собой тремя героями историек, показывающих, как можно выжить в США, нарушая законы приютившей их страны «по-божески»: наркоторговлей, воровством бензина и прочими «мелкими шалостями», совершаемыми во имя тоски по высокому искусству, к которому стремится душа бывшего московского модного театрального режиссера.
К моменту полного морального и физического упадка героя и превращения его в заурядного забулдыгу-бича, благодаря хитроумной авторской интриге, похожей на совершенно нереальную голливудскую сказку с ее (а не фонвизинскими) Правдиными и ее (не англофольлклорными) Робин Гудами, появляется на сцене дальний родственник бывшемосковского режиссера, оказывающийся, конечно же, миллиардером и, конечно же, плэйбоем на все сто процентов. Вместе они и травку курят, и колются, и пьют до свинячьего состояния - и становятся от этого только здоровее и красивее, честнее и порядочней, умнее и бесстрашней. Создается впечатление, что в этих двух похожих друг на друга, как две капли воды, и при этом совершенно неживых персонажах, автор высказал всю свою давешнюю плэйбойскую тоску по шикарной жизни и по праву попирать все права других людей ради удовлетворения собственных животных потребностей.
Пересказывать перипетии взаимоотношений сих сиамских близнецов здесь нет ни времени, ни места, ни желания. Достаточно остановиться на том, что спали они порой с одними и теми же женщинами, которых по всегдашней своей привычке «живой классик» считает лишь издержками рода человеческого, для того, чтобы в один прекрасный момент миллиардер захотел финансировать самый мощный и самый дорогой в истории киноискусства США блокбастер о русских сволочах, который снимать должен непременно наш герой, никогда дотоле в качестве кинорежиссера не работавший.
Но герой В. Аксенова оказался и здесь на такой высоте, что заткнул за пояс и Андрея Тарковского, и Сергея Бондарчука, и Акиру Куросаву по мастерству работы с гигантскими массовками, батальными сценами и одновременно с созданием сцен камерных, глубоко психологичных и внешне очень красивых. Словом, дай гению достаточно денег - он станет им. По крайней мере, такова логика Аксенова.
На память приходит первый фильм А. Тарковского «Иваново детство», занявший массу престижных международных кинопремий. Фильм он снимал на остатки денег, которые оказались в кассе киногруппы после того, как предыдущих киношиков разогнали за хищения и халтуру. Фильм о ребенке, который боролся с фашизмом так, что гитлеровцы отрубили ему голову. На оставшиеся гроши А. Тарковский снял шедевр. И мне думается, что не деньги делают художника великим, а больная его совесть - то, чего у В. Аксенова, вполне возможно, не было никогда…
Вывод, который может оказаться оскорбительным для человека с моралью христианской, не должен обидеть литературного мэтра бандитской России. Совесть в нашей многострадальной Родине после перестройки превратилась в такого рода анахронизм, что само упоминание этого слова вызывает на губах большинства русскоговорящих людей во всем мире улыбку. Как образ царя Гороха в советский период. Единственным мерилом морали бандитской России стал доллар - речь идет именно об этой части России, а не остальной, бросившейся в объятия православной церкви и храмов других конфессий, чтобы избежать объятий Желтого Дьявола. Бандитско-бомондная часть России старается уничтожить либо поработить до конца вторую составляющую этой страны - и потому использует «живого классика» на сто процентов.
В. Аксенов не остановился на этом моменте романа, который мог бы стать кульминацией типичного литературно-художественного произведения послеельцынского периода, способного вызвать стон зависти и слюну во ртах тысяч режиссеров, актеров, писателей, художников и прочих представителей богемных профессий: «Вот бы мне такие деньжищи! Я бы им показал!» Он знает, что подобных книг много - и он не сможет при таком окончании романа быть лучшим из лучших, то есть оправдать доверие хозяев и быть всунутым в анналы. Он…
… нет, не повторяет эпизод из «Острова «Крым», где захват белогвардейской республики поначалу казался всего лишь грандиозной массовкой для съемок художественного фильма. Он составляет попечительский совет из добропорядочных граждан США, который отбирает деньги у американского плэйбоя, решившего вместе с бывшемосковским троюродным братцем поиграть в чересчур уж дорогие игры, и отправляет обоих, наконец-то, в Землю обетованную.
Ибо в Израиле ведет раскопки их бывшая общая любовница, женщина, конечно же, удивительной красоты и ума, равного Соломонову (при этом оставаясь действительно единственной за все годы творчества В. Аксенова женщиной во плоти, единственным достоверным женским персонажем во всем его творчестве), и обнаруживает гроб ни много, ни мало…
… а общего предка советского и американского плэйбоев, плотника из Назарета, в котором без особых для этого потуг даже плохо искушенный в богословии читатель узнает отца Богочеловека.
По сути, ради высказывания этой крамольной для людей всех без исключения христианских конфессий мысли и наворочен полукилограммовый роман с сентенциями о примате иудаизма над всеми прочими религиозными заблуждениями человечества, с историями о евреях - страдальцах от рук большевиков, с исподволь то и дело высказываемой мыслью о том, что всю культуру и литературу русского народа сделали люди иудейской конфессии, с твердо и неукоснительно продвигаемой теорией богоизбранности одного народа и абсолютной никчемности прочих гоев. Стоящие у могилы своего пращура два плэйбоя и их общая самка как бы символизируют новую троицу религии бандитской России, ибо, согласно версии В. Аксенова, именно эти люди являются по крови большими христианами, нежели гои, им - и карты в руки для прочтения новых Нагорных проповедей, где слова «не убий» должны замениться на «убий», «не возжелай…» - на «возжелай…» и так далее, согласно тем канонам, что были заложены в книгах и фильмах ельцынского периода и не переводятся в России по сию пору.
То есть, пока умные и добрые люди ведут бесчисленные разговоры о том, что надо примириться со случившейся в России катастрофой, искать новую философскую доктрину и новую русскую идею ради консолидации сил страны и спасения славянско-азиатской цивилизации, пока миллионы гоев тоскуют о прошлом и не видят в будущем никаких перспектив для выживания страны, в которой лозунг «На халяву!» стал нормой бытия молодежи, В, Аксенов и присно с ним деятели литературы творят новую идеологическую доктрину бывшей православной и бывшей полусоциалистической страны во славу конфессии одного из самых малочисленных, но и одного из самых древних народов планеты.
Здесь можно и закончить разговор о феномене «живого классика русской литературы космополита В. Аксенова». Но тут припомнил я свое давнее интервью с В. Смеховым, случившееся во времена андроповщины как раз накануне поездки актера в Париж на встречу с Ю. Любимовым для вышеобъясненных переговоров. Говорили мы о всяком: о Высоцком, о Монастырском, о Шолохове, о кино и театре, о самом Юрии Петровиче, о многом другом. А магнитофон записывал. Интервью о мятежном режиссере и его учениках вышло в газете едва ли в четыре сотни строк, хотя и это по тем временам прозвучало вызовом советской власти, приведшем к снятию редактора с должности и увольнением вашего покорного слуги. Остальное осталось на пленке - закон журналистики, так сказать: не болтай слишком много, пиши коротко и ясно. Недавно я прослушал это интервью вновь - и захотел процитировать несколько слов Вениамина Борисовича:
- Аксенов?.. Вася - кумир богемы. А богема - что богема? Богема диктует моду, больше не значит ничего…
То есть как был Василий Аксенов в шестидесятые годы модным писателем, так после ложного возрождения своего модным и остался. Был моден всегда и у всей кремлевской швали, остался моден при бандитах. Не был и никогда не будет уже классиком... Ибо предал народ, которому обязан был служить.
Потому и стал плэйбой Вася очередным букерпельменем - лауреатом премии имени Букера 2005 года. Кто такой Букер? Что написал? Читать-то по-русски он умеет? Буквы славянские ему ведомы?
Нет ответа…
ГРЕХИ НАШИ
(о романе П. Алешкина «Беглецы»)
Роман Петра Алешкина «Беглецы» стоит особняком в череде книг современной русской литературы, хотя, с первого взгляда, кажется сугубо «алешкинским» по насыщенности событиями, крутым поворотам сюжета, по образности персонажей, мелодраматичности ряда сцен и прочим элементам, характерниым для творчества маститого писателя. Роман о России и об Америке, полная противоположность роману В. Аксенова «Новый сладостный стиль» по духу, ибо книга эта по-настоящему русская. Хотя и полна аллюзий с сюжетами древнегреческих трагедий.
Почитать же роман необычным заставляют мысли, которые порождаются при чтении оного…Допустим, начало… первая строчка:
«Повеситься можно было на трубе».
Ни одно произведение П. Алешкина не только не звучало столь безнадежно и отчаянно с первого же звука, не задавало столь трагичной интонации всему произведению. Так писались разве что древнегреческие трагедии, то есть авторами, которые были изначально убеждены в предназначении рождаться человеку для страданий и после совершения ряда смертных грехов, очутиться обреченным на вечные муки в страшном Тартаре. Ибо не мы вершим свою судьбу, а три Мойры ткут свои бесконечные нити и режут их в удобный им момент. А уж, как случится умереть: от шкуры ли кентавра, как Гераклу, от рук ли Медеи, как ее детям, от прозрения ли, как Эдип, узнавший о том, что живет в кровосмесительном браке с собственной матерью - это уже детали, важные людям, но никак не Мойрам, равно, как и Богам Олимпа.
«Повеситься можно было на трубе» - это фраза в художественно-эстетическом своем качестве и в своей культурологической сущности являет собой пример полной противоположности фразе, ставшей едва ли не хрестоматийной в истории литературы СССР: «Он пел по утрам в туалете» (Ю. Олеша «Зависть»).
Если из фразы единственного романа незаурядного, но уже забытого «классика» тридцатых годов родился сонм литературных монстров вроде «Мастера и Маргариты» М. Булгакова или «Плахи» Ч. Айтматова, то из слов, которыми начаты «Беглецы» П. Алешкина, может произрасти новая русская литература, которая окажется в состоянии оценить и осознать всю сущность произошедших в двадцатом веке в России общественно-исторических процессов, начало традиции изучения которой положил М. Шолохов в своем гениальном «Тихом Доне», продолжили сотни других писателей-реалистов, которых горбачевско-ельцынский переворот выкинул из школьных учебников, но оставил в истории мировой литературы: Л. Леонова, А. Толстого, В. Маяковского, В. Шишкова и других. То есть изначально в оценке романа П. Алешкина следует опираться на морально-этические и эстетические нормы не той категории современных писателей, что вышли из бердичевско-бобруйско-киевско-одесских местечковых хаз и малин, а, опираясь на опыт того рода литераторов, что произросли именно на русско-дворянской и разночинской почвах девятнадцатого века.
Петь по утрам в туалете и рыскать в поисках литературных критиков Латунских, которые не оценили твоей гениальности, а потому должны быть умерщвлены - это мораль и этика вовсе не сына профессора Киевской духовной академии, хоть и начертано его собственной рукой. Это, извините меня, иллюстрация к Торе и Кицуль Шурхан Арухе, утверждающих, что «фигура из двух перекрещенных палок, которой порой поклоняются, запрещена к использованию», а все православные и мусульмане - идолопоклонники. Воинственный иудаизм именно потому взял на вооружение М. Булгакова, что сей богоборец более всего ненавидел в советской власти как раз то, что объединяло идею коммунизма с христианством - идею равенства всех людей независимо от вероисповедания, цвета кожи и языка, на котором он общается.
Именно потому в течение всего периода жизни СССР в стране этой медленно и неуклонно в художественной литературе одни понятия «хорошего» и «плохого» подменялись другими, порой полностью противоположными, а уровень и качество всего литературно-художественного процесса в сравнении с тем, что был в России до Гражданской войны, неуклонно деградировал, терял гуманистическую ценность свою, основанную на христианско-коммунистических доктринах, заменялся на суррогат христианства в виде глав об Иешуа в «Мастере и Маргарите» или откровенно кощунственной по отношению к православной и мусульманской религиям повести бр. Стругацких «Отягощенные злом», на опошление тех нравственных ценностей, что лежали в основе славянской и тюркской цивилизаций, на которых базировалась Русь.
Но довольно о проблемах взаимоотношения российских народов и иудейского племени, перейдем все-таки к Петру Алешкину, автору цикла произведений, названных беспощадно: «Русская трагедия», ибо повествует она о том, какими были мы и отцы наши, и деды, и прадеды, во что нас превратила нерусская криминальная контрреволюция 1985-2005 годов, продолжающаяся вот уже два десятка лет, и конца которой не видно.
Роман «Беглецы» - третий в серии «Русская трагедия». Он рассказывает о Дмитрии Ивановиче Анохине, внуке Егора Анохина, главного героя первого романа цикла. Дмитрий стал, благодаря своему таланту, удивительной крестьянской сметке и колоссальной работоспособности, тем, кого в анекдотах зовут «новыми русскими», в кино охраняют мордовороты и бывшие офицеры КГБ, а в жизни…
Признаться, какими бывают эти люди в жизни, знаю я плохо. Из относительно достоверных образов могу назвать лишь одного из героев собственного рассказа «Бред сивого мерина» и нескольких второстепенных персонажей из криминального чтива авторессы Устиновой. Все прочее, читанное и виденное мною по ящику, - набор дебильных, но порой очень эффектных штампов, вышедших из-под пера явных поклонников Волланда и Азазелло. Все эти персонажи рвались «петь по утрам в туалете» либо изрекать паскудные по сути своей фразы о том, ЧТО СУДИТЬ НАДО НЕ ПО ЗАКОНУ, А ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ, а не о том, ЧТО ЗАКОНЫ НАДО ИМЕТЬ ДЕРЖАВЕ РУССКОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ, СУДЬЯМИ ИМЕТЬ ЛЮДЕЙ ПОРЯДОЧНЫХ, А НЕ ВОРОВ В ЗАКОНЕ.
Главный герой романа «Беглецы» оказался именно тем истинным антигероем ельцынской поры, который осознает мысль едва ли не краеугольную для всего романа и для всей России послесоветского периода: «Повеситься можно было на трубе». Других, равных Дмитрию Анохину по степени трагичности образа «нового русского», персонажей в современной литературе России я не знаю. Может, кто-то и написал что-то более значительное, но до меня не дошедшее, но не уверен в этом. Есть несколько произведений со столь же по-античному мощным предопределением судьбы трагических героев, оказавшихся за бортом современной жизни (к примеру, роман В. Ломова «Солнце слепых»), ставших ненужными в новом для них мире, но чтобы таковым стал «новый русский»…
Нет, у остальных известных мне авторов герои могли либо инсценировать свою смерть и поселиться в родном селе в обнимку с бывшими возлюбленными, уверенные, что тем самым искупили свои грехи, либо умирали с муками совести от рук своих подельщиков по разбою и грабежу общенародного состояния. Это - лучшее, на что оказывались способными «новые русские» в произведениях известных мне авторов. Большинство же персонажей социальной группы «новый русский» походили на «доброго вора» из сериала «Некст-Следующий», который стал и депутатом, и «судил по справедливости», но при этом удовольствия ради «шманал по карманам», возвращая затем пострадавшим их кошельки. О произведениях же, подобных архимерзкому роману В. Аксенова «Новый сладостный стиль», стоящих несколько в стороне от этих образов, я уже писал, повторяться не буду.
Дмитрий Анохин не повесился. Ибо выпавшие ему беды были, по большому счету, всего лишь житейскими трудностями, от которых кончают жизнь свою люди слабые, если не сказать ничтожные: из долларового миллионера Дмитрий почти в одно мгновение превращается в то, что люди его положения почитают нищетой. При этом те самые «братки» из ныне сверхпопулярного в России сериала «Бриагада», на которых молятся молодые люди новой России, могут привести приговор в исполнение. И, что особенно важно, они хотят сделать это, совершат любое насилие с восторгом и радостью в сердце. Ибо монстр, порожденный пением по утрам в туалете, свил из колючей проволоки гнездо в их сердцах. Им нет никакого дела до того, что Дмитрий свои деньги ЗАРАБОТАЛ, начав с того, что грузил по ночам трехтонные валы бумаги в вагоны, чтобы обеспечить свое издательство главным материалом, купленным им опять-таки на ЗАРАБОТАННЫЕ деньги. Они уверены, что идут к Дмитрию забрать СВОЕ.
Конфликт? Да. Но не трагедия. Точнее, не трагедия для главного героя романа «Беглецы». Поэтому он решает сбежать от кумиров нынешней русской толпы в Америку и… НАЧАТЬ ВСЕ ЗАНОВО. Именно так - от взгляда на трубу, на которой проще повеситься, до решения начать заново и жизнь, и свое порушенное бандитским государством дело. Если кто-то скажет, что не видит в подобном ПОСТУПКЕ ничего особенного, сделаю отступление…
В 1996 году в Германии в собственном особняке стоимостью в несколько десятков миллионов марок с со счетом в банке в миллион кончил жизнь самоубийством человек, который посчитал, что жизнь его кончена только потому, что, продав и прогуляв свою последнюю яхту, вдруг осознал себя нищим. Было опубликовано в газетах того времени много соболезнований от лиц очень богатых, влиятельных, которые в один голос утверждали, что понимают ТРАГЕДИЮ этого человека. Самое поразительное, что им вторили и люди в буквальном смысле нищие - получатели социального ежемесячного пособия. То есть, живи сей немец даже по германским понятиям широко - на 10 тысяч марок, например, в месяц - ему бы хватило одних только наличных еще лет так на восемь. Но он не мог жить без своей любимой яхты и без своего дома, не мог переселиться в квартиру, не умел ничего делать, да и вообще не мог жить не по-скотски, пожирая и гажа вокруг, а просто по-человечески…
«Все потерять - и нищим стать, как прежде, но никогда не пожалеть о том» - сказал Р. Киплинг вовсе не о подобных ныне уж забытому «страдальцу», равно как и вообще мертворожденным героям большинства произведений, выпушенных издательствами Москвы и России после горбачевского закона о кооперации. Закона, с которого началась вторая жизнь некогда обычного совка Дмитрия Анохина, в течение которой он стал тем, кого зовут жрецом Золотого Тельца и кому молятся в нынешней России, начиная от обитателей московского Кремля, кончая нищими под заборами Усть-Кута. То есть герой романа «Беглецы» - это, можно сказать, в чем-то символ «американской мечты», оказавшийся вдруг у разбитого корыта, который решил повторить подвиг знаменитого героя романа Джека Лондона «Время не ждет».
Не знаю, есть ли такие люди в нынешней России, могут ли они вообще быть в обществе повальной коррупции и изменников присяге и долгу, но характер, выписанный Петром Алешкиным, мне показался достоверным. Вот не лежит у меня душа к тем «новым русским», с которыми сталкивала меня жизнь и до эмиграции, и в оной, а Дима Анохин мне нравится от души. Можно и проанализировать почему - да зачем? Иному читателю как раз то, что в герое романа «Беглецы» я люблю, покажется самым гадким его качеством, а что я признаю мерзостью, его восхитит. Однако, во всех случаях, и тот, кто согласен со мной, и тот, кто окажется противником, высказыванием своего мнения лишь подтвердит, что перед нами - образ диалектический, свободный от ныне распространенной в описании человека эклектики, полнокровный и эмоционально очень верно окрашенный. При этом очень точный для философской концепции всего романа.
Даже то, что Дмитрий Анохин решает уехать именно в Америку и там заняться спасением русской культуры, русского литературного языка, попранного в России нынешними СМИ и издательствами, не нарушает строя описываемого образа. Ибо, как это ни парадоксально, но именно в эмигрантских изданиях очень чутко относятся к качеству написанного автором, к стилю, к чистоте речи, к тому, что зовется культурой языка. Русский литературный язык спасается в настоящее время в глубокой провинции, где по сию пору выходят не испохабленные Соросом и его прихвостнями журналы и газеты, а также в Европе и в США, где масса людей пытается создать свои газеты, журналы и издательства для читающих и пишущих по-русски. Провинциалы и эмигранты даже в мыслях не могут себе позволить измываться над родной речью так, как это делают москвичи, санкт-петербуржцы и прочие словоблуды.
Анохин хочет ехать в США не только для того, чтобы спасти свою жизнь, находящуюся под угрозой уничтожения прототипами героев нынешних русских телесериалов, но и для спасения русского языка и культуры там, откуда идут все беды для Руси. Эдакий, можно сказать, Штирлиц во плоти, только в войне во сто крат более грандиозной и страшной, чем Вторая мировая - в войне, начатой Западом во времена Александра Невского, закончившейся пока что установлением господства группы изменников Родине в крупных городах России и в Кремле.
Все вышесказанное может служить лишь оценкой качества экспозиции трагедии «Беглецы». Переход же в завязку в романе столь естественен и незамысловат, что уловить его и в достаточной степени оценить возможно только по прочтении всего текста романа. На мой взгляд, это - свойство высочайшего мастерства писателя, данное далеко не многим. Так вот, завязкой следует признать вовсе не конфликт главного героя романа с журналом «Зеркало», за которым стоит мафия, в том числе и с людьми, находящимися в окружении непосредственно президента страны (тогда еще Ельцына), а…
… встречу Дмитрия с «девушкой по найму» по имени Лиза, которая оказалась к тому же и невинной, и согласилась поехать с главным героем в США на весьма короткий срок - до начала занятий в институте. Похоже на сказку про Золушку, не правда ли? Мелодраматично в своей сути и, на первый взгляд, предугадываемо: герой влюбляется в нее, а жена героя оказывается стервой, потому ее можно послать подальше - все готово для набора череды приключений со счастливым концом и торжественным вручением новым президентом Путиным Дмитрию Анохину ключей от московской квартиры и лицензии на право издательской деятельности в Москве. И юная красавица под боком, и враги повержены - точь-в-точь, как в телесериалах типа «Остановка по требованию» по сценарию пошляка А. Слаповского…
… Ан - нет. Встреча Дмитрия с Лизой, поездка их по Америке есть лишь завязка для основного сюжета романа, которая длится больше половины книги, перебиваемая воспоминаниями главного героя о том, как он шел вверх по издательской лестнице, а также кто и почему решил уничтожить дело его жизни. Оба сюжета переплетены естественно, работают на ассоциациях, возникающих в сознании читателя при прочтении то той, то другой истории или сцены. Мне лично было равно интересно и как развивается роман стареющего уже мужчины с юной простушкой, постепенно осознающей истинную силу своих чар, и как развивался бизнес Анохина, столкнувшийся с силой мощной, непреодолимой, в подлости своей бесконечной - новым государством российским.
Детали… Их масса, пересказывать невозможно, ибо каждая из них сцеплена с другой, порождает ассоциации, которые накладываются на ход всего повествования. То есть речь идет уже о собственно той части книги, которая является самим действом: повествованием о том, как механизм государства и законов, которые опытные чиновники могут повернуть в нужную им сторону, делает любого человека (даже из-за богатства своего относительно независимого) жертвой произвола, которого как мафия, так и сросшаяся с ней государственная машина… даже не приговаривают, а обрекают на уничтожение. В мировой литературе подобные задачи ставили при написании романов разве что Клаус Манн да Томас Манн. Но их персонажи становились жертвами обстоятельств, в герой П. Алешкина стал вопреки обстоятельствам героем. Так в чем же парадокс?
История интриги, завязанной бывшим другом Дмитрия, предавшим его в надежде стать на место основателя одного из крупнейших издательств России, - это вовсе не «производственный роман» периода советской власти. Тут нет никаких аллюзий, хотя - налицо случай с уничтожением писателем средней руки Л. Бежиным и его кремлевскими хозяевами издательства «Столица». Скорее, перед нами - показ новых технологий, которые были отработаны в среде партаппаратчиков и комсомольских вожаков в доперестроечные еще годы, но только с победой группы Горбачев-Ельцын ставшие нормой бытия в новой России. Исчезли все табу, свойственные общинной цивилизации, меркантильные интересы возобладали над прочими человеческими ценностями. Все заповеди Христовы стали не просто нарушаться в России, они стали извращаться самыми бесчеловечными методами: новоявленные президенты, оставаясь в душе поклонниками Сатаны, при восхождении на Престол кладут лапы на Библию и Коран, а окружающие их «братки» всех степеней власти льют кровь людскую, строя при этом храмы и мечети.
Человеку, начавшему свое дело в России с того, что сам он по ночам грузил в эшелоны бумагу для книг, за которыми потом выстраивались перед магазинами многочасовые очереди тысяч людей, не место среди живых. России новой нужны издатели микротиражей и псевдокниг, способные лишь «отмывать грязные деньги мафии», согласные пропагандировать весь сонм смертных грехов и быть послушными рабами в руках Кремля. Это звучит в самом подтексте доноса (думается мне, дословно того, что накатал Л. Бежин) на Дмитрия Анохина, опубликованном в журнале «Зеркало», равно, как и в серии попыток главного героя романа оправдаться и объясниться. Ибо Анохин еще не понимает истинной мощи силы, вставшей против него. Уголовный мир, сросшийся с государственной властью, превратился в монстра много ужасней «страшилок» Стивена Кинга. Ибо он - реальность современной России.
«Русская трагедия» - название сериала книг П. Алешкина. А мне при чтении этого романа кажется, что можно было бы назвать ее и «Немецкой трагедией». Ибо ситуация, в которой оказался честный предприниматель России, адекватна тысячам тысяч трагедий, свершающихся на территории объединенной Германии. Я сам был уничтожен властями Берлина по указке неонацистов: закрыл единственный в Западной Европе русский детский музыкально-драматический театр, ушел в сторону, преданный и депутатами Бундестага от ПДС, и испугавшимися этой силы своими сотрудниками, и разом попрятавшимися только вчера еще восторженными зрителями. Ушел в сторону, ибо на чужбине не нашел в себе сил выстоять с той силой, с какой столкнулся Дмитрий Анохин в Москве.
В жизни прообраз главного героя романа «Беглецы» оказался в ситуации, созданной прихвостнями из окружения М. Горбачева и Б. Ельцына, поставившими перед собой цель как можно больше национальных богаств СССР перевести из страны в обшорные банки Запада - и уже оттуда ввозить в Россию деньги мелкими частями для того, чтобы создавать банки и заниматься ростовщичеством на легальной основе. В жизни таких ситуаций с созданием с помощью государственной поддержки очень успешных производств и фирм, а потом их исчезновением по указке сверху, были тысячи. Именно таким образом было практически легально вывезено то, что сейчас называют «золотом партии» и о чем пишется так много абсолютно лживых книг, ставящих задачу запутать сознание обывателя и сокрыть от него истинных похитителей общенародного богатства общества общинного типа. Состояния Собчака, Гавриила Попова и прочих практически не упоминаемых ныне в СМИ плутократов создавались в большей части своей именно таким образом. И Дмитрии Анохины были лишь крохотными частичками в хорошо организованной и успешно проведенной бандитской операции.
Потому героя «Беглецов» следует ко всему прочему оценивать еще и как «маленького человека» - персонажа литературы нового времени. Античный герой и маленький человек - симбиоз в мировой литературе уникальный. При этом, персонаж этот проявляет себя не на поле брани, где порой одно отчаяние или тупое согласие на готовность принести себя в жертву делает человека в глазах оставшихся в живых героем, а в жизни обыденной, какая проходит мимо нас и возле нас, сущности перемен в которой мы порой и не замечаем. При этом Дмитрий Анохин вельми грешен, аки всякий из нас, все его оправдания своим неблаговидным поступкам схематичны и не выдерживают не то, что критики, а даже не стоят внимания. Точно так, как делаем этом мы в жизни. То есть автор делает персонаж свой человеком во плоти. А читатель очень скоро обращается с Дмитрием запанибрата, почитая его таким же, как и сам он, не хуже, ни лучше, своим, словом, парнем.
На этом аллюзии героя романа с судьбой автора заканчиваются. Далее идет то, что литературоведы называют развязкой, и что по-настоящему делает «Беглецов» высокой литературой. Дмитрий Анохин покидает Россию (П. Алешкин остается в ней), становится возлюбленным девушки, которую взял с собою из Москвы (у П. Алешкина жена Татя - преданный и любимый друг многие годы) и, промчав едва ли не через все Штаты на автомобиле, вдруг осознает себя чужим в этой стране, чуждым самому духу державы Желтого Дьявола, породившей того самого мафиозно-государственного монстра, от которого он бежал из России.
Круг замкнулся. Будущего у человека порядочного, способного принести пользу и добро людям, нет. Все мечты о создании нового издательства, продолжении дела И. Сытина превращаются в прах.
Понимание этого происходит на уровне подсознания у главного героя и у читателя. Никакой дидактики, никакого моралите не допускает автор. Это - как бы высший пилотаж писателя, уникальный в русской литературе вообще, а уж в литературе после Ф. Достоевского, приучившего литераторов разжевывать каждую «слезинку ребенка», и вовсе до П. Алешкина невозможной. Потому - и только потому - писатель принимает неожиданное решение, которое сродни именно античным сюжетам: обвиняет героя своего в кровосмешении.
Ситуация для современной европейской литературы и быта стран с католическим и протестантским воспитанием обычная. Здесь даже в очередь на видеосъемки встают прелюбодеи с собственными потомками, а потом эти видеоматериалы тиражируются, продаются и выдаются на прокат. Сейчас если античную «Медею» или даже пьесу недавно еще жившего среди нас Ж-П Сартра «Мухи» поставить на европейской сцене, большой процент зрителей просто не поймет сути происходящих событий. Подумаешь: сын спал с матерью или отец с дочерью. Их дело. Хотят - пусть спят. Еще и скажут: «Надо быть толерантным».
Но герой Петра Алешкина - продукт цивилизации общинной, православной и, если хотите, коммунистической. Для него грех, пусть даже совершенный по незнанию, случайно, есть событие, равное крушению основ мироздания. Вместе с осознанием бесплотности своей мечты вновь стать полезным людям впечатление о том, ЧТО ИМЕННО совершил он в период поиска нового места для выживания, приводит его к единственному решению - тому, какой делал античный персонаж трагическим героем: убийству самого себя и своей возлюбленной, оказавшейся дочерью Дмитрия Анохина.
По сути, кульминацией романа «Беглецы» является его развязка. Послесловий не пишется в таких случаях. Тем паче - критиком после того, как роман прочитан, концепция автора стала ему ясна. Однако, ряд собственных замечаний морально-этического характера и замечаний религиозного толка вынуждают тему Дмитрия Анохина, как героя романа равно, как античного, так и нововременного, продолжить…
Мы живем в период, как это уже было выше отмечено, смены не просто культур, а вообще таких основополагающих для человечества явлений, как типов цивилизаций. Едва ли не краеугольным камнем в этом понятии следует признать морально-этических фактор, а писателей - каменщиками, которые, порой даже невольно, формируют процесс перехода человечества из одной ипостаси в другую. Названные выше братья Стругацкие в ряде произведениях своих («Гадкие лебеди», например) пытались предупредить своих современников о грядущих изменениях в среде русскоязычного этноса, но ясновидение их было признано и в СССР и на Западе в 20 веке за остроумную гипотезу - не более. Только по истечении 15-20 лет после начала так называемой перестройки сознанию обывателя стали ясны те колоссальные сломы в сфере обыденного сознания жителей России, о которых их предупреждали эти писатели за двадцать лет до появления на советском Престоле человека с бесовской отметиной на лбу.
Про антиутопии бр. Стругацких теперь предпочитают не вспоминать, предпочитают почитать их книги чтивом для развлечения и для школьников. То же самое может случиться и с замечательным писателем школы критического реализма П. Алешкиным, который на уровне подсознания нашел уже сегодня ответ на вопрос, который обязательно сформулируют наши дети и внуки:
«А к чему стремится тот процесс, что назван «Русской трагедией»?»
Застывшая форма раннехристианского протеста против мира античного насилия, в какую обратилось православие, приняла в начале 20 века беспрекословно идею коммунизма, рожденную в странах, отказавшихся от идеи христианского милосердия к инакомыслящим едва ли не с момента обустройства апостола Петра в Риме. С этого момента Европа была в течение полутора тысяч лет занята тем, что разделяла паству Рима на национальные сообщества и создавала массу крохотных моноэтнических государств, находящихся в беспрерывной войне друг с другом. В середине 17 века после сокрушительной первой мировой войны, названной Тридцатилетней, клочковатость Европы и ее заокеанских колоний обрела некий статус, в основе которого было противостояние остатков католицизма с протестантизмом. Две мировых войны 20 века выкосили самых активных носителей генома агрессии в этих странах. Если учесть, что, начиная с момента борьбы с индульгенциями, в Европе и Америке формировался стойкий рефлекс сребролюбия, то становится понятным: почему именно Западная Европа и США победили православно-коммунистическую мораль в войне, которая длилась с момента еще раскола христианской церкви на православную и католическую. Победила, если хотите, мораль примитивная, потому более выживающая. Как тараканы выжили после атомной бомбардировки Хиросимы, как бактерии чумы выживают в норах грызунов после химобработки, как дикие орды татар оказались победителями в битвах с сверхцивилизацией Китая и городской культурой древней Руси.
Отсутствие морали - это тоже мораль. Более того, аморальность - сверхоружие. Именно в борьбе с аморальностью окружающей дикости выковалась и достигла своих высот античная культура, свергнутая затем почти лишенными морали ордами Азии. Германец либо вест-готт не имел в сознании своем понятия: человек - это творение Божье, имеющее такие же права на существование, как и он. Эту мысль впервые родило раннее христианство, вступившее в смертельную схватку с фашистской моралью древних фарисеев, перейдя затем в структуру сознания людей, обустроивших Россию-СССР, как цивилизацию евро-азиатскую, оседло-кочевую, многонациональную и веротерпимую. Мораль эта позволила практически без кровопролития (в сравнении с суперкровопролитными колониальными войнами европейцев) создать державу ста сорока равноправных национальностей.
Уничтожение этой поликультуры, насилие по переводу России в лоно того, что грядет стать новой монокультурой Европы и Америки (с Азией и Африкой им покуда не справиться) мы наблюдаем в настоящее время. П. Алешкин оказался едва ли не единственным в русской литературе писателем, который в художественной форме отразил этот происходящий каждую минуту процесс.
Дмитрий Анохин - одновременно герой античной культуры и порождение культуры евро-азиатской, гибнет в момент схватки в его душе основ мироздания и объективной реальности. Гибнет представитель двух старых миров и мировоззрений, унося с собой в автомобиле в пропасть плоть от плоти своей, прерывая цепь рода своего. В этом - тоже традиция сугубо античной литературы: трагический герой не должен оставлять после себя наследников.
То, что в Москве осталась дочь у Дмитрия от второго брака, ничего, по сути, не меняет. Москва давно перестала быть Россией, ее жители - давно не россияне, они, согласно романа П. Алешкина «В джунглях Москвы» и романа «Лимитчики», с незапамятных советских времен формировались благодаря селекции прописки и ряда льгот, как представители именно не евро-азиатской, а сугубо американской цивилизации. Джунгли Москвы, описанные П. Алешкиным, практически мало отличаются от джунглей Нью-Йорка, описанных Э. Синклером. Дмитрий Анохин, урожденный тамбовский волк, обречен погибнуть в негодной для него среде обитания: будь то в США, будь то в Москве. Ибо вторая дочь его - уже не волчонок. В Москве она превратилась в комнатную собачку, не более. То есть уже совсем и не в русскую женщину…
Кто-то скажет, что все вышесказанное - историческая неизбежность, реальность, которой надо смело смотреть в глаза и принимать новый мир таким, как он есть. Но, на мой взгляд, сие - есть грех нового времени, новой морали, нового мира: грех смирения и самопрезрения. И формируется он в сознании современного русского читателя осознанно - для того, чтобы будущие толпы людей шли на заклание во имя потомков нынешних плутократов-мафиози, подмявших под себя едва ли не все правительства человечества. П. Алешкин - один из очень небольшого числа русских писателей, который стремится предотвратить этот страшный процесс. Пусть его герои - беглецы, но они - Герои.
О ПИСАТЕЛЯХ ШКОЛЫ КРИТИЧЕСКОГО РЕАЛИЗМА СОВРЕМЕННОЙ РОСССИ
(Выступление П. Алешкина в Парижском литературном Салоне, март 2005 г)
Дорогие друзья! Дамы и господа!
Русская литература в настоящее время переживает необыкновенный взлет. В последние годы расцвели различные литературные направления, которые были немыслимы в прежние годы. В те времена даже последователи реализма Гоголя, Толстого, Достоевского и других классиков, которых мы изучали в школе, был гонимы. Торжествовало только одно направление - социалистический реализм. В наши дни писатели всей России, которые в своих произведениях продолжают традиции русской классики, решили объединиться, чтобы совместно отстаивать свои интересы, семнадцать писателей выступили инициаторами и создали «Группу 17». Двери нашей группы открыты для всех наших литературных единомышленников и теперь нас уже пятьдесят семь человек. Сюда, в Париж, приехало двадцать писателей членов нашей группы. Мы привезли с собой брошюру на французском языке, в которой вы увидите наши фотографии и прочитаете биографическую справку, книгу на русском языке, в которую мы включили наш манифест, интервью о деятельности группы, критические суждения о наших произведениях, а также плакат с нашими портретами и различные буклеты о нас.
В нашу группу входят писатели различных политических убеждений, но мы не ведем между собой политических дискуссий, всех нас объединяет эстетическое отношение к литературе. И все мы, члены «Группы 17», писатели успешные, лауреаты многочисленных премий, если я начну перечислять все литературные премии писателей только приехавших в Париж, то я могу занять все время, отведенное нам для выступления в этом зале.
Почти все мы родом из провинции. В своем краю мы добились успеха и переехали в столицу. И здесь мы отлично поработали, стали руководителями издательств, газет и журналов, руководителями Союзов писателей, а те, кто остался в родном краю, возглавили либо местные отделения Союзов писателей, либо журналы.
Я представлю членов «Группы 17», тех, кто находится сейчас среди нас. Начну с президиума, слева направо:
Лев Котюков, поэт, прозаик, эссеист, автор многочисленных книг, лауреат 32 российских и международных литературных премий, академик, руководитель Московской областной писательской организации, главный редактор журнала «Поэзия».
Владимир Бояринов, поэт, автор многочисленных книг и лауреат многочисленных премий, академик, один из основных руководителей Московской писательской организации и Международного сообщества писательских союзов. (Больше я не буду говорить о премиях и книгах наших членов для экономии времени. Все мы авторы многих книг и лауреаты разных премий).
Петр Алешкин, ваш покорный слуга, прозаик, директор издательства «Голос-Пресс», секретарь Правления Союза писателей России и член Президиума Литфонда России. Три моих книги были в списках бестселлеров, переведены на пять языков.
Максим Замшев, поэт, критик, публицист, секретарь Правления Союза писателей России, главный редактор журнала «Российский колокол», заместитель главного редактора газеты «Московский литератор».
Валерий Казаков, поэт, прозаик, секретарь Правления Союза писателей России.
Александр Громов, прозаик, секретарь Правления Союза писателей России, руководитель Самарской писательской организации, главный редактор журнала «Русское эхо».
Александр Игнашов, драматург, автор двадцати пьес, которые идут по всей России и за рубежом, телеобозреватель культуры и литературы телевидения Самары.
Михаил Чванов, прозаик, публицист, секретарь Правления Союза писателей России, директор выставочного комплекса С.Т. Аксакова в Башкирии.
Александр Арцибашев, поэт, прозаик, секретарь Правления Союза писателей России, зам. главного редактора газеты «Сельская жизнь».
Владимир Берязев, поэт, публицист, критик, директор журнала «Сибирские огни».
Татьяна Жарикова, прозаик, главный редактор издательства «Голос-Пресс».
Сергей Самойленко, поэт, публицист, критик из Сибири.
Владимир Молчанов, поэт, прозаик, секретарь Правления Союза писателей России, руководитель Белгородской писательской организации.
Игорь Тюленев, поэт, критик, секретарь Правления Союза писателей России.
Александр Лысенко, публицист, критик, директор орловского издательства «Вешние воды».
Как видите, все мы люди успешные, много сделавшие в области литературы, но, как и в прежние годы, гонимы нынешней кремлевской властью из-за того, что мы в своих произведениях показываем жизнь России такой, какой она есть на самом деле. Ведь мы реалисты! А каждой власти хочется, чтобы ее хвалили, говорили, как хорошо живется народу при ее правлении. Но мы не можем врать, фальшивить, воспевать власть, когда видим, что большинству народа живется плохо, хуже некуда, что люди не видят будущего для себя, для своей семьи. В своих произведениях мы рассказываем об этом, поэтому ни один из нас не был включен в официальную делегацию, приехавшую на Парижский книжный салон за государственный счет, за счет тех самых обездоленных людей, которых ограбила кремлевская власть, несмотря на то, что я еще за полгода до салона просил включить в список официальной делегации хотя бы несколько талантливейших писателей-реалистов из провинции. Мы в Париж приехали за собственный счет. Теперешний кремлевский режим, как и прежний советский, избрал одно литературное направление, которому он покровительствует, выпуск книг членов которого он оплачивает, членов которого он делегирует на все книжные ярмарки за государственный счет. Если раньше Кремль поддерживал только соцреализм, то теперь он поддерживает только, так называемый, постмодернизм. Только члены этого направления включены в официальную делегацию, оплачиваемую за счет налогоплательщиков России, только с членами этого направления встречался в Елисеевском дворце в Париже президент России Владимир Путин. Он знал, что в Париже находятся писатели, продолжающие традиции русской классики, но ни одного из них он не пригласил на встречу. Самым любимым его писателем оказался Виктор Ерофеев, матерщинник, циник, ненавидящий Россию и русских, с которым Путин и его супруга с удовольствием фотографировались, пели ему дифирамбы. Горько, конечно, осознавать, что наш президент так мало образован и обладает крайне низким эстетическим уровнем, что ему приносит наслаждение мат в литературе.
Делегации писателей всегда составляет Сергей Филатов, бывший глава администрации президента Ельцина, крайний расист, если судить по его делам. Я многократно встречался с ним, и по моим ощущениям, он, не задумываясь, отправил бы весь русский народ в печи Освенцима, так он его ненавидит. А манера его общения с людьми, так же как и у одного из главных фашистов администрации Гитлера Мюллера, вежливая, нежная, пушистая, но все время чувствуется, что он с такой же нежной улыбкой перережет тебе горло. Делегацию писателей во Франкфурт составлял он, в Париж он же, и в Будапешт тоже. И всюду одни и те же милые его сердцу имена. (Криминальный Кремль уже после Парижа создал свой карманный Союз писателей, который будет воспевать его преступные дела, и поставил сопредседателем Риммы Казаковой расиста Сергея Филатова. В руководство этого лакейского союза вошли члены кремлевской администрации такие, как Т.В. Бокова. Я думаю, что и Сурков, этот Суслов нынешнего кремлевского режима, активный и влиятельный член группировки Ходорковского, выпустивший под псевдонимом книгу стихов, думается, что написана она за большие деньги членами этого лакейского союза, укравшего у престарелых писателей и продавшего их же поликлинику, так вот этот временщик Сурков, я уверен, тоже является членом этого криминально-кремлевского писательского союза).
Как вы видите, политический режим в России ужесточается. Ликвидированы независимые телекомпании. Закрываются независимые газеты. «Общая газета» уничтожена. «Независимую газету» уже нельзя назвать независимой. Дело идет к тому, что скоро мы, писатели-реалисты, станем не выездными писателями. И волей-неволей мы становимся диссидентами новой волны по отношению к новой временной кремлевской власти. Но только мы называем себя по-русски: инакомыслящие.
И ПРИМКНУВШИЕ К АВТОРУ «КОЛЛЕГ» АКСЁНЫШИ
Давайте признаем, как изначальный факт, что все без исключения русские литераторы из числа так называемых диссидентов хрущевско-брежневского периода, то есть образца 1953-1982 гг, являлись либо иудеями по своей национальной и религиозной принадлежности (в том числе и те, кто носил намеренно русские фамилии), либо находились в особо доверительных отношениях с московской, ленинградской, киевской и одесской синагогами. Четыре этих центра и были источниками финансирования «борцов с тоталитарным режимом в СССР», гарантом их выживания и воротами за «железный занавес». Но главное - именно эти четыре объединенных вне СССР центра формировали идеологическую доктрину опозиционных режиму литераторов, внимательно следили за тем, чтобы произведения их были выдержаны в духе конструктивной критики существующей в СССР социальной политики, пропагандировали философию и мораль иудейской конфессии, чтобы та медленно, но неукротимо заменяла славянско-общинную, православную мораль, а также мораль пассивно-мусульманскую, лежавшие в основе менталитета граждан СССР.
То есть писатели-диссиденты указанного периода в большей части своей были по духу своему и по сути чуждыми именно тем народам, от имени которых они выступали на страницах издаваемых «за бугром» книг на на всевозможных западных радиостанциях.
Исключение составлял до момента начала перестройки единственный из них Фазиль Абдулович Искандер, представитель ярко выраженной группы советских писателей, повествующих о жизни и быте малых народов СССР. Писатель этот в самый критический момент жизни своей Родины - горбачевку - сломался, занялся созданием и изданием проельцывнской публицистики и дурного пошиба сатиры в угоду своим заокенским хозяевам. Ранняя смерть Нодара Думбадзе спасла его от подобной участи, ибо вскоре после получения им Ленинской премии и издания романа «Белые флаги» московская и тбилисская синагоги принялись усиленно «обрабатывать» его и через посредство тамошних бомондов создавать этому обласканному народом и властью незаурядному писателю образ мученика и страдальца.
Здесь надо остановиться на оценке сути этого не вполне выраженного конфликта. Мученичество и страдание лежат в основе православной морали, как свидетельства приближенности переносящего страдания к Богу. На Руси и у народов, признавших власть Москвы над собой (за исключением ряда родов Туркмении, южного Узбекистана и во всей Чечено-Ингушской АССР) именно эта нравственно-этическая доктрина объединяла людей в единый советский народ, который доказал свое право на существование совместной борьбой с германским фашизмом. Из всех народов, участвовавших в этой войне, лишь крымские татары и чеченцы изменили общему долгу, перешли на сторону врага. И произошло это именно потому, что мораль и этика этих народов формировалась на базе мусульманского мировоззрения сунитского толка и иудейско-караибских корней. Представителям этих национальных меньшинств чужды понятия морали и права современной греко-римской цивилизации, им духовно ближе была и остается идея богоизбранности отдельно взятого народа, его природный героизм и прочий набор сентенций, свойственный Торе и, как ни обидно это звучит для иудеев, концепции Розенберга-Геббельса.
То есть четыре вышеназванные синагоги при создании образа типичного советского писателя-диссидента, исходили не из собственного отношения к этим людям, а из того принципа, который был изначально заложен в сознание советских людей: писатель русский должен быть страдальцем, заложником своей совести в руках государственной власти. Все, кто не преследовался КГБ и секретарями КПСС различных уровней, уже и не признавались синагогами за в полной мере писателей российских. Этот же стереотип был вложен в сознание издателей и славяноведов Запада с помощью кремлеведов и советологов, всякого рода фондов и спецслужб.
Насколько было трудно советскому правительству в указанное время пробить на западный книжный рынок произведения авторов, настроенных лояльно к советской власти, можно судить по тому, с каким трудом и с какими громадными финансовыми затратами был продвинут Чингиз Торекулович Айтматов после вручения ему Ленинской премии. Писатель в период до 1970 года, безусловно, большой, оригинальный и самобытный издавался за рубежом всегда при финансовой поддержке советского правительства, даже фильмы по его произведениям, снятые в США, увидели в свет именно благодаря такого рода поддержке - и стали явлениями в мировом кинематографе.
После Второй мировой войны, когда стало ясно преимущество социалистической системы перед западной капиталистической, была поставлена задача полной дискредитации СССР и его союзников, затрачены огромные средства на то, чтобы из мирового культурного и литературного процесса выдавить всякое свидетельство наличия подобного процесса в Советском Союзе и в странах социалистического лагеря. Упор стал делаться на Западе исключительно на то, чтобы привлечь внимание к негативным случаям в истории советской общности народов, продвигать на мировой рынок только ту книжную продукцию, которая отражает только порочные и темные стороны жизни русского народа. Именно - только русского народа.
Все это в достаточной степени полно и основательно отмечено в книге выдающегося современного писателя-публициста С. Кара-Мурзы «Евреи, диссиденты и еврокоммунизм». Я лишь позволил себе слегка конкретизировать ряд высказанных им постулатов и объяснений, касающихся темы настоящей статьи. Ибо писатели-диссидетны хрущевско-брежневского времени, сами того не осознавая (впрочем, часть из них это осознавала), были не более, чем «пятой колонной» в собственной стране или, проще говоря, изменниками и предателями Родины. Последнее понятие в сознании человека православного и мусульманского воспитания, равно как и социалистического, перечеркивает признание подобных литераторов своими писателями. И все, что было написано и издано за рубежом писателями-диссидентами (включая А. Солженицына) в подсознании российского человека было и остается чужеродным, враждебным и ему, и его предкам, и его потомкам.
То есть литература писателей-диссидентов 1953-1982 гг, даже если она была и высокохудожественной (а таковой не случилось за тридцать лет ни одной книги - вот в чем вовсе не парадокс), воспринимается носителями языка, на котором написаны были эти книги, как произведения чужеродные, в лучшем случае - как переведенные. Тот же Солженицын периода «Ивана Денисовича» и «Матренина двора», первого тома «Архипелага ГУЛаг» - писатель русский, потом - чужой. Нобелевскую премию-то дали ему не за высокую художественность произведений, о которых и не знали у него на Родине, понимали и понимают все, а за то, что Александр Исаевич очень показательно ненавидел свою родную страну.
Но вернемся к аксенышам, ибо именно так следует называть тех, кто оказался писателем-диссидентом не по зову души и не из желания самоутвердиться любым способом, как это случилось с А. Солженицыным, а по причине животного стремления, свойственного всем приматам, оказаться в единой кодле с явным вожаком, который принимает за всех решения и гарантирует выживание членам своей стаи в безумном мире бесконечной войны писательских честолюбий. Явление вполне нормальное в истории литературы России. Достаточно вспомнить поэтов пушкинской поры, сгруппировавшихся вокруг «Северной пчелы» Александра Сергеевича, или литераторов кружка Станкевича, окружение издателя «Современника» Н. Некрасова, группки и группочки футуристов, акмеистов и прочих декадентов конца 19-начяала 20 века, нынешние то и дело возникающие и исчезающие литературные течения и организации в России.
Отличие писателей-диссидентов 1953-1982 гг заключается в том, что аксеныши, выбрав себе лидером плэйбоя Васю, оказались предателями своей страны, находящейся в состоянии длительной, пусть даже холодной, но войны со странами, которыми писатели-диссиденты стали служить.
Речь идет, конечно, в первую очередь, о писателях-участниках ныне знаменитого альманаха «Метрополь», большая часть которых так и не сумела реализовать себя в качестве литераторов ни в СССР, ни за рубежами родной страны. И, что особенно пикакнтно, не по вине КГБ и советских властных структур, как порой они сами утверждают это. Ибо, как выяснилось это едва ли не через полгода после шума вокруг этого толстого, но эклектического сборника, наполненного прозой, стихами, но лишенного фактически публицистики, похожего на груду ныне издающихся по всей россии альманахов с трудами непризнанных гениев, «Метрополь» создавался и контролировался все тем же КГБ СССР с принятием офицерами в голубых шинелях услуг от тех, кто в этом альманахе участвовал. То есть писателя-метрополевцы в значительной части своей были стукачами КГБ, в недрах которого уже в те годы зрел заговор по захвату власти в СССР, уничтожению социалистической системы хозяйствования, присвоению через посредство подставных лиц основных фондов страны и переводу державы на капиталистический путь существования.
Автор сих строк сам едва не стал участников этого альманаха. Моя рукопись и рассказ Г. Караваева должны были переправиться за рубеж в багаже выездного (термин, говорят, ныне стал возрождаться, ибо прозаика П. Алешкина, к примеру, а также поэта Л. Котюкова и писательницу Т. Жарикову в апреле 2005 года по указанию из Кремля не пустили на встречу с читателями и общественности Баварии) Андрея Вознесенского. Единственный раз из едва ли не сотни поездок за границу этого прославленного поэта-стукача чемодан его будто бы обыскали таможенники и изъяли именно наши с Герой рукописи. Георгию пришлось согласиться работать на чекистов, а у меня случился второй арест, посадка в психушку и возвращение своей фамилии (после первого ареста мне пришлось три года жить под другим именем). Поэт же с толстыми губами и глазами навыкате вскоре стал лауреатом Государственной премии СССР, ему была оказана высокая честь пожать лапу лично Леониду Ильичу Брежневу.
Теперь я думаю, что мне в тот раз жутко повезло не вляпаться в дерьмо, оказавшееся на пути. А тогда, помню, жутко расстроился. Не тем, что пришлось сорок пять дней выполнять режим Соловьевки, где за каждое нарушение наказывали увеличением срока пребывания под охраной синих погон и белых халатов (подробнее смотрите в моем романе «Прошение о помиловании»), а как раз потерей возможности выйти с рассказом о русском биче образца 1970 годов на мировой книжный рынок. Ибо казалось мне тогда, как и нескольким иным порядочным ребятам, оказавшимся в «Метрополе» по глупости, что читающая публика на Западе более интеллектуальная, чем в России, там искренне любят мою страну и хотят моему народу блага.
Вознесенский, Битов, Ерофеев и прочие выездные аксеныши подобной глупостью мозги себе не засоряли. Они прекрасно знали, что на Западе на народ русский всем наплевать, в Европе и США действует закон джунглей, в котором каждый сам за себя и все друг другу враги. Сии литераторы вполне четко понимали, что либо выполняют они задание чекистов в тылу врага, либо борются с ними по заданию пославшей их в «Метрополь» синагоги, которая в случае чего поможет им выехать из страны (В СССР этим правом пользовались лишь две группы населения: иудеи и армяне).
Не окажись измена, проникшая в самый верхний эшелон советской власти, набравшей силу (подробнее читайте в моем романе «Истинная власть»), операция, разработанная выдающимся контрразведчиком генералом-лейтенантом С. Цвигуном, имела бы продолжение в виде очередных томов «Метрополя», чтобы уже на американские деньги выдвинуть на мировой рынок книжной продукции других - по-настоящему выдающихся советских писателей, - которые бы смогли поднять уже шатающийся в глазах обывателя Запада авторитет страны социализма.
К тому же невыразительность, ненужность альманаха стала очевидной сразу после его выпуска. Читали его лишь все те же советологи и кремлеведы на Западе да «кухонная интеллигенция» Москвы и прочих микростолиц СССР, прочему же населению было совершенно наплевать на бессмысленные потуги самовыразиться теми лицами, которые своего народа не знали, да и не могли знать. То есть альманах «Метрополь» всбух, как гнойник, лопнул - и забылся до самой перестройки.
Так все-таки чем же руководствовались чекисты и американо-еврейский капитал, когда затевали это не такое уж и дорогое, по сути, но столь разрекламированное мероприятие? Выявили-то откровенных врагов советской власти от силы с пару десятков. Да и не враги мы были - так, верили в справедливость и в торжество идей социализма, не более. (Я, к примеру, в первый раз в лапы КГБ попал за участие в комитете поддержки народа Чили, борющегося с фашистом Пиночетом. Какой тут, к черту, антисоветизм, если разобраться?) Мне кажется, как ни странно это звучит, задача общая у американцев и у чекистов могла быть лишь одна: поднять реноме любимчика советского Кремля и банкирского Лос-Анжелеса Василия Аксенова. С помощью «Метрополя». Других объяснений просто быть не может.
Ибо кем оказался стареющий советский плэйбой к середине 1970-х годов? Автором сценария забытого десять лет вот уж как фильма «Коллеги» и изданных в Америке книг, о существовании которых на обширной Родине его ничего неизвестно. Да и фильм тот... о чем он? Три выпускника Ленинградского мединститута после вечеринки повели себя малопочтительно с людьми старшими их по возрасту, получили замечание, а затем: один остался в Ленинграде, второй стал судовым медиком на корабле, третий умотал в Сибирь, где влюбился именно в ту дивчину, что нравилась местному хулигану, получил удар ножом в живот, но приехавшие кстати к нему в гости два друга удачно оперируют друга и признаются одному из руководителей лесного поселка, оказавшемуся одним их тех стариков, которым они в малость нетрезвом состоянии сказали непочтительное слово, что они и есть те не то, чтобы хулиганы, но просто... люди нового поколения. Слащавая история, похожая на тысячи повторенных потом тысячью другими советскими писателями, тем была и хороша, что впервые с советского экрана звучала абсолютно дурацкая, но нежная песенка о том, как «мы по палубе бегали, целовались с тобой». Но слова написал и не Аксенов даже.
То есть к моменту появления идеи об издании «Метрополя» Аксенов был нулем без палочки в русской литературе, его книги даже в Америке не покупал никто. А шумиха с альманахом разом подняла и авторитет литератора, и тиражи его книг, и гонорары. Кому было это выгодно в Америке, можно понять из романа «Новый сладостный стиль» В. Аксенова. Там у него был по-настоящему хороший друг - американский плэйбой и мультимиллионер.
Кстати, следует отметить, что именно с выходом «Метрополя» понятие русского писателя-диссидента начинает медленно, но неуклонно тускнеть в СМИ Европы, США и СССР. Никакие эпатажи русских литераторов уже не трогали сердец ни издателей, ни читателей. Ставшие из классиков аксенышами Ф. Искандер и А. Битов ныне еще почитаются в академических кругах университетов, имеющих кафедры славистики и советологии, а остальные, растрепав свое доброе имя по попойкам и помойкам, превратились в пошляков и мелких бесов, как это случилось с некогда интеллигентным В. Ерофеевым. Это балованное дитя советско-партийной бюрократии и нынешней бандистко-кремлевской мафии, то угодничает перед хозяевами своими, то костерит их, но всегда умудряется находиться на некой грани, переступив через которую можно и навернуться, нос расквасить. Так и не уехав из страны, которую он и ненавидит, и презирает, Виктор, будучи снобом до мозга костей, прописан в писательском дачном поселке Переделкино, где вынужден существовать среди потомков людей, которых всю жизнь проклинал, на которых клеветал и которых поносил самыми грязными словами, ходить по улицам и аллеям тамошним, названия которых ему каждый раз напоминают о тех, о ком он сказал с экрана телевизора массу гадостей. А общаться ему там остается только с Вознесенским, который то объявлял себя внебрачным сыном расстрелянного Сталиным председателя ВСНХ, то еще более тайным сыном Бориса Пастернака. Стал Виктор собеседником поэта, облизавшего все аристократические пороги Америки и Европы, но так и не удосужившегося хоть раз в жизни побывать в обычной русской деревне и узнать, чем питается преданный им русский народ.
Странно в этой истории появления и исчезновения кодлы аксенышей, которая сумела выполнить свое предназначение в период перестройки, когда была науськана на русских писателей и уничтожила их со злобой овчарок из охраны концлагерей, то, что после выполнения своей миссии они стали не нужными ни Аксенову, ни израильско-американским своим хозяевам. С каждым годом все меньшее число их получает литературные стипендии - новые руководители западных фондов, выплачивающих деньги за предательство, требуют в подтверждение творческой состоятельности аксенышей новых произведений, а таковых нет. С каждым годом все незаметнее они уходят из жизни, упоминаемые в некрологах лишь на страницах желтой прессы, да и то не вовремя и не всегда. Я тут даже решил не называть их всех. Зачем зря ворошить никому не нужные более кости? Оставшиеся в живых из похоронной команды русской литературы сидят за чашками кофе с коньяком в русском ПЕН-клубе на виду у вечно пьяного Битова и рассуждают о том, какими бы они могли стать писателями, если бы...
А с экранов телевизоров вновь вещает Горбачев о том, какой могла бы быть перестройка, если бы...
О таких говорят в России: все они из одной помойки. Пусть там и остаются.
ТАЕЖНЫЙ ДЕСАНТ
(о романе Петра Алешкина «Трясина Ульт-Ягуна)
Советская литература была богата художественными произведениями о тайге и о людях, работающих, живущих в ней, преобразовывающих природу и вообще о героях трудовых буден. Особняком стояли авторы, которых сибирская земля породила: В. Распутин, В. Астафьев, Г. Марков, к примеру, а также те, кто жил и работал в ней профессионально, хотя и произрос на другой земле: профессиональный охотовед и замечательный русский стилист А. Скалон, все тот же В. Ломов, например. Но большая часть советских писателей, рассказывавших о том, что есть земля сибирская, бывали там наездами из Москвы и Сочи, писали то, о чем не знали, чего не понимали. Знаком был я, к примеру, лет тридцать тому назад с литератором еврейского происхождения Марком Наумовым, который сочинял повести о Сибири, не выезжая из Москвы, пользуясь лишь статьями в научно-популярном журнале «Наука и жизнь». И признавался сибирским писателем, знатоком сибирского характера. А имена тех, кто бывал в Сибири в так называемых творческих командировках от творческих Союзов и прочих общественных организаций, где писатели наши не вылезали из-за пиршественных столов и потому не были в состоянии оглянуться на окружающий их мир из-за пьянок, чередующихся с похмельными синдромами, отписывались томами лжи и духовной проказы, можно перечислять до бесконечности. Пожалуй, единственное из произведений, подобных псевдолитераторов, которое осталась в моей памяти, был очерк А. Битова о его поездке в творческую командировку на Камчатку. Поглядел нынешний мэтр тридцать лет тому назад полутрезвым оком в дымящуюся дыру Ключевской сопки, позавидовал спящему рядом с ним не протрезвевшему поэту Г. Горбовскому - и все впечатления. Сам я, побывав на Сахалине в творческих командировках дважды, писать об этом острове отказался. Ибо не понял я сущности островитян, не разобрался в их проблемах за пару месяцев занятий невесть чем - и писать об островитянах, которых искренне полюбил, посчитал бестактностью и бесстыдством. А о Сибири писал только взглядом человека из экспедиций: лесоустроительной, геофизической, геодезической.
И вот передо мной - книга человека, рожденного в селе Масловка Тамбовской области, затем - работяги в Сибири и, наконец, многолетнего жителя Москвы. Название у книги намеренно некоммерческое «Трясина Ульт-Ягуна». И сюжет, что называется, «жизненный», без замысловатых выкрутасов, рождаемых высосанной из пальца фантазией авторов, подобных вышеназванному М. Наумову или германскому словоделу-лгуну Г. Консалику. Читаешь - и с первых строк романа видишь мир настоящей тайги, людей, которые собрались обустраивать дикую глухомань. И все это и живет, и дышит, и даже пахнет со страниц книги:
«Вертолет летел над осенней тайгой. Изредка он вздрагивал и мелко трясся словно лошадь, которая подрагивает кожей. Отгоняя занудливых мух… Он прислушивался к неровному гулу мотора и дребезжанью какой-то железяки в углу за наваленными в кучу мешками, лопатами, топорами, и ему казалось, что вертолет не выдержит тряски и развалится. Резко пахло бензином. Это еще больше увеличивало тревогу…»
Мир не выдуманный, легко узнаваемый, настолько реальный, что порой забываешь, что сидишь в европейском столичном городе на диване, читаешь при свете ночника роман - ибо руки, ноги сами так и просятся в работу, так и хочется проявить богатырскую удаль, показать свое умение валить сосны, копать и обустраивать землянки, строить дома. Ибо едва ли не с первых строк романа «Трясина Ульт-Ягуна» погружаешься не только в существо человеческих проблем, волнующих героев книги, но и принимаешь естественный порядок вещей, уклад жизни крохотного строительного отряда, высадившегося в дикой тайге с заданием заложить там… новый город.
Да, да именно так. Словно новоявленные Петры Первые на новой Неве решили несколько человек создать новый Санкт-Петербург на реке Ульт-Ягунке. Да так создать, что веришь, что воспетое Пушкиным действие для ребят с опухшими от перепоя лицами и мозолистыми руками - дело обычное. Просто работа у них такая - возводить новые города. В глуши, среди болот и комаров, с вертолетной лишь связью с внешним миром, даже без рации. И вместе.
Последний факт - самый важный. Это императору Петру достаточно было ткнуть пальцем в болото и заявить, что здесь русскому народу «суждено в Европу прорубить окно» - и, гробя тысячи жизней, возник ныне ветшающий и полный крыс, давно уже не престольный град Петров. Для шести мужчин и одной женщины задача, поставленная перед ними Москвой, не выполнима теми мерами, какие были под рукой у царя Петра или у немецких рыцарей, велящих построить им замки на холмах, чтобы потом вокруг них прижились бывшие невольники-строители.
Герои П. Алешкина - десант. То есть группа людей, объединенных единой целью, имеющих каждый свои обязанности, находящихся в этой глуши добровольно, потому знающих одно самое главное для всякого полевика правило: надо жить и работать по принципу «один - за всех, все - за одного». Иначе - не выжить, иначе - с заданием не справиться, иначе - не десант это, а так - чума болотная.
Здесь северный и сибирский счета соединяются. Автор этих строк проработал двенадцать сезонов в экспедициях в глухомани Сибири, Дальнего Востока и Средней Азии, потому утверждаю ответственно: далеко не каждому дано быть настоящим мужчиной и в постоянном окружении одних и тех же лиц, там невозможно скрыть никому своей истинной сущности. Вольно или невольно, но с течением времени в каждом таком коллективе, какой описан в романе П. Алешкина, возникает конфликт, в основе которого лежит глубоко спрятанная от окружающих, но продолжающая жить в глубине каждого ложь. Или недосказанность, что, по большому счету одно и то же.
А жить приходится в таежном десанте именно по большому счету. Петр Алешкин, сам проработавший несколько лет в подобных десантах, умелый плотник и настоящий русский мужик, знает это не по историйкам, выуженных их журналов и газет, а памятью натруженных мускулов и пережитых страхов, изношенным сердцем своим, наконец, и трудными воспоминаниями. Я не знаю, какие детали в этой книге являются слепком с его судьбы, даже догадываться не хочу.
Для меня главный герой романа Андрей Анохин - брат того самого Дмитрия Анохина, который стал героем романа П. Алешкина «Беглецы», внук того самого Егора Анохина, основателя рода, о судьбе которого написан первый роман серии «Русская трагедия». И друг-недруг его Михаил Чиркунов- прямой потомок того старика Чиркунова, которого в девяностолетнем возрасте убил за столом восьмидесятидевятилетний Егор Анохин.
Конфликт, рожденный в 1920 году, оказался вовсе не разрешенным смертью двух стариков семьдесят лет спустя. Он только внешне перегорел, как таежный мох в высохшем в жаркое лето болоте, а в глубине конфликт тлеет, ждет повода, чтобы взвиться вверх мощным пламенем, уничтожить все, что попадется ему на пути. То есть ненависть, как таковая, у П. Алешкина в «Русской трагедии» есть понятие метафизическое и одновременно настолько материальное, что именно она движет поступками людей.
Ложь и неосознанная ненависть - две дурные составляющие всякого человека, которые заставляют их поступать совсем иначе, нежели советует делать нам разум. Животная сущность бывшего поэта и бывшего любимца всей Масловки Михаила Чиркунова много сильнее его красивой и благородной наружности. Перед нами - словно слепок с бывшего писателя А. Битова, таскающегося ныне с неизменной пивной банкой в руке (не знаю уж, что там налито внутрь) по всякого рода тусовкам и салонам, литератора давно уже забытого в России, чуждого народам этой страны, поддерживающего мнение о себе, как о прозаике будто бы русском, только путем регулярного вливания в себя алкоголя, а потом опорожнения. Чиркунов пьет не во Франкфурте и в Париже, как его московский коллега, а лишь возле деревянной чайной в занюханном сибирском поселке, но… что это меняет? Сущность-то у них одна. Спившийся неостоявшийся гений - это не только личная трагедия художника, это - вполне законченный преступник, который порой может и не реализоваться в этом качестве, но, по сути, им остается до конца своих - после потери лица - дней.
По сути, история, рассказанная П. Алешкиным в романе «Трясина Ульт-Ягуна», есть повествование не случившейся дружбы наследников двух взаимоненавидящих родов, в результате которой потомок убитого Егором Анохиным Чиркунова убивает потомка Егора Анохина - Андрея. И этим как бы закрывается очередной круг дантевского Ада за тысячи верст от села Масловка, делает «Русскую трагедию» настоящим эпосом. При этом писатель очень четко понимает цель и задачи этого уникального жанра литературы, следует по пути, проложенном Гомером: А. Алешкин расширяет рамки повествования о дружбе-нелюбви, о диалектическом противоречии двух главных персонажей романа, обогащая мир, в котором они живут, жизнеописаниями судеб героев второго плана.
Перебивки основного сюжета воспоминаниями персонажей второго ряда о случаях в их жизнях на Большой земле, перевернувших их судьбы и вынудивших когда-то нынешних десантников бежать на край света, понимая при этом, что от самих себя не убежишь, служат, по сути, «мясом» романа, одетом на «костяк» Анохин-Чиркунов. Каждый эпизод, живущий в памяти героев, очень органично связан с основным сюжетом и друг с другом. Связи эти порой ассоциативные, порой прямые, но всегда оказываются необходимыми в контексте романа и всего эпоса, никогда не выглядят искусственно включенными в ткань повествования. Отступления от основного сюжета воспринимаются читателем, как углубление основной темы романа, как более цельное раскрытие проблемы взаимоотношений мужчины и женщины, их прав и взаимных обязанностей, их духовной и социальной значимости в окружающем мире. За исключением Звягина, отца и сына Ломакиных, все остальные персонажи второго плана - люди, претерпевшие семейные и личные трагедии, в основе которых лежит обманутая любовь.
Трагедии эти, при внешней однотипности, абсолютно разные, драматические тоже по-разному, ибо лица, описанные П. Алешкиным, настолько разнообразны по своим темпераментам, своим характерам, своим судьбам, что создается впечатление, будто перед нами раскрывается целый космос личных трагедий бесчисленного множества русских людей. При этом автор сумел избежать обычных в такого рода произведениях современных авторов натурализма и пошлости, описать взаимоотношения мужчины и женщины столь целомудренно и при этом столь глубоко и чувственно, что ряд страниц книги читается, словно это - произведение поэтическое, продолжение книги «Песня песен».
То есть, ставя во главу своего романа-трагедии задачи эпические, П. Алешкин не возвел во главу его конфликт лишь главных героев романа, как абсолют взаимоотношений двух мужчин, оказавшихся с момента рождения противопоставленными друг другу враждующими семьями, а наполнил окружающий их мир настоящими проблемами живых и полнокровных персонажей: Матцева, отца и сына Ломакиных, Анюту, Гончарова, Звягина, судьбы и жизни которых не менее значимы и уникальны, нежели жизни Чиркунова и Анохина. Ибо, словно утверждает автор, душевные страдания людей вовсе не универсальны, а мучительны и порой даже унизительны, и ни одна человеческая трагедия не похожа на другую. И то же самое -поступки…
Поступок - главное свойство человека, оказавшегося в десанте. Им определяется истинная ценность человека, а не словами о нем их уст других или его самого о себе. «Большая земля» с ее изощренным словоблудием и многовековой практикой целых цивилизаций лгать патологически, отлична от таежного (пустынного, горного, ледовитого и так далее) десанта абсолютно и по всем статьям. На «большой земле» миллионы людей проживают одну жизнь - фактическую, а оставляют после себя воспоминания не о том, какими они были на самом деле, а лишь образы, которые они сыграли на сцене жизни. В десанте, в экспедиции, в тюрьме у каждого человека, даже того, кто этого не замечает, жизнь начинается, проходит и заканчивается всякий раз заново. Сезон в три ли месяца, в пять ли лет, в десять, до конца ли дней - не важно. Всегда заново, всегда с нуля, всегда с завязкой, кульминацией и развязкой. Опыт моих собственных двенадцати экспедиционных сезонов - порукой этому Обсуждать и сомневаться в моих словах могут лишь те, кто не знает, что такое жить в промокшей насквозь, пропахшей потом и дурным духом палатке, видеть из-под прикрытого ее полога девственно-чистый снег по утрам, пугаться скрипа вспугнутой тобою же кедровки, дойти в напряжении своем (порой внешне беспричинном) до состояния бешенства и с дури палить в человека, которого, по сути, ты должен уважать и ценить.
Так случилось и с новичком в десанте Андреем Анохиным, который вдруг пальнул в Матцева из ружья да в спину. Потому как влюбился в Анюту, а та предпочла ему бабника Матцева. Обычная история в обычном треугольнике, каких немало и в бруклинских трущобах Нью-Йорка, и в доминошных районах восточного Берлина, и в той же вавилоноподобной Москве. Но почему я радуюсь тому, что Андрей не только не убил соперника, но, спасенный добывшим его из замерзшей реки старым охотником-хантом, даже просит прощения у Матцева, да произносит это так, что…
«… Он хотел еще что-то добавить, но почувствовал, что Владик понял, что просит он прощения не из-за страха перед ним и даже не за выстрел, а за то неизмеримо большее, в чем был виноват перед ним и в чем мы все виноваты друг перед другом»
И почему я верю этому утверждению автора? Напиши это дословно в контексте своих романов Т. Толстая, не поверил бы. Потому, как слова эти в устах героев этой литераторши даже сказанные дословно не могут быть выстраданными. И сама Толстая, и ее книги - плод совершенно не русской литературы, нечто из подражаний чему-то на Западе когда-то модному, переговоренному тамошней тусовкой и основательно забытому, похожему на попытку заняться онанизмом престарелым маразматиком: «Кыся, брыся, мыся, пыся…» А вот в устах П. Алешкина подобные утверждения звучат естественно, как само собой разумеющиеся, не требующие доказательств, ибо всякое доказательство подразумевает сомнение, а ни у писателя, ни у читателя «Трясины Ульт-Ягуна» сомнений нет.
Именно этими словами:
«… и в чем мы все виноваты друг перед другом», - стоит, мне кажется оценивать то неуловимое понятие, что стоит в основе собственно русской классической литературы, делает ее не похожей на Запад и Восток. Более коротко его можно определить, как ЧУВСТВО СТЫДА. Анализом этого неуловимого ни мыслью, ни словом явления и занималась великая русская литература, начиная со «Станционного смотрителя» и вообще всех «Повестей Белкина» А. Пушкина, начиная с «Истории пугачевского бунта», «Евгения Онегина». Именно эта тема была продолжена в сборнике «Миргород» и в «Мертвых душах» Н. Гоголя, подхвачена М. Лермонтовым в «Герое нашего времени» и пронесена до наших дней писателями-реалистами России, одной из ключевых фигур среди которых следует назвать Петра Федоровича Алешкина…
Итак, мы пришли к понятию стыда в романе «Трясина Ульт-Ягуна». Явлению этому мало уделялось и тем более уделяется сейчас в западной литературе внимания. Оно предано анафеме в том направлении русской литературы, которое зовется ныне словом модным, но не имеющим отношения к сущности происходящих в России литературных процессов - постмодернизм. Писатели типа Пелевина, тем паче Сорокина и Толстой, Аксенова и Ерофеева, Марининой и иронических детевтикесс просто не в состоянии вспомнить этого слова: стыд. Ни сами эти делатели гонораров по западному образцу, ни их персонажи никогда не задумывались о том: как могло случиться, что их персонаж выстрелил в спину? Они всегда имеют готовый ответ: так было надо для сюжета. И при желании объяснят этот поступок. Со смаком, используя популярные брошюрки по психотерапии, обрисуют патологию подобных героев. Но никогда (заметьте: НИКОГДА) герои книг «кремлевских соловьев» НЕ МУЧАЛИСЬ ОТ СТЫДА за совершенный ими неблаговидный поступок.
Потому, как на проявление подобных чувств сами российские постмодернисты и их выдуманные персонажи, чуждые русской крови и земле, не способны. Примером бесстыдства этой братии могут служить слова все той же нынешней кремлевской угодницы и лизоблюдки Т. Толстой, заявившей в Парижском литературном Салоне во всеуслышание: «БРЕНДА ДИССИДЕНТОВ мы никому не отдадим!» Эдакий иноземно-русский стилистический кентавр, доступный пониманию лишь избранных и характеризующий всю совокупность «кремлевских соловьев», стесняющихся того, что они - россияне. Представить, что так мог думать или произнести подобное Лев Николаевич Толстой просто невозможно - и тогда становится понятно, насколько ловкая однофамилица гения не похожа ни на него, ни на вообще любого настоящего русского писателя.
Но вернемся к роману П. Алешкина. Ибо ГРЕХ (еще одно ключевое слово в русской литературе, не доступное пониманию «кремлевских соловьев»), случившийся с Андреем Анохиным, не может быть искуплен даже самой искренней и истовой просьбой к обиженному простить его. Грех, живущий в русской душе, либо замаливается многолетними молитвами, обращенными непосредственно к Богу, либо смывается кровью. Иначе русскому человеку оставаться русским нельзя. Если ты вышел из русской глубинки и дед твой воевал с «жидовско-комиссарской армией Тухачевского» плечо к плечу с самим Антоновым, то изволь испить всю горечь поражения от рук врагов России до конца.
Ибо свидетелем извинения Андрея Анохина, воспринятым всеми окружающими со слезами умиления и душевного просветления, оказался Михаил Чиркунов. На лице его «застыла чуть заметная презрительная усмешка».
По сути, слова эти - вершина романа, его апофеоз. Далее все - внимательное слежение за развитием основной темы эпоса: за противостоянием родов Анохиных и Чиркуновых сквозь годы и шеститысячекилометровые расстояния, кровавая развязка и эпилог, в котором звучит печальная эпитафия:
«А Анохин с Чиркуновым так и сгинули… ни слуху, ни духу»
Между двумя этими цитатами - вторая часть романа. История жизни Андрея Анохина и Михаила Чиркунова после совершения Андреем греха, уже не в десанте, а на том же месте, но в окружении большого количества новых людей, среди которых можно и затеряться, можно в случае чрезвычайном напиться - и никому нет дела до твоего скотского состояния, лишь бы на работу вышел вовремя. То есть перед читателем предстает бытие бывших десантников на острие, но все-таки цивилизации, которая в течение короткого времени уничтожила и зверя, и рыбу, и ягоду вокруг поселка на многие километры, выгнала из избушки охотника-ханта, поселила в его халупу ставшего бичом Михаила Чиркунова. Цивилизация привнесла с собой и комсомольскую организацию, членом бюро которой становится Андрей Анохин, и железную дорогу, которую довели до болота Ульт-Ягуна в кратчайшие сроки ценой неимоверных усилий и нелепого героизма для того, чтобы завалить магазины поселка водкой и другими благами «большой земли», а также обеспечить начальника строительства не то орденом, не то золотой звездочкой Героя Социалистического труда.
Автор этих строк работал где-то в те же времена и где-то в тех же местах на изыскательских работах перед приходом туда подобных алешкинскому таежному десанту групп будущих героев и орденоносцев БАМа. И, спустя годы, видел я во что превратили те, кто в романе «Болота Ульт-Ягуна» описаны, как персонажи второго плана, как оказались изуродованными некогда дикие, первозданные и прекрасные места. Но «Болота Ульт-Ягуна» - единственная книга из тех, что я читал о БАМе, которая откровенно и без всякой патетики, без надуманных оправданий рассказывает о жестокости и беспощадности той самой цивилизации, что несет за собой лишь смерть и запустение, не умолкая при этом в словесах своих о благородстве, о своей исключительности и почему-то доброте. И эта моя мысль - рефрен второй части романа, некий фон того, что происходит с недавним восторженным романтиком Анохиным, оказавшимся после совершения им греха наказанным так, как только можно по-настоящему наказать человека, вкусившего дух таежного десанта и предавшего десантное братство: Андрей оказывается один, в кругу большого количества людей, но все равно один. И это - только первая степень наказания его Кем-то свыше за совершенный грех.
Потому как: «Не убий…» - это, в первую очередь: «Не поднимай руку на ближнего своего».
П. Алешкин очень четко, ненавязчиво, а едва заметными штрихами показывает нам, что после того, как юный романтик возжелал убить человека, он изменился кардинально. Во-первых, по возвращению их больницы Андрей приносит две бутылки водки в подарок спивающемуся Чиркунову. В первой половине книги Андрею даже мысль подобная не могла придти в голову, а когда Чиркунов украл у Анохина склянку одеколона, чтобы выпить его, Андрей оказывается буквально ошарашен таким поведением своего недавнего кумира. И вдруг - две бутылки водки. За что? Ответа автор не дает, но читатель понимает сам: водка - плата за ту самую улыбку, которую заметил Анохин на устах Чиркунова, когда он извинялся перед Матцевым. И это - еще одна замечательная деталь, свойственная лишь писателям русской реалистической школы, которую инстинктивно уловил в творчестве своего любимого писателя Ф. Достоевского американец У. Фолкнер, а также Ж-П. Сартр и, пожалуй, никто больше из зарубежных писателей не разрабатывавший. Называется она: стать шестеркой - выражением, которого нет ни в одной языке, кроме русского.
Стыд, грех и неосознанная ЖАЖДА ИСКУПЛЕНИЯ ВИНЫ СВОЕЙ ПЕРЕД БОГОМ - вот триада души главного героя романа «Трясина Ульт-Ягуна» Андрея Анохина, равно как и точно такая же триада мучит и подвигает антигероя этого романа Михаила Чиркунова к необходимости поставить точку в конце их безмолвного диалога. Кто-то из классиков сказал, что стыд - есть Бог, живущий в нашей душе. То есть столкновение стыдов двух русских душ становится конфликтом внутри Бога, и неминуемо должно привести к гибели двух разных, а по сути, абсолютно одинаковых носителей грехов. Иллюстрацией этому заявлению могут служить воспоминания, которые мучают Чиркунова в минуты трезвости или похмелья. Они - о девочке Лизе из все того же села Масловка, в которую был влюблен с детства Андрей Анохин…
Грех Михаила более метафизический, настолько тонкий для понимания и признания за грех, что для осмысления вины Чиркунова за смерть четырнадцатилетней девочки, утонувшей в Цне (реке у города Тамбова), необходимо читателю самому прочистить собственную душу. Девочка была младшей сестрой сожительницы двадцатитрехлетнего тамбовского поэта. Лиза влюбилась в Михаила Чиркунова - и не нашла ничего умнее, как придумать историю своего совращения одноклассником Андреем Анохиным, записать ее в тетрадь и показать это сочинение Михаилу. Самому же Андрею она подсунула точно такую же историю, но заменив имя главного героя действа на Чиркунова. О том, что девочка соврала ему, поэт и профессиональный сердцеед догадался сразу, но… нужных слов поискать для влюбленного полуребенка не догадался. Черств душой оказался поэт, как спившийся ассенизатор. А Андрей на всю жизнь остался уверен, что виновен в смерти Лизы все-таки Михаил…
Коллизия, от которой у большинства постмодернистов потекли бы слюнки. Они уверены, что придумай кто-нибудь из них подобную историю - и уже бы мог почитаться среди них гением, и так далее. Для Алешкина же это - второй план второй части романа, не более. Разрешает он заявленную проблему с блеском, как и положено разрешать ее автору эпоса «Русская трагедия» - не сцеплением в битве и споре двух не случившихся любовников Лизы, а рассказом друг другу о том, как каждого из них пыталась обмануть полная избытка женских ферментов и неуверенная в силе собственных чар девочка.
С точки зрения формальной логики и юридической науки, вины в смерти ребенка у двух главных персонажей романа «Трясина Ульт-Ягуна» нет. Вина их, повторяю, перед Богом. И в отношении Лизы - вина, в первую очередь, Чиркунова. Во-первых, потому, что был дан ему Божий дар поэта, то есть существа, способного чувствовать тоньше и лучше остальных все малейшие изменения вокруг себя. Не даром ведь на следующий день после признания Лизы он замечает печаль и легкую укоризну в глазах девочки, которая с ним попрощалась, а спустя несколько минут нырнула в Цну и не вынырнула. А во-вторых, потому что он был старше этих двух ребят почти на десять лет, то есть, согласно логике именно русского менталитета, обязан быть хранителем детской любви, мудрым советчиком и уметь разрешать конфликты так, чтобы не случилось трагедии.
Но Михаил Чиркунов оказался не на высоте - трагедия случилась, а с ней пришла и кара: развал окружающего его мира, потеря веры в себя, медленно спивание и опускание на дно общества. Наконец, побег в глухомань таежной Сибири, где не смогут достать его алименты, которые он не согласен платить на трех своих детей.
Я сам 15 лет платил алименты дочери. Знаю по себе, как это финансово трудно, однако делал это, признаюсь, с удовольствием, потому как именно это давало мне право видеть ее два раза в году, покупать ей подарки, ходить с ней в кино и зоопарк. В экспедициях же мне встречались десятки подобных Михаилу уклоняющихся от алиментов прохиндеев. Объяснений своей непорядочности они имели тысячи - как и Чиркунов, прятали в тайниках сэкономленные деньги - как и Чиркунов, пили безбожно - как и Чиркунов, ненавидели тех, кого обманули, ограбили и оболгали - как и Чиркунов, долго не выдерживали работы с нормальными людьми и сбегали из экспедиций и десантов - как и Чиркунов…
То есть перед нами при всей колоритности и необычности образа сего, описанного Алешкиным, - фигура типичная, некий незаметный человечек, наподобие Акакия Акакиевича Башмачкина. Сие есть новая гримаса образа антигероя, ставящая роман «Трясина Ульт-Ягуна» в шеренгу выдающихся произведений русской литературы 20 века.
Ибо в русской литературе советского периода практически нет персонажей, которые на глазах читателя деградируют и превращаются в полускотов. Разве что «Серая мышь» В. Липатова - произведение давно признанное уникальным. И… больше не припомню. Практически всегда герой бывал в начале прозаического произведения образца 1920-1980-х годов полупорядочным, точнее внутренне порядочным, но снаружи невесть чем, а потом вдруг случалось ему совершить подвиг - и все хорошее выступало наружу, а плохое слетало, как ржавчина от огня и окунания затем в воду.
А антигерой П. Алешкина на наших глазах деградирует, превращается в параноика, хотя в глазах героя - Андрея Анохина - продолжает оставаться фигурой страдательной, которой надо и помочь, о которой надо позаботиться, которую можно и любить. За что? Только за то, что когда-то, в детстве, любил Андрей Михаила за необычность, а потом, поняв истинную сущность своего антипода, вдруг пожалеть его.
На основании чего Андрей во второй части романа имеет право почитать себя выше Михаила и жалеть его? Оба переступили черту - и знают это.
Но знают также, что муки совести поэта глубже и страшнее, чем у члена бюро комитета комсомола и исполняющего обязанности бригадира плотников. Михаил и с мерещащимся ему в пьяном бреду Лешим говорит о СОВЕСТИ. А Андрей, простившись с уехавшим в Тамбов Матцевым, мучается муками новой любви к Анюте, отвергая влюбленную в него девушку-новоселку. То есть автор играет с читателем в перевертыши: положительный герой оказывается на проверку трухой в красивой кожуре, а отрицательный герой оказывается нравственно чище.
Если перевести эту проблему на уровень осознания ее классиками, то следует на помощь пригласить Федора Михайловича Достоевского, который заявил, что, хоть в романе «Преступление и наказание» написано, что Раскольников убил старуху-процентщицу, но он этого сделать не мог, ибо герой романа - только теоретик убийства и уничтожения ростовщиков, совершить подобный шаг студент не способен.
То же самое - и с антигероем Алешкина. Михаил Чиркунов при всей своей внешней порочности и при всей своей дикости-неумытости, при всем своем беспробудном пьянстве откладывает деньги для того, чтобы передать их с уезжающим в Тамбов Ломакиным для своей первой жены Василисы и их общего сына. Передать типично по-русски, как не знают об этом писатели-модернисты и аксеныши, не подозревают о подобных взаимоотношениях в Европе и Америке. Просто сунул руку под матрас, вытащил четыре с половиной тысячи рублей (сумму, на которую в те времена можно было бы купить тот же дом в том же Тамбове), положил в ладонь даже не другу и не товарищу толстую пачку денег, сказал кому отдать их - и все.
Катарсис… Его в линии развития образа антигероя находит каждый по-своему. Одни видят его в том поступке с передачей денег семье, другие - в реакции Михаила на сообщение о том, что другим двум детям от других женщин, от которых он сбежал, платить алиментов не надо, а потому достаточно вернуться к Василисе, которую он по-прежнему любит, и начать жизнь заново. Третьи - в том, как среагировал Чиркунов на сообщение прибежавшего в его бичевскую лачугу из поселка Андрея о приезде Василисы и желании женщины видеть его.
Но мне кажется, все это - лишь внешняя канва цепи событий, которые могут быть признаны катарсисом образа Чиркунова. Внутренний диалог Михаила с кошмаром собственным, облеченным в образ Лешего, вышедшего из трясин Ульт-Ягана вскоре после столь же кошмарно-бредовой встречи поэта со ставшей русалкой Лизой, - вот истинный пик романа, в котором Петр Алешкин единственный раз во всем цикле романов серии «Русская трагедия» позволяет себе отвлечься от жизненных проблем своих героев и рассказать о том, что мучает и волнует этого замечательного Гражданина России, писателя от Бога…
«Ты одарен, ты талантлив, - говорит Леший находящемуся в состоянии «белой горячки» Михаилу Чиркунову, словно давая наставления плеяде будущих аксенышей. - Но не гений. Гений - это бесстрашие, а в тебе нет бесстрашия перед жизнью… Тебе надо уезжать отсюда. В Москву! Тебе нужна роль бедного, неустроенного, гонимого… Ты же знаешь, что в наше время развитого алкоголизма каждый десятый ребенок родится дебилом… Им тоже нужны свои стихи и своя музыка - брейк, рок-перескок.. Ну, кто такой был Рубцов? Кто его знал? Алкаш, ничтожество грязное и оборванное. А слава кому? А деньги?.. Я научу, как ухватить славу за хвост… Соединяй слова самые неожиданные… и объявляй всем, что это - поэзия будущего. Напора больше, наглости! Говори и поступай так, как этого не допускает мораль… Больше шума и словесной мишуры, больше непонятного… Пусть ломают головы в поисках мыслей в твоих стихах, пусть ищут и находят в них то, чего там нет…»
Мысль, высказанная Лешим (аналогом античного Пана, а для людей православной культуры - злым демоном тайги), есть идеологическая платформа официальной литературы ельцынского и постельцынского периодов. Мысль эта направлена на уничтожение российской духовности и той совокупности морально-этических требований, которые в течение десяти столетий в Российской империи, затем в СССР, участвовали в создании единой славянско-тюркской духовной общности, сумевшей объединить эти две столь различные культуры и впервые в истории человечества сформировать единую поликультуру. Что хотят порожденные бесом Ульт-Ягуна нынешние псевдоклассики? Ответ в словах Лешего, словно иллюстрирующих нравственно-эстетические постулаты «кремлевских соловьев» 21 века:
«Люди говорят: «Лучше меньше, да лучше», а мы говорим: «Лучше больше да лучше». Они говорят: «Лучше быть бедным да здоровым, чем богатым и больным». Мы убеждены: «Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным». Они говорят: «Все или ничего». Мы уверены: «Лучше что-нибудь, чем ничего». Они говорят: «Отдать так же приятно, как и получить». Мы считаем: «Отдавать может и приятно, но получать еще и полезно». Они говорят: Сделай по закону, это твой долг». Мы говорим: «Сделай вопреки закону, и я тебя отблагодарю». Они говорят: «Победа или смерть». Наш девиз: «Победа ради жизни, а не жизнь ради победы».
Это - советы стратегические. Тактические же - еще более подлые и четко сформулированные:
«Печататься не рвись. Эстрада, эстрада - мать славы! При чтении вслух ритм важен, а не смысл. И печататься не рвись. Но в журналы предлагай, делай вид, что бьешься, а тебя не пускают… Гордость показывай. Превосходство свое… А с эстрады шпарь и исподволь рассказывай слушателям, как зажимают, как выхолостить хотят поэзию твою чиновники, но ты ни строчки бюрократии не уступишь!.. Год-другой, и легенды пойдут…»
Логика абсолютно не русская, не похожая на то беспечное обращение с четырьмя с половиной тысячами советских еще рублей, с каким расстался Чиркунов за несколько месяцев до встречи с Лешим.
За время это Михаил деградировал полностью, стал другим человеком, потому и отношение к нему соответствующее: обмен по курсу на бирже. Взамен измены традициям русской литературы Леший не требует с него души, как Мефистофель от Фауста. К чему бесу «такая душонка»? Бесу нужно, чтобы у будущего слуги будущего Кремля не было совести. Только и всего…
«И сделать надо такое, чтобы навсегда убедиться самому, что совести у тебя нет!» - добавляет бес.
Вот - скрытый смысл и этого романа и вообще цикла «Русская трагедия»: писатель П. Алешкин решил и сумел показать: что есть стремящееся подмять под себя национальные культуры всего человечества явление под всякими аляповатыми названиями вроде глобализма, страшными обличиями попсы и всякого рода модернизмов с философией простой, как понос: грабь, жри, давись и гадь. Именно она лежит в основе произведений таких откровенных врагов П. Алешкина, как Виктор Ерофеев и Владимир Сорокин, именно она подтолкнула одного из советников президента В. Путина когда-то товарища, а теперь господина Суркова на создание системы травли и обструкции Петра Федоровича. Господа нынешние владетели земли русской книг с роду не читали, да и буквы уже позабыли основательно, потому верят, что им достаточно, как духовному вождю их М. Чиркунову, взять в руки топор, да и тюкнуть лезвием в основание шеи земляка Андрея Анохина писателя Петра Алешкина.
После выступления Петра Федоровича в Париже в защиту русской классической литературы стал он нынешней элите - воровской и государственной, литературной и культурной - врагом явным и едва ли не главным. Как некогда Лев Толстой, еще раньше протопоп Аввакум, а еще раньше всем желающий добра Христос. И предают Алешкина ныне недавние еще друзья-приятели, и появляются новые друзья, последователи.
Потому как нынешняя вакханалия бесовской литературы - это не русская культура, это - отрыжка продолжающей идти внутри России криминальной революции. Все эти Горбачевы, Ельцыны, Путины, Аксеновы, Сурковы и прочая чепуха - временщики, а настоящая литература, хочется верить, вечная. И никаким бесам из трясин Ульт-Ягуна с ней и с П. Алешкиным не справиться.
СИБИРЬ - ЗЕМЛЯ РУССКАЯ, СУДЬБА РУССКАЯ, БОЛЬ РУССКАЯ
(о прозе сибирского писателя Виорэля Ломова)
«Сердце бройлера» - роман необычный. При чтении этой книги возникают невольные ассоциации с романом «Сто лет одиночества» Г. Маркеса, хотя перед нами лежит произведение, написанное сугубо на базе советско-российской действительности. У сибиряка, члена группы «17 плюс» Виорэля Ломова мистики, правда, меньше, и соответствующие детали не несут основного смысла сюжета, а как бы существуют в виде некой самостоятельной реальности, являясь столь же материальными и ощутимыми, как и герои обыкновенные.
Впрочем, назвать персонажей В. Ломова людьми обыкновенными можно лишь с большой натяжкой. Выписаны они тщательно, старательно и глубоко. Виорэлю Михайловичу вообще свойственно изучать внутренний мир человека, а не бегло сообщать о результатах его поступков - качество, характерное для писателей школы критического реализма и едва не утерянное в настоящее время литераторами России. Потому чтение произведений этого автора предполагает наличие у читателя интеллекта. Сибирский писатель вынуждает человека, с которым он общается через посредство написанных на компьютере и отпечатанных в типографии слов либо признать себя существом несовершенным и, отшвырнув «Сердце бройлера», читать так называемые русские «иронические детективы» и любовные романы, либо основательно расположиться за столом и внимательно, вчитываясь в каждое слово, общаться с автором - человеком не только ученым, но и по-настоящему мудрым.
Я люблю прозу В. Ломова. Так уж получилось, что доступна она стала мне уже в эмиграции, когда масса мостов оказалась сожженными, и стало понятно, что был совершен роковой шаг. Чтение романов и повестей Виореля Михайловича вдруг заставило меня заново обдумать лично мною прожитое - и в результате я осознал, где сплоховал, понял как мне надо было бы поступить в те страшные ельцыновские годы, когда побег из страны воровского беспредела казался единственной перспективой выживания.
Об авторе книги я знаю лишь, что он - урожденный москвич, окончивший МЭИ и уехавший в столицу сибирской науки - Новосибирский Академгородок, где в течение многих лет занимался академический наукой серьезно, написал даже сугубо техническую книгу для работников Атоммаша, а в свободное время работал над романами «Солнце слепых» и «Мурлов», которым посвятил более двадцати лет своей жизни. В старину подобные поступки именовались подвижничеством, в настоящее прагматическое время - неологизмом «лох». Перестройка, перечеркнувшая академические науки и выдвинувшая на передний план колдунов и экстрасенсов, лишила В. Ломова рабочего места, вынудив ученого сменить ряд заурядных, но хлебных профессий, занятия которыми прерывались опять-таки писательством, - на этот раз он работал над романом «Сердце бройлера». То есть книга эта создавалась как раз в те годы, когда огромное число профессиональных советских литераторов либо вообще бросали писать и, пользуясь связями и доступом в партийно-хозяйственные кладовые, уходили в коммерцию, либо карябали поделки под американские боевики и порнуху. Виорэль Михайлович в этот момент писал летопись своего времени, историю нескольких поколений связанных между собой как родственно, так и духовно, проживающих в выдуманном автором городе Нежинске, в чертах которого угадываются и Новосибирск, и Саратов, и Воронеж. Словом, местом действия избрана вовсе не столица России, живущая по своим собственным законам, отличным от остальной державы укладом, а типичный провинциальный город, сам являющий собой столицу относительно маленького региона - области и района, находящийся в кровной связи и с протекающей сквозь него рекой, и с окружающими лесами, и с исходящими из него во все концы планеты и в самые глухие углы страны разбитыми русскими дорогами, и с людьми, прожившими жизнь на этой земле либо вдруг появившимися здесь и полюбивших край так, как полюбил Сибирь оставшийся на всю жизнь в Новосибирске Виорэль Ломов.
Жизнь в провинции полна основательных жизненных трагедий и невероятного числа коллизий, как бы утверждает писатель. Что там всегда сытый и лишенный лишь отеческого трона Гамлет, либо обуянная непомерной гордыней леди Макбет, что уж тем более напыщенные герои сусальных в своей сути трагедий Ф. Шиллера, если в основе всех переживаемых классическими героями страстей лежат всего лишь власть да деньги, перемешанные сладкой водичкой идеальной, а потому невзаправдашней любви. А вы попробуйте увидеть гоголевских персонажей Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича в женском обличье спустя полтораста лет, да не посмеяться над ними, а разобраться: чем является каждая из этих нежинцев в своей сути и почему внешне мало почтенная причина их конфликта имеет глубокие социальные и психологические корни? Постановка подобной задачи писателем является уже сама по себе актом мужества, а блестящее разрешение подмеченного конфликта - доказательством мастерства.
Ибо конфликт между Анной Петровной Суэтиной и Анной Ивановной Анненковой, случившийся в конце первой части романа, названной: «Первый акто «Две Анны. 1961-62 гг)», явился, на мой взгляд, вовсе не следствием их одновременной влюбленности в провинциальную знаменитость - плодовитого художника-портретиста Николая Федоровича Гурьянова. Каждая из сцепившихся во взаимной ненависти на целые десятилетия вперед дам имела в душе совершенно противоположный недавней подруге внутренний потенциал, который заставил одну стать, в конце концов, чиновником, участницей патрийно-хозяйственных конференций и твердокаменным борцом за право бумаги, чернил и печати решать человеческую судьбу, а вторую оставил в сельхозинституте, где бурная и порой бестолковая жизнь ее прошла в окружении вечно молодых студентов, сменяющихся каждые пять лет, но неизменно остающихся влюбленными в жизнь и в свою бескомпромиссную преподавателя. При внешнем пересказе фабулы этой значительной части романа теряется ощущение трагичности произведения, ибо кажется, что в лучшем случае читателю предлагают фарс. И лишь при внимательном прочтении всего сюжета, в процессе знакомства с деталями романа и с остальными персонажами выявляется глубинный смысл поступков двух героинь, становится ясна истинная высокая трагедия, заложенная в этом одном из многих сюжете: поступками Анны Петровны и Анны Ивановны руководит злой рок, потому гибель обеих неизбежна, наказание за содеянное неотвратимо.
Как ясна и беспощадна изображенная В. Ломовым провинциальная жизнь! На глазах читателя происходит медленное и закономерное загнивание, опошление советского общества, члены которого ежедневно по крохам предают высокие идеалы, положенные в начало социалистической системы хозяйствования и политики, ибо заняты герои романа в массе своей дрязгами, придумыванием и осуществлением взаимных подлостей, воровством из общей кормушки, именуемой социалистическим государством, и полным нежеланием добросовестно выполнять возложенные на них обществом задачи.
По сути, кроме уже названной партократки Анны Ивановны, «съедаемой «ужасной тайной», которую описывать автору было скучно, каждый образ романа превосходит другой в яркости и значительности. Если Анна Петровна, «всю жизнь прошагавшая в сапогах», олицетворяет собой потомков когорты принявших Великую Октябрьскую социалистическую революцию русских интеллигентов, то уже предмет ее любви Николай Федорович являет собой тип приспособленца от искусства, который лепит портреты выдающихся дам Нежинска лишь с одной весьма практичной целью - соблазнять оных в творческий период, а затем забывать о «натуре», не желая при этом расставаться с получившимся в результате портретом. Диалектика образа современного Дон-Жуана у Виорэля Ломова значительно отличается от целой плеяды литературных пародий или в лучшем случае двойняшек знаменитого сердцееда, описанного сотнями писателей после Тирсо де Молина и А. Пушкина. По сути, сам образ Гурьянова есть находка в мировой литературе. И выписан сей персонаж очень тонко, без излишнего привлечения читателя к нему, даже растворяя Николая Федоровича среди массы жителей Нежинска, делая его одним из тысяч потребителей колбасы и туалетной бумаги, и одновременно поднимая его над толпой обывателя искрой таланта, используемого весьма практично и бесстыдно. И сама смерть художника, случившаяся от потрясения при виде сгоревшей мастерской со всеми портретами, звучит, как апокалипсический апофеоз всей его суматошной и, как оказалось, совсем бесполезной жизни.
История жизни Н. Ф. Гурьянова, случись она в античном обществе, цельном в своем восприятии мира и в состоянии отдельно взятого человека в нем, породила бы миф, а Эсхил бы написал высокую трагедию об этом герое, развенчав его мнимое величие. Наше время отлично от античности как раз тем, что массы перестали нуждаться в героях, и, следовательно, в Эсхилах. То есть обывательское сознание, руководимое Анной Петровной Суэтиной и ее непосредственными «товарищами по управлению государством», достаточно быстро и безболезненно метаморфизирует ситуацию и, превратив поначалу трагедию в фарс, предает забвению и художника Гурьянова, и его женщин, и недавно столь бурно обсуждаемые обывателями его похождения. По сути, перед нами - слепок с действительности советского и постсоветского обществ, показывающий деградацию общинного мышления, распад нравственно-этических норм, случившихся не по вине, но с помощью интеллигенции. То есть история жизни Николая Федоровича, его жены Нины Васильевны - «во всех смыслах достойной женщины», а также их сына Алексея, оказавшегося талантливым поэтом местного разлива, прослежена В. Ломовым, как семейная сага с детективным уклоном - в конце романа выясняется «тайна», что съедала А. И. Анненкову. И сие разоблачение сразу низводит погибшего столь трагически и красиво художника до уровня мелкого проходимца, напялившего на свое слащаво-красивое личико героическую маску.
Сын его Алексей предстает перед нами поэтом бесспорно талантливым (это видно из предлагаемых автором стихотворных цитат), но при этом в быту слепо двигающимся по проторенной папой дороге. Останься живой заботливая мама-советская власть, так и протянул бы юный Гурьянов свою вечно полупьяную и чужепостельную жизнь до столь же курьезного случая, который случился с его отцом. Но грянула перестройка - члены Союза писателей стали бедней церковной крысы, публика перестала читать и слушать стихи, предпочитая им ценники вынутых из баулов «челночников» вещей - и Алексей Николаевич оказался никому не нужным. Едва не опустившийся до самого дна общества бывший поэт случайно встречает некогда им соблазненную, брошенную и давно забытую раздатчицу в столовой и с радостью обреченного принимает ее предложение руки и сердца. Кто скажет, что образ сей не трагичен и для современной жизни не символичен, тот просто лишен сердца. И обретение Алексеем сестры в конце романа, к которой он до этого питал вовсе не платонические чувства, звучит совсем не праздничным гимном, а дополнительной тяжестью, легшей на плечи этого потерявшего себя в погоне за удовольствиями человека.
«Настя долго смотрела Гурьянову вслед. У нее сдавило сердце и не хватило сил окликнуть Алексея. Она вдруг осознала, что из огромной прошлой жизни, в которой было столько всего, остались только они с Алексеем. Он шел, тяжело ступая и глядя себе под ноги. На углу сидел нищий с кепкой на земле. Гурьянов остановился возле него и вывернул все свои карманы. Сложив все, что было в них, в кепку, он завернул за угол и исчез».
Настя Анненкова, дочь Анны Ивановны - фигура в наш эмансипированный век характерная, ибо имеет характер сильный, натуру мощную, способность принимать решения самостоятельно и решительно. Она до того увлеклась своей эмансипэ и дарованными обществом правами, что рядом с ней ни один мужчина не может стать счастливым, ибо если любит ее, то с оглядкой, либо затрачивая огромное количество психической энергии на подавление ее бурного темперамента, направленного на решение проблем второстепенных для женщины, совершенно забывшей о своем предназначении рожать и быть хранительницей домашнего очага. Напрямую автор не говорит, но строем романа утверждается, что столь несчастный женский характер есть порождение системы номенклатур, сложившейся в СССР, то есть скрытой формы аристократизма, существовавшего в стране с предаваемым на каждом шагу социализмом. Жертвами (настоящими, не виртуальными) Насти становятся буквально все окружающие эту, по сути, вздорную самовлюбленную самку мужчины: и знаменитый оперный певец Ф. И. Гремибасов, и великан, директор птицефабрики Иван Гора, ставший ее первым мужем, но затем пропивший и прогулявший все свое хозяйство не то в угоду своей жене, не то от отчаяния, что ответной любви так и не ощутил, и талантливый математик Сергей Суэтин, сумевший решить не решаемую задачу в области абстрактных величин, но в обыденной жизни потерпевший полное фиаско.
В принципе, из всех представителей второго поколения главных персонажей романа - фарсово-перестроечного и постсоветского обществ - Сергей - фигура самая трагичная. С приходом рыночных отношений в страну недавнего всеобщего равенства на получение материальных и духовных благ он был обречен сначала остаться без средств существования, потом попасть в компанию к людям малограмотным, пронырливым и бесчестным, далее - совершить вынужденно-случайное убийство и закончить свои дни в грязной палате для душевнобольных.
«Кто же ответит, почему он оказался здесь? - спрашивает автор, - Почему не на кафедре, с которой заклинаниями можно материю возвысить до духа? Почему не у доски, на которой можно написать систему уравнений жизни и формулу смерти отца? Неужели попасть туда можно только перепрыгнув через пропасть? Пропасть, которая поглотила отца? Пропасть, которую он, отец, сам и создал?.. Неужели я не найду в себе сил, чтобы перепрыгнуть ее? Чтобы доделать то, что он малодушно свалил на меня? Чтобы успеть сделать то, что предназначено сделать только мне?»
Нет ответа…
Сын женщины, «всю жизнь прошагавшей в сапогах», любимой студенческой молодежью, умевшей в течение многих лет отстаивать честь ученого в баталиях на кафедре куроводства, вырос полной ее противоположностью: слюнтяем и инфантильным мальчиком - типичным для поколения детей и внуков бывших фронтовиков. Но для творчества В. Ломова характерно описание подобных характеров едва ли не всех представителей мужского пола. Исключение составляет самый любимый мой герой его прозы - Федор Дерейкин из романа «Солнце слепых», не сломленный ни жизнью, ни врагами, ни изменившимися социальными условиями. В «Сердце бройлера» подобного персонажа нет. Здесь всю нагрузку, всю ответственность за страну, за детей, вообще за будущее возлагают на себя женщины, мужчины существуют в качестве самодовольных и бестолковых даже не спутников жизни, а потребителей снеди и барахла. Они собой как бы олицетворяют выведенных в учебно-показательном хозяйстве при кафедре куроводства сельхозинститута петухов-бройлеров.
«Ветер трепал транспарант «Осенняя ярмарка». Под ним тянулся ряд металлических столов, заставленных лотками и пакетами с птицей. На плакате нарисован земной шар - в виде яйца, которое снес неспособный нести яйца бройлер. Прав был Женя: человечество превратилось в бройлера! И теперь бройлер плодит новое человечество».
Как точно и как страшно! Если вдуматься в предложенные В. Ломовым символы, то самым главными персонажами романа «Сердце бройлера» следовало бы признать крайне нечистоплотного в выборе целей и методов ее достижения заведующего кафедрой куроводства Григория Федоровича Толоконникова и директора птицефабрики И. Гора, выпустивших в свет эту мясную породу не то птиц, не то монстров. Но так как персонажи эти изначально инфантильны и не способны стать героями трагедии, то и роман превратился в обозначенную самим В. Ломовым «драму для чтения без героя». Автор книги столь точно определил истинную ценность произошедших в СССР и новой России перемен, что разоблачение не случившихся «героев» стало ненужным вообще. Ибо (опять цитирую автора):
«Из приведенного выше сложнее всего изобразить время, так как стоит присвоить ему статут настоящего, оно тут же превращается в прошедшее.
Очень сложно изобразить также правду, ибо у каждого из персонажей своя правда, а две правды, соединенные воедино, могут дать одну только ложь».
Что же касается бытовых реалий, то их в романе множество. Наличие описаний реалистических, написанных языком ясным, сочным, умеренно насыщенных точными метафорами и сравнениями, делает даже мистические включения реальными, не выдуманными, естественно укладывающимися в контекст романа. Да и сама манера письма, спокойно-повествовательная, обстоятельная, без обычной в современной русской литературе скорописи, рожденной любящим динамику кинематографом, привлекает глаз читателя и располагает к доверительному отношению к книге. Некоторые читатели улавливают некий хаос в конструкции всего произведения, но, на мой взгляд, это - заблуждение отвыкших от чтения классической литературы людей. Столь подробное изучение и описание движений души героев обнаруживает, например, Лев Толстой в «Анне Карениной». И это - косвенное свидетельство того, что главными героями обеих книг являются женщины. Но если у Льва Николаевича, условно говоря, «бройлерами» следовало бы назвать людей высшего общества России конца 19 века, то у В. Ломова такими людьми должны почитаться советские интеллигенты. Случившиеся в начале и конце 20 века две революции - социалистическая и криминальная - произошли «по вине», получается, излишне эмансипированных женщин и инфантильных мужчин.
Словом, чтение романа «Сердце бройлера» и знакомство с жителями современной России порождает у эмигранта не ностальгию по покинутому Отечеству, а тоску по утерянной Родине, которой уже нет ни на карте, ни в душах обитающих на территории от Балтийского моря до Тихого океана людей. Превратившийся в челночника математик или опустившийся поэт, хозяин жизни «большой любитель маленьких девочек» Семен Борисов или «готовая на все» чертежница Оксана Пятак, «малохольный натуропат» Сильвестров или «соломенная вдова с большой грудью» Глафира не вызывают желания встретиться с ними и пообщаться, как с русскими людьми. Таких «бройлеров» в Европе живет с избытком. Россия, пересадив в себя сердце бройлера, потеряла (или с космической скоростью теряет) свою самобытность и собственное достоинство. При этом, утверждает роман В. Ломова, теряет честь свою Россия не только «благодаря» продажному и подлому правительству, но и с помощью граждан некогда великой страны, пожелавших стать бройлерами.
ПО-НОВОМУ О ХЛОПОБЛУДАХ
(о двух повестях О. Солдатова «Ансамбль» и «Хозяин лабиринта»)
Однажды, после публикации в интернете рассказа «Бред сивой кобылы» мне посоветовали продолжить эту тему и написать нечто вроде современных «Мертвых душ». Я очень удивился и подумал, что касается этот совет того, как мне можно описать нынешних русских эмигрантов. Ибо все мы, оторвавшись от Родины, в той или иной мере становимся людьми чужими России и в какой-то степени действительно мертвыми душами. Хотим мы того или нет, а западноевропейский и американский образы жизни, образы мысли и даже нравственные ценности понемногу проникают в наше сознание и с годами сближают с немцами, например, а с русскими отдаляют. В других случаях, эмигрант как бы закукливается внутри тех представлений, которые были у него до выезда, и живет оторванным от современной жизни покинутой им страны, равно как и от страны нынешнего проживания.
Особенно хорошо это прочувствовал я, когда мне довелось прочитать подряд две повести Олега Солдатова (Любимова) «Ансамбль» и «Хозяин лабиринта». И подумал, что если кому и дано написать нечто подобное «Мертвым душам» 20-21 века в России, то именно ему. Я даже думаю, что если молодой писатель не продолжит этого своеобразного литературного исследования новых типов русской действительности, то совершит преступление против именно русской культуры. Может кто-то и читал аналогичные по задачам произведения современных литераторов, но мне, честно признаться, довелось встретиться с подобной литературой впервые.
Да простит мне автор этих замечательных повестей за такую вольность, но у меня создалось впечатление, что Солдатов продолжил ту забытую уже основательно тему хлопоблудов, в начале которой стоял знаменитый в 1970-е годы роман В. Орлова «Альтист Данилов». То есть даже не тема сама по себе, а фигуры, образы, характеры тех персонажей, которые ничего не имели общего с тем знаменитым московским демоном, а существовали как бы фоном и паразитировали на демоне, не зная при этом, кто перед ними и что Данилов видит их истинную сущность. Изменился общественно-экономический строй в России, исчез целый ряд национальных окраин, пропал дефицит, а вместе с ним и русский рубль, как таковой, сделав голодными миллионы. Сломался уклад жизни массы семей, смылись в эмиграцию опять-таки миллионы, а та часть москвичей, что звала себя интеллигенцией, но, по сути была и остается псевдоинтеллигентами, продолжает свою нескончаемую игру в жизнь под названием «похлопочем о будущем».
Только если раньше для этого устраивали они очереди с записью номеров на ладонях, умело давали взятки и при этом одевали маски праведников, записывались в какие-то странные даже им самим списки, доносили друг на друга в КГБ, то теперь все они внезапно оказались антикоммунистами и заразились вирусом шарлатанства. Обман стал нормой взаимоотношений между людьми, все пользуются набором шаманских заклинаний, мертворожденных слов, и сами уже верят в то, что им и дан дар предвидения, и познали они сущность вещей, и лечат одним прикосновением рук ко лбу или какой еще части тела. При этом никогда никто не занимается именно тем, чему когда-то систематически учился и в чем действительно разбирается. Лечат художники или сапожники, занимаются прогнозами будущего бывшие политработники и учителя, пишут прозу милиционеры, чекисты либо бандиты.
При этом издает последних, как правило, тот, у кого рыльце в пушку перед законом. При этом вся Россия знает, что лишь жулик в состоянии стать членом законодательного собрания, именуемого Государственной Думой. Хлопобуды, словом…
Кто сейчас пытается докопаться до истинных причин подобной деградации общества? Кто из писателей нынешней России пытается осмыслить социальную сущность современной России? Писатели «группы 17», членом которой О. Солдатов не является, но, по сути, он - из их числа. Хотя бы потому, что он словно бы спросил:
- Откуда взялось столько хопобудов в стране, где когда-то действительно почти все население читало книги, где имя писателей было на устах у миллионов, к слову их прислушивались с большим вниманием, чем к речам с высоких трибун? Почему выпускаются книги именно в угоду вкусам почитателей Марининой, не удосужившимся увидеть убогость речи ее героев, будто бы детективной конструкции ее произведений и абсолютного неумения сводить концы с концами в весьма примитивных сюжетах?
Вот о чем думаешь, когда читаешь повести О. Солдатова и понимаешь, что победа хлопобудов, случившаяся под знаменами Горбачева-Ельцына, породила именно тот мир, что описал молодой московский писатель, и веришь, что Россия стала именно такой. Но вернемся к самим повестям. Первой мне хочется оценить ту, что называется «Ансамбль».
Хотя бы потому, что по жанру «Ансамбль» тянет на фарс - жанр в русской литературе очень редкий и даже порой презираемый литературными критиками. Площадность литературных произведений всегда вызывает у тех, кто почитает себя элитой, брезгливую мину на лице и желание сказать: «Фу… как дурно пахнет». Между тем, сама задача повести «Ансамбль» требует именно откровенного душевного препарирования характеров, то есть лежит в основе фарса. Перед нами - закулисная жизнь подвального помещения, которое могло быть театром для московской молодежи, но не случилось стать таковым только потому, что даже подвалы в нынешнее время стали статьей дохода, местом ожесточенных баталий за право обладания этой грязной, покрытой крышей площадью без туалета, без воды, лишь с ведром в маленькой комнатке, которое выносится потом неизвестно куда.
Число москвичей, желающих захватить этот подвал, бесконечно, используют они для выполнения своей цели такие приемы, что куда уж тут дипломатам и министрам иностранных дел. Война ни на жизнь - на смерть. В самом прямом смысле этого страшного слова. Временный владелец подвала, благодаря выхлопотанному праву (через лицо настолько значительное, что об административной величине его можно только догадываться), превращается в фигуру апокалиптическую, вершащую судьбы сотен людей, повелевающую своим крохотным мирком по-своему мудро и с беспощадностью, которая бы вызвала зависть у Чингиз-хана либо у Аттилы.
… вот тут и начинается та тайна, которую узнает читатель только в конце повести. Раскрытие ее меня лично буквально потрясло. Хотя пришлось тут же отметить про себя, что она очень точно была обозначена еще на третьей странице повести, в самом начале, как и должно быть в классическом детективе. Ибо у Марининой и присно с ней детективные романы их собственно детективами не являются, это, чаще всего, просто криминальные полицейские романы-однодневки для чтения в электричке. К ним и требования, как к чтиву, а не к солидному жанру детективной литературы. Надстоящая над ними А. Кристи описала целый космос, донесла до нас аромат Англии тридцатых-сороковых годов 20 века. И вот повести Солдатова по художественным задачам-то достигают как раз того, чтобы стать впоследствии подобного рода классикой.
Тому причиной - масса легко узнаваемых деталей (вроде вышеназванного ведра), каждая из которых несет определенный смысл и, если хотите, потаенное значение, философский символ, все детали в повести, словно в пьесе, цепляются друг за друга, развивают скрытую мысль автора, но не громоздятся, а образуют сложный смысловой узор, который при прочтении развязки и разгадки не разрушается, как это бывает в бульварных поделках, а достигает своей кульминации и заставляет читателя заново переосмыслить прочитанный сюжет. Если на протяжении чтения повести большую часть времени лично я смеялся от души, читал отрывки жене и детям, то после окончания чтения повести вышел на балкон и задумался: что случилось с нами, как мы все живем?..
Фарс - жанр архитрудный при внешней развлекательности его. Но Солдатов копает глубже, он желает добраться до ответа на глубинный вопрос: откуда у хлопоблудов столь явное человеконенавистичество? Неужели неудовлетворенное честолюбие людей ленивых и жадных до денег превращает их в монстров - и те сами при этом не замечают, что давно уже стали душами более мертвыми, чем все персонажи поэмы Н. Гоголя?
Солдатов в обеих своих повестях отвечает на этот вопрос утвердительно. Не желая раскрывать сюжета и тайны открытия автора, не берусь доказывать свое утверждение. Повесть «Ансамбль» следует едва ли не каждому интеллигенту России прочитать и вынести свой вердикт о роли хлопобудов в свершении великой криминальной революции на Руси.
Ибо во второй своей повести «Хозяин лабиринта» О. Солдатов пишет об этой категории нации с еще большей откровенностью, порой называет вещи своими именами и выдает, что называется, «каждой сестрешке - по сережке». Джузеппе Фуфайкин, не в пример главным персонажам предыдущей повести, носит имя собственное, ищет смысла бытия и постоянно рассуждает на темы, в которых он ни бельмеса не смыслит по той простой причине, что для осмысления их он должен был систематически и целенаправленно заниматься общественно-политическими науками, дабы не изобретать очередной велосипед. И Джузеппе, подойдя самостоятельно к пониманию некоторых постулатов философской концепции И. Канта, вдруг, в результате череды каких-то странных, демонических событий, исчезает, не оставив того, что называется «следом в жизни». Обычные детективные развязки становятся ненужными, кому положено - те поженились, кому полагается - те умерли, словно все было решено свыше, а писатель лишь запротоколировал. И только волшебная книжка, которую, как уверяет автор, и читать-то не стоит, до того пустая она и неинтересная, продолжает продаваться странным горбатым стариком, а люди, купившие и прочитавшие ее, оказываются в неком не то волшебном, не то наркотическом круговороте многажды уже сказанных слов, появляются и исчезают, барахтаясь в болоте созданной хлопобудами трясины и находят в этом занятии даже некий возвышенный смысл.
По сути, вторая повесть куда больше претендует на то, чтобы зваться повестью театральной, чем даже предыдущая. Хотя собственно театра-то здесь в прямом смысле и нет. Но при этом все герои живут будто бы напоказ, каждая сцена выглядит, как маленькая интермедия, вплоть до постельных и глубоко интимных. Так и хочется процитировать из «Макбета»: «Весь мир - театр, люди все - актеры. Сыграл свой час, побегал, пошумел - и был таков…» То, что было сказано Шекспиром для обрисовки фатальности трагической развязки, О. Солдатову служит средством для препарирования ничтожных душ. Число их невелико и образы их не столь ярки, как в «Ансамбле», но все они выписаны аккуратно и очень точно. Особенно женщины.
Мне кажется сейчас, что благодаря повестям Солдатова я по-настоящему стал понимать, в чем истинная причина нынешней трагедии покинутой мной Родины.
Пишут словоблуды из породы аксенышей о «новых русских», о бандитах, о милиции и налоговой полиции, о героях-журналистах и продажных политиках - и все это выдается коммерсантами от литературы за истинное лицо современной России. Оттого и критике не о чем писать. Никто из русских писателей, мне кажется, не пишет о тех многоговорливых и ничего не делающих, неизвестно на что и для чего живущих мертвых душах-хлопобудах, унавозивших и создавших благоприятную почву для произрастания «цветов зла».
Герой «Хозяина лабиринта» Джузеппе Фуфайкин ушел внутрь волшебной поганой книги и растворился среди букв - это, конечно, метафора. Но ведь все-таки он куда-то исчез. А откуда берутся и куда исчезают другие хлопобуды?
В этих повестях у автора нет ответа. Поэтому я, как читатель, жду продолжений. Очень, знаете ли, хочется знать, почему великая страна в историческое одночасье принялась гордиться тем, что стала ничтожной…
ПОГОВОРИМ О ЛЮБВИ, О ПИСАТЕЛЬСКОЙ СУДЬБЕ И О РУССКИХ ПОЛИТИКАХ
(о книге рассказов о любви П. Алешкина «Костер в тумане»)
Петр Алешкин - фигура знаковая в современной русской литературе. Он всегда пишет правду о России, какой бы горькой она не была. В принципе, это - основное качество, которое отличает русского писателя от русского политика. Последний для выражения своих мыслей и чаяний, говорит о массах, о потребностях безликой толпы, до которой, по сути, ему и дела-то нет. Потому что современный русский политик находится в услужении у воров-плутократов собственной страны и иностранных олигархов, а писатель русский может служить только своему народу. Кто пишет в угоду Кремлю и владельцам газопроводов, нефтепроводов и пароходов - уже писатель не русский.
Настоящий русский писатель повествует о судьбе отдельно взятой личности, которую вместе с читателем и любит, и уважает, и ценит. Потому логика взаимоотношений каждого отдельно взятого русского писателя находится в диалектическом противоречии со всей совокупностью всех русских политиков, которых творческий гений в праве персонифицировать, но вправе также рассматривать, как безликую силу, выжимающую из подвластного народа все соки. Нерусские же писатели (пусть даже по крови они самые, что ни на есть русские) способны лишь видеть в безликих руководителях своей страны благодетелей всего прогрессивного человечества. Настоящие русские писатели, к каким относится и П. Алешкин, всегда отличались любовью и вниманием к униженным и оскорбленным, всегда видели в представителях российской власти представителей вселенского Зла: и в хрущевско-брежневско-андроповско-горбачевские времена, и уж тем более сейчас.
И власть русская во все времена платила настоящим русским писателям той же монетой: от пристреленного рукой уважаемого Санкт-Петербургом иноземца Пушкина до писателя с псевдонимом Э. Лимонов и полуоппозиционного Проханова. Если говорить о русских писателях, нелюбимых русской властью России послеперестроечного периода, то на одном из первых мест стоит именно Петр Алешкин.
Ну, не похож русский писатель на плеяду акснышей и детевтикес, ставших любимицами новых кремлевских жен и их не читающих ничего, кроме биржевых сводок, мужей. Не пишет Петр Федорович детективов о том, как молодая, невзрачная неряха в один момент становится суперкрасавицей, от одного вида которой мужики валятся на заплеванные тротуары и выдают все необходимые для новоявленной Шерлокхолмсихи сведения, которые позволяют оной русскоязычной Золушуке в принцессином обличье не только отыскать в суете больших городов и в потоке машин очередного манька, но и выйти замуж за прекрасного принца, который оказывается к тому же и несказанно богатым, заработавшим - что особенно политически правильно в современной России, но совершенно лживо - миллионы и миллиарды долларов абсолютно честным путем.
Написал предыдущее предложение - и понял вдруг, что пересказал и сюжет, и философию целой авоськи книг, которые собрали мне подруги моей средней дочери, когда она им объявила, что папа ее собирается написать статью о произведениях авторесс «иронических детективов» и прочих произведений криминального жанра. Все - обращаю внимание на слово ВСЕ - девушки и молодые дамы не предложили мне почитать эти 62 книжонок с аляповатыми обложками и полуобнаженными красавицами в окружении то пистолетов, то крокодилов, то знойных красавцев, а ОТДАЛИ НАСОВСЕМ. Явление особенно важное для осмысления качества вышеназванных будто бы литературных произведений, ибо речь идет о русскочитающей публике из числа русских немцев, которые тратить деньги на книги не любили и в России, а в Германии и вовсе обретают особое качество жмотства, ибо к присущей этому народу скаредности добавляется, благодаря обилию реклам, и осознание необходимости «шпарить» (экономить) на всем. Отдали книги, которые они хоть и за гроши, но все-таки купили, могут подержать дома и как-нибудь на досуге перечитать.
Нет, не могут. Не хотят и не собираются перечитывать. Только такое объяснение можно дать феномену внезапного появления в моей квартире груды книг, которые пришлось, используя когда-то в студенчестве выученный метод скорочтения, прочитать от корки до корки в течение недели. И тут же передарить эту макулатуру теще, которая будет держать их где-нибудь в кладовке после прочтения, чтобы не обижать зятя.
А вот три книги П. Алешкина, которые теща обнаружила у меня в библиотеке, она утащила к себе домой и по прочтении поставила на видное место у себя в квартире.
- Я их иногда перечитываю, - заявила она. - А когда ты захочешь почитать - я тебе буду давать. Давай это будет твоим настоящим подарком ко дню моего рождения?
Я пригляделся к обложкам: «Откровение Егора Анохина», «Трясина Ульт-Ягуна» и «Костер в тумане». Последнюю книгу я, признаюсь, в то время еще не прочитал. Достал своего любимого М. Сервантеса - и забыл как-то о том, что стоят, приготовившись для рецензирования, книги моих современников. Тем более, что подзаголовок «Книга о любви» показался мне сентиментальным не по-русски, словно вызов Ивану Бунину - Нобелевскому лауреату, забытому ныне на Западе. Книги Ивана Алексеевича сейчас велено изучать в русских школах, а в мое время почитался он писателем малозначимым - из числа не принявших советскую власть, да и только. Ну, не люблю я Бунина, ничего тут не поделаешь. Ценю за профессионализм, согласен с высокой оценкой рассказа «Легкое дыхание» психопатологом В. Выготским, написал даже пьесу «Мистерия о преславном чуде» с Буниным в качестве основного персонажа, но душа моя отвергает этого маститого литератора. Может потому, что обо всех своих современниках он писал только гадости, а в «Деревне», которой так восхищаются его декадентствующие товарищи по литературному цеху, Иван Алексеевич показал, как презирает русский народ, да и вообще, судя по всему, всех, кто работает руками, не умеет пользоваться полным столовым набором, не имеет возможности гулять с тросточкой по тенистым аллеям, рассуждая о высоких чувствах. О чем и сказал своей теще.
- А Петр Федорович пишет о любви лучше Бунина, - ошеломила меня восьмидесятилетняя моя собеседница. - Бунин по внутреннему своему складу пошляк, - продолжила она и вовсе кощунственное. - А Алешкин пишет о том, как настоящий мужчина любит настоящую женщину.
Я перевел взгляд на книжные полки еще раз - и только тут обратил внимание на то, что с них исчезли несколько книг из серии «Шарм» и прочих «дамских романов».
- Да, да, - правильно истолковала она мой молчаливый вопрос. - По прочтении книги «Костер в тумане» я поняла, что писатели-женщины тоже не умеют писать о любви, - и тут же объяснилась. - Смешно сказать, но только сейчас, на склоне лет, я вдруг поняла, что большая часть книг, которые прочитала в своей жизни, были написаны вовсе не о том, о чем следует писать. Твои книги, Валерий, я не трогаю, они могут мне нравиться только потому, что ты - муж моей дочери. Но вот читаю я любую вещь Петра Алешкина - и вижу, что время теряю не зря, ибо узнаю много нового для меня о главном. О любви. И в этой книге, и в этой, и в этой... - показала на полку с книгами Петра Федоровича.
Кто-то скажет мне в ответ: «Во - нашел авторитет: старуху, да еще и тещу. Вот кабы подобное заявил авторитетный литературовед или знаменитый литературный критик! А старухи - они все чокнутые, и слушать их ни к чему».
Я болтать подобного вздора не стал, попросил некогда свою, а теперь тещину книгу «Костер в тумане», прочитал. Не по способу скорочтения. Потому что с первых строк книги рассказов о любви меня потрясла интонация авторская. Никто из русских писателей, мне кажется, не выбирал интонацию такого рода, когда писал о том, как в далекой уж юности возлюбленная его не признала в нем того, кто достоин любить ее:
«Учились мы с Анютой в одном классе. Избы наших родителей стояли через дорогу. Потому никаких первых воспоминаний о ней у меня нет. Я знал ее всегда...»
Кто-то скажет: «Примитив» - и в качестве котраргумента возьмет цитату из какого-нибудь модного ныне модерниста, сумевшего в пять раз большем количестве слов передать то же количество информации, но будто бы с большим душевным и нравственным напряжением и с будто бы более красиво и ярко. Хотя, признаемся при этом, что о любви современные писатели-модернисты не пишут. Про постель, про чувства тела, про эротику - пожалуйста, а про движения души - не дай Бог! Эмансипированная Л. Петрушевская тома наворочала про то, как трудно самой себе носить сетки с картошкой из-за отсутствия мужчины рядом, Л. Улицкая добавила лишь про то, как холодна постель женщины без самца. Но любовь - тема запретная в современной постмодернисткой и какой там еще литературе. Ибо страшатся нынешние «кремлевские соловьи» вступать в диспут с Шекспиром, они согласны с тем, что нынешние русские режиссеры Ромео и Джульетту превращают в средневековых пакостников и поганцев. Ибо модно сейчас писать хоть и русскими буквами, но по западному образцу: любовь по стивенкинговски, чтобы понятно было и Чубайсу, и Путину, знатокам иноземных языков и менталитетов, но не русских.
А мне кажется, что для темы, заявленной в рассказе «Первая любовь», строгий тон документа тем и хорош, что писатель Алешкин не желает врать, не желает приукрашивать факт отказа ему в праве на любовь со стороны девушки, которую он искренне и страстно любил в юности. То есть с первых строк сборника рассказов о любви передо мной встает рассказчик, как человек порядочный, считающий своим долгом не обижать женщин, а понимать их, находить объяснения тем их поступкам, которые у мужчины вызывают чувство гнева и обиды на всю порой жизнь. Кто из мужчин не согласится со мной, тот - ханжа, утверждаю это со всей полнотой ответственности. Героиня рассказа возненавидела паренька Петю Алешкина за то, что тот избил своего соперника - это оставило след в душе писателя на всю жизнь, что говорит о силе любви его к Анюте, о которой первых воспоминаний у него нет, и которую он знал всегда.
Для экспозиции рассказа «Первая любовь» этих трех строк в книге не просто достаточно. Всякое добавленное слово окажется лишним, а убрать из текста нельзя ни одной буквы. Это - и есть высочайший профессионализм, совершенно не свойственный авторессам из авоськи с книгами, которые принесла мне дочь от подруг.
Прочитал я «Костер в тумане» залпом, в одну ночь. Жена утром посмеялась, а в следующую ночь уже спал я, а она читала рассказы Петра Алешкина. А потом сказала мне до обидного просто:
- Вот как надо писать.
Девятнадцать рассказов под одной обложкой, девятнадцать совершенно разных историй о том, как и почему мы вдруг любим тех, кто нас не любит или нас любят те, кого не любим мы. Мужчина и женщина... всегда два человека. И ни одной похожей на другую историю. И все добрые. И это - самое потрясающее в наше время: русская книга добрая и о добре. Единственная, быть может, за последние полтора десятилетия.
Младший сын мой, прочитав «Костер в тумане», сказал с ноткой зависти в голосе:
- Как красиво вы жили в Советском Союзе! Жрать не было, а любили друг друга по-настоящему. Не то, что сейчас.
Юношеский максимализм бывает порой более объективным, чем прагматизм взрослых. Но я, чтобы не быть зависимым от мнения семьи, передал «Костер в тумане» членам берлинского клуба любителей русского изящного стиля (КЛИРСа). Пусть почитают, мол, и выскажутся.
Результат не заставил себя ждать: книга «Костер в тумане» исчезла с полок всех берлинских русских магазинов, стала бестселлером в Германии таким же, как и в России. С трудом выпросил у КЛИРСовцев книгу назад и вернул возмущенной моим поступком теще. Но перед этим перечитал несколько рассказов: свой любимый «Лагерная учительница», милейший «Костер у дороги», добрейший «Мой брат» и так далее. На всякий случай - вдруг теща больше не даст книги.
Ибо память сердца людям надо тревожить, чтобы не стали они монстрами. Найти в Германии добрые и чистые книги на русском языке практически невозможно, а лишь они делают людей настоящими людьми, лишь они вызывают гнев и ужас у властителей мира сего.
Германия помнит костры именно из подобных книг по сию пору. Про головы отрубленных фашистскими топорами не вспоминают никогда, как и про сожженных в сельских клубах России и Белоруссии живых людей, про сожженных в печах концлагерей неарийцев вспоминают от случая к случаю, а вот про костер из книг говорят и пишут едва ли не каждый день. То есть гибель хороших книг - потрясение для общества оказывается большее, чем смерть сотен тысяч и миллионов людей, как ни кощунственно звучит это утверждение. Уничтожать бередящие души человечества книги - задача для властителей всего мира наиважнейшая.
Именно потому в Германии сразу по объединении ее стали уничтожаться в библиотеках бывшей ГДР все книги, напечатанные не на немецком языке. Государство обеспечило работников культуры большим числом бумагорезательных агрегатов и более года оплачивало работу по превращению тех же русских книг в бумажную соломку, которую потом отправляли на переработку в целлюлозу. Уничтожали и книги на немецком языке, не удовлетворяющие уровень сознания среднего буржуа ФРГ, в том числе и все книги библиотеки Академии наук ГДР, часть из которых спасли едва ли не ценой жизней турки, которые потом продавали эти книги на книжных развалах на вес: шесть кило книг - одна марка.
Именно потому в библиотеках современной России теперь не найдешь книг, которые еще недавно издавались миллионными экземплярами. Великолепный документ эпохи в виде книги «Возрождение», авторство которой приписывается Л. Брежневу, исчез не только из библиотек России по указанию бывшего министра культуры страны М. Швыдкого, но и из сознания нынешнего молодого поколения россиян. Автор выдающихся в мировой культуре книг для детей «Белеет парус одинокий» и «Сын полка» Валентин Катаев предан был во время перестройки анафеме за проступки по отношению к аксенышам, которых старик искренне почитал изменниками Родины. За это книги его изъяты из обращения на территории России. Недавние возлюбленные Западом диссиденты и правозащитники в одночасье стали поборниками методов именно Гитлера в борьбе своей с инакомыслием.
И подобных примеров, подобных уничтожаемых «демократами» авторов можно привести тысячи. Нынешней бандитской России ни к чему писатели-гуманисты. Нынешний президент Путин снимается для обложек иноземных журналов в обнимку со словесным пачкуном и всегдашним паразитом Виктором Ерофеевым, ибо знает точно: этот - кореш свой, не подведет, скабрезным своим языком защитит честь и достоинство второго президента самопровозглашенной державы.
Книг нынешней России нет на международном книжном рынке не потому, что подобных сборнику рассказов «Костер в тумане» великих произведений не пишется в России. Нет их потому, что для того, чтобы попасть на глаза порядочному издателю (на Западе такие ох, как редки!) русским писателям надо хотя бы попасть на международные ярмарки. Но внутри самой России существует заслон для писателей-гуманистов, писателей школы критического реализма. Заслон в лице нынешнего русского государства. Для того, чтобы рассказать баварским немцам о том, как любят мужчина и женщины в России, Петру Алешкину пришлось вступить в схватку с работниками аппарата самого президента России. Много в какой стране найдется людей, способных на подобный поступок? На всю Россию пока что нашлось трое таких: Петр Алешкин, Татьяна Жарикова и Лев Котюков.
Но вышеприведенный пример - это будет теперь представлено Кремлем, как всего лишь недоработка какого-то чиновника-дурака, не более. В большей части с писателями-реалистами чиновники новой России борются изощренней. Склочничают за спиной приехавших в Париж на литературный Салон писателей-реалистов со своими французскими коллегами. Сами-то чиновники и заслуженные изменники Родины прикатили в Париж за казенный счет, приволокли массу борзописцев из числа своих корешей, а писателей «группы 17»ґприбывших за свой счет и на деньги, которые им выделили местные областные и районные администрации, окрестили «выскочками» и... непотребными словами. Чиновники и Аксенов с аксенышами всячески мешали встрече участников международного конгресса славистов с писателями «группы 17», вынудили редакцию «Литературной газеты» выступать отдельно от признанных Кремлем литераторов только потому, что на страницах этой самой популярной в России газеты не пишут хвалебных дифирамбов «кремлевским соловьям» и их хозяевам.
Ибо даже в теплые майские ночи «кремлевские соловьи» не поют о любви. Некий будто бы писатель Сорокин пишет об особо изощренном чревоугодничестве бывшего зэка, который получает удовольствие не от самого процесса приема пищи, а оттого, что смотрит, как поглощает еду определенная женщина. Ерофеев, потрясая полученным им в советские времена дипломом кандидата филологических наук, объявляет это сочинение Сорокина вершиной русской литературы и русской особой эстетики. И тотчас кремлевская банда заказывает Сорокину написать либретто оперы для классического Большого театра на языке тюрем и этапов - языке новых хозяев России.
Книга «Костер в тумане» - это антитеза той культуре дебилов и дегенератов,ґкакой видится русская культура на Западе, какой ее представляет своим хозяевам кремлевская свора. Европа и Америка (в противовес очень внимательно следящим за истинно русской культурой китайцам) не имеет фактически вот уже с 1985 года представления о том, что такое есть русский народ нового времени, что есть русская литература и русская культура. Тратятся колоссальные деньги с обеих сторон - России и Запада - на то, чтобы образ моей Родины ассоциировался в глазах нынешнего и последующего поколений Запада с героями-монстрами из произведений все того же Сорокина, Пелевина или Толстой. Ничего, способного потрясти воображение того же немецкого читателя, как это произошло с моим сыном, выросшем в Берлине по прочтении «Костра в тумане», не пропускается на Франкфуртскую международную книжную ярмарку. Дебильные детективчики Марининой и Донцовой - пожалуйста, а вот эпос Петра Алешкина «Русская трагедия» или философские романы сибиряка Виорэля Ломова - ни за что.
По сути, подобное отношение к литературе России следует расценивать, как медленное и целенаправленное умерщвление писателей школы русского критического реализма. Более того, умерщвление русского писателя школы критического реализма надо расценивать, как умерщвление совести русской нации.
Последняя мысль объясняет, почему в современной русской школе на уроках литературы детям втрое противней учиться, чем это было в советское время, когда заставляли нас читать всякий бред, вышедший из-под пера любимчиков то Сталина, то Хрушева, то Брежнева, то Горбачева. Любимчики Ельцына и Путина - люди без совести, без чести. Дети это осознают на уровне подкоркового мышления. Достаточно припомнить восторженное отношение нынешних модных литераторов - этих моральных уродов - к расстрелу ельцынско-гайдаровскими танками здания Верховного Совета народных депутатов России, чтобы понять, почему известных на Западе «аксенышей» в России презирают. Народных ведь депутатов здание - не нынешних, покупающих статус депутатской неприкосновенности, бандюков из Думы, покровителей «кремлевских соловьев».
Писатель П. Алешкин и созданная им «группа 17» горят, как последний костер, зажженный огнем из вырванного из груди Данко сердца. Горят в тумане воровского беспредела властей страны и их истинных хозяев на Западе.
СУДЬБА - РОССИЙСКИЙ НЕМЕЦ
(об одноименной книге Александра Фитца)
За годы жизни в Германии я прочитал около сотни воспоминаний российских немцев (в рукописях и в виде книг) об их страданиях в СССР, о том, как счастливы они, что вырвались в Германию, где впервые почувствовали себя по-настоящему свободными. По качеству произведения эти на литературу художественную не тянули никогда, публицистикой назвать было бы их трудно, а самым замечательным свойством их можно считать большое количество жизненных наблюдений и коротких историй, которые в сути своей опровергали основной постулат всех этих книг: люди разных национальностей в тяжёлые моменты, сами порой едва держась от голода на ногах, подкармливали ссыльных немцев, помогали им обзаводиться домашним инвентарем и даже порой дарили нечто такое, что и через полусотню лет помнилось с благодарностью. То есть волей и неволей социальный заказ перечеркивался правдой жизни - и тем эти книги были интересны лично мне и тем людям, кому я рекомендовал их прочитать.
И вдруг - появление на одном стеллаже на франкфуртской международной книжной ярмарке рядом с моим романом о русском немце «Истинная власть» книги, название которой вынесено в заголовок этой статьи. Поразило меня не только точное и ясно сформулированное название, но и то, что впервые на столь авторитетном форуме литературы выставлены сразу две книги на русском языке, рассказывающие о судьбе одного из самых таинственных этнических меньшинств России и современной Германии.
Пётр Алешкин, «пробивший» книгу Александра Фитца «Судьба - российский немец» известен в России, как человек высокого художественного вкуса и хороший знаток современной русской и зарубежной литературы. То есть, с самого начала стало ясно, что на стенде московского издательства «Голос-Пресс» присутствует книга, которая не просто достойна внимания, но может оказаться крайне важной для более полного понимания тех людей, которые окружают меня, с которыми я живу в одном доме и на одной улице, которые много говорят о своем национальном единстве, но при этом очень недружны и совсем не походят на себя в качестве персонажей своих книг и рукописей. Помнится, именно эта «изюминка» русских немцев и заставила меня выбрать в качестве главного персонажа своего романа - русского немца, дабы вначале привезти его в Москву, а потом отправить в Израиль и в США, где человек со смешанным совестко-германским менталитетом сталкивается с абсолютным индивидуалистическим обществом потребления.
«Может, и не стоило мне писать свой роман, если нашелся русский немец, который сам написал произведение, рассказывающее о себе и судьбе своего народа так, что это стало достойно выхода в столь престижном издательстве Москвы?» - подумал я.
И оказался и прав, и не прав. Ибо книга мюнхенца Александра Фитца оказалась по-настоящему публицистической, наполненной огромным количеством самых различных фактов об истории своего народа, которых я, например, прочитавший по этому вопросу страниц больше, чем в собрании сочинений Льва Толстого, выслушавший тысячи исповедей, не знал. А уж рассказы о жизни «руссланддойче» в Баварии вообще заставили меня влюбиться в творчество этого замечательного писателя и окончательно решить, что больше писать о русских немцах я не стану. Ибо человек, желающий знать об этом народе правду - во всех её противоречиях, показывающих русских немцев и с хорошей и с плохой стороны, - должен, в первую очередь, прочитать эту книгу, а уж потом решать: спорить с её постулатами или соглашаться.
Должен сказать, что, если мой собственный герой в «Истинной власти» только родился в немецком Поволжье, а потом целые десятилетия прожил в Казахстане, в Москве и в Германии, то для героев Фитца место рождения едва не полмира, а вот родина одна - Германия. Они были ссыльными и в Казахстане, и в Сибири, и на Севере, и на Дальнем Востоке, и в Монголии, побывали и в советских, и в немецких лагерях, и на целине, выросли в Германии, Чехии Украине… Сразу же отмечу - колоссальный объем информации, собранный моим мюнхенским коллегой, не подавляет, не заставляет растерянного читателя откладывать книгу и вспоминать то, о чём было прочитано раньше. Нет, написанный рукой мастера текст органически связан, воспринимается легко и свободно. Порой создается впечатление, что перед тобой детективный роман, в котором самое интересное будет впереди - и так до конца книги, которую откладываешь с чувством успокоения и благодарности автору за то, что многие давние сомнения твои разрешены, а множество новых фактов легко укладывается в общий ряд твоих собственных наблюдений и размышлений.
Только после того, как перевернулась последняя страница книги Александра Фитца, я окончательно понял, что мой собственный герой описан правильно, что и моя книга получилась удачной и честной. И это ощущение причастности к судьбе народа-страдальца - есть главный показатель моего личного отношения к книге, которая, на мой взгляд, ныне в Германии и в России нужна всем. И приехавшим на Родину предков российским немцам, и эмигрантам других национальностей и, что особенно важно, немцам, родившимся в Германии, всю жизнь прожившими в окружении лишь немцев - и вдруг оказавшимся соседями с людьми, которые называют себя немцами, а говорят на русском языке, едят казахский бешбармак, пьют водку стаканами и порой ругаются матом. А уж в России и в Казахстане, вдруг потерявших два миллиона пар профессиональных рабочих рук, два миллиона светлых голов и два миллиона душ, тем более стоит хотя бы вспомнить о тех, кто жил рядом с русскими, казахами, украинцами, вспомнить о них добрым словом.
Кто они - российские немцы? Больше русские или больше немцы? Александр Фитц утверждает твердо: немцы, которые выехали двести лет тому назад в Россию в поисках лучшей доли и вернулись на родину предков, сохранив этническую общность с местным немецким народом - бесспорно немцы. И не просто заявляет об этом, как герой моего романа в споре с оставшимся в Москве сыном, а убедительно, страница за страницей, доказывает этот практически самый главный постулат для каждого переселенца, ставшего гражданином Германии накануне развала СССР и после обрушившегося на страну несчастья.
Повторяю: ничего подобного дотоле в мировой литературе мне не встречалось, ничего более обстоятельно и более серьезного о приехавших в Германию из СССР и СНГ ни на русском языке, ни на немецком не издавалось никогда. Сам факт подобной публикации следует признать подвигом, как автора, так и издателя. К примеру, мне - собкору правительственных «Известий» периода перестройки - пришлось много встречаться и писать о немцах, живущих в Казахстане и Киргизии, читать массу документов, посвященных восстановлению исторической справедливости и восстановлению немецкой автономии на Волге, но такого полного и обстоятельного рассказа об этой проблеме, затрагивающего честь и достоинство и поныне любимого в Германии М. Горбачева, как в этой книге, я не встречал. Все знали, что виновниками не разрешения этой давней проблемы являются два президента - СССР и России, - но четко и аргументировано, используя документы и факты, никто до А. Фитца об этом не писал. Да, нерешительность «дорогого Михаила Сергеевича», граничащая с подлостью и предательством, вынудила сотни тысяч российских немцев принять решение о выезде в Германию. Люди вдруг поняли, что они покидают страну, которая дотоле хоть и регулярно предавала их, но давала надежду на восстановление справедливости. А вот с приходом Горбачева стало ясно: теперь весь советский народ, а с ними и российских немцев предадут окончательно.
Мне было до жути странно читать, как точно и ясно формулирует Фитц те же самые позиции, что описаны у меня в романе через диалоги и через показ судеб отдельных людей. Будто сотни и тысячи романов, которые могут походить на мой, собраны одной рукой и переписаны кратко и ясно: немцы, приехавшие в Германию из России и других СНГ, являются людьми, перенесшими стресс, который следует признать равным стрессу, перенесенному жертвами войн. Именно так здесь следует принимать людей, которых в Германии называют «аусзидлер» - «возвращенец». В России они были и остаются людьми, которые пережили море унижений и страданий, но сумели вновь встать на ноги, восстановить свой дух и свое достоинство, но и на родине предков им предстоит сделать то же самое.
Но если в России они выживали и возрождались сообща, сохраняя уклад жизни предков, оставаясь всегда немцами, то в Германии русские немцы стали жить разобщено и практически не уживаются с местными немцами. Разваливаются семьи, дети покидают родителей, сестры-братья ссорятся и рвут родственные отношения не только друг с другом, но и с родителями. Фактов, подобных этим, я знаю множество. Но ни в одной книге, ни в одной из рукописи, кроме «Судьба - российский немец», не сказано об этом.
Рядом с историями судеб местных немцев в той или иной мере связавших свою судьбу с Россией во время Второй мировой войны и после нее, эти стрессы и трагедии выглядят не очень ярко и впечатляюще. Но разве от этого они перестают быть трагедиями? Конечно, интервью с гэдээровским шпионом в ФРГ привлекает внимание своей безыскусностью и удивительной достоверностью. Такое впечатление у меня было при просмотре в шестидесятые еще годы фильма «Мертвый сезон» - единственный «шпионский» фильм без джеймсбондовщины. Но как точно и ясно показана Фитцем истинная сущность стратегической разведки, тот урон, который она может принести пострадавшему государству.
Герой моего романа «Истинная власть», вступивший в схватку с представителем одной из самых мощных разведок мира, явно проигрывает рядом с двумя не выдуманными разведчиками ГДР на территории ФРГ, которые делали свою работу не по принуждению и не за деньги, а по убеждению своему в том, что мир надо спасти от очередной войны, что социализм в ГДР более гуманен, чем ряд социальных преобразований в ФРГ, ибо в случае победы капитализма все социальные завоевания немецкого народа будут ликвидированы.
Нынешние изменения законов и систем здравоохранения, социальной защиты в ФРГ подтвердили правоту братьев Шпуллеров и других, кто предстал перед судом, как изменник Родины, а потом оказался оправданным в виду недостаточности улик. После уничтожения СССР и социалистического лагеря Запад перестал играть роль общества гуманности и правопорядка. Мир, заявляют герои книги «Судьба - российский немец», стремительно катится к очередной мировой войне.
По сути, мой роман «Истинная власть» о том же. Но только после прочтения книги Фитца у меня пропали последние сомнения в своей правоте. Два человека независимо друг от друга при анализе одних и тех же фактов и событий приходят к единому мнению по всем пунктам - это не парадокс, а свидетельство существования определенных общественных законов, на основании которых делается строго научный вывод. И не беда, что один автор для иллюстрации использует сюжет детективный, а другой - публицистический. Мысль эта в достаточной степени не оригинальна. Она широко обсуждается и известна учёным международных аналитических центров по анализам агрессий последней супердержавы мира США в XX и XXI веках, отражена в книгах аналитиков, изучающих советскую цивилизацию и послесоветский беспредел.
Но никто никогда не придавал особого значения истории российских немцев, судьба которых, как убедительно показал А. Фитц, является неким подобием лакмусовой бумажки, меняющей цвет в зависимости от степени кислотности или щелочности среды, в которую они попадают. Рассказ писателя о посещении им оставшегося в Узбекистане сына в городке под Ташкентом у Фитца совсем не походит на сцену встречи моего литературного героя с сыном в Москве, но по духу, по нравственной оценке семейной трагедии равнозначен.
«Поздним вечером я улетал во Франкфурт-на-Майне, - пишет он. - Когда самолет взмыл над городом, мне почему-то стало очень грустно, ибо из Ташкента, который для меня уже никогда не будет родным, я направился в город, который вряд ли им станет».
Почти дословно об этом думает и мой герой, да и я сам. Точно так же говорят и думают миллионы покинувших собственную Родину бывших граждан СССР, Афганистана, Нигерии, Эфиопии и остальных частей света, которые перемешались теперь по всей планете, не чувствуя себя нигде дома, тоскуя о мире, который они потеряли, не веря в будущее ни свое, ни человечества. Массовые миграции не только лишают людей насиженного места, но и в корне меняют дух, нравственные ценности, убеждения. И почти всегда в сторону дурную. Ибо сразу же за этой главой идет глава, носящая очень точное название: «Двойные стандарты демократии», в которой с подкупающей сердце болью рассказывает А. Фитц о том, как СМИ Германии третируют российских немцев, ставших гражданами Германии, унижают их, как сообщается в главе «В Германии мы стали вдруг «русскими», ибо на вопрос «Кто сегодня крайний?» писатель из Мюнхена отвечает твердо:
«… Вместо турок крайними стали российские немцы. Не ругают и не вешают на них, как говорится, всех собак только ленивые… Они… повинны во многом. В том, например, что подскочили цены на жилье, что не хватает мест в детских садах, повысилась стоимость продуктов питания, снизилась планка среднего уровня жизни, опустели социальная и пенсионная кассы. Ну, а про ужасающую криминогенность переселенцев и говорить не хочется…»
Впрочем, кроме подобной «черноты» в книге масса очень познавательных и увлекательных историй и бесед А. Фитца с людьми из числа российских немцев, ставших знаменитыми на весь мир. Чего стоит один очерк о Константине Эрлихе, сказавшем на весь свет: «Моя партия - мой народ» как раз, когда партия в стране была одна - КПСС. Или рассказ о бароне Фальц-Фейне, последнем потомке основателя всемирно известного заповедника Аскания-Нова, ставшего едва ли не самым популярным российским немцем прошлого века, будучи уже гражданином Лихтенштейна, но утверждающего всегда и везде: «Россия - мое счастье».
Но самым потрясающим для меня лично открытием было интервью, взятое А. Фитцем у бывшего советского диссидента, профессора Александра Зиновьева, пробывшего в изгнании в Германии двадцать один год и осенью 2000 года вернувшегося в Россию. В нём великий ученый и прекрасный писатель заявил то, о чем следовало бы знать сейчас каждому. На вопрос есть ли у современной путинской России друзья, он ответил:
«По-моему, нет. Россия повела себя таким образом, что растеряла всех своих друзей. Собственно и Советский Союз рухнул в результате предательства… Ведь, по существу, - продолжает человек, оказавшийся в первый раз за решеткой НКВД еще в 1939 году, - из СССР меня выкинули не сталинисты, с которыми я боролся, а либералы, которые потом вместе с Горбачевым пришли к власти… Совершив мировое предательство, эта банда либералов опозорила русский народ и Россию на всю будущую историю. Потому нечего удивляться той изоляции, в которой сегодня пребывает русский народ».
Как точно! Как верно! И герои «Истинной власти» говорят именно этими словами. Именно потому я не использую в этой статье ни одного имени из персонажей своего романа и стараюсь обойтись без конкретики в оценке труда А. Фитца, что считаю необходимым заострить внимание на фигуре нынешнего шоумена М. Горбачева, бывшего когда-то повелителем половины планеты, а, по сути, - марионеткой в руках криминогенных структур СССР и международной мафии.
Для многих будет открытием, наверное, узнать, что живет Михаил Сергеевич ныне не в любимом им «АзеРбаРжане» и не в Москве, как любят показывать его киношники, а в курортном германском городке Висбадене, наслаждаясь общением с красотками из модных салонов Европы. Иногда хозяева спускают его, как моську с поводка, полаять на Евровидении. И любо-дорого бывает слушать его: «Мы тут с лауреатами Нобелевской премии посоветовались…» Кто именно из порядочных людей снизошел до общения с этим прохвостом, Горбачев никогда не говорит, как не говорил и когда ежечасно торчал в телеящиках советских граждан и заявлял: «Мы тут с товарищами посоветовались…»
О том, кто эти «товарищи Горбачева», я и написал свой роман «Истинная власть». А благодаря А. Фитцу узнал еще об одном великом бывшем гражданине бывшей страны, проработавшем двадцать лет на радиостанции «Свобода», а сейчас почему-то гражданине США Викторе Федосееве. На вопрос какое из всех существующих прав человека важнейшее, он ответил с виду банальность, но как раз ту банальность, которую нынче забыли едва ли не во всем мире:
«Право на жизнь, разумеется. Если человек не жив, то о каких его правах можно говорить - не о праве же участвовать в выборах или искать убежище».
Вот именно это изречение и является лейтмотивом всей книги А. Фитца, да и моей тоже.
«Наисуровейшая болезнь нашей эпохи - неравенство, вытекающее из идеологических посылов, - продолжает Федосеев, - политической и религиозной нетерпимости, этнической и расовой дискриминации. Неравенство, порождающее граждан второго сорта, - (примечание: автор этой статьи о Фитце по немецким законам имеет параграф 7, то есть являюсь я гражданином седьмого сорта, однако, есть еще и восьмой параграф-сорт в демократической Германии), - или, что хуже всего, неграждан… Представьте себе эшафот с тремя ступенями: первая - патриотизм, вторая - национализм, третья - расизм, а дальше - виселица, гильотина, расстрел, лагерь…»
Комментариев, как говорится, не требуется. Ибо, что тут комментировать? Все народы мира прошли по этой пирамиде вверх, отцы и русских, и немцев, и камбоджийцев. Американцам вон только не довелось - и они из сил выбиваются, чтобы догнать и перегнать в перенесении несчастий другие народы. Кто образумит молодую, заплывшую жиром нацию? Каким способом?
Нет ответа…
ДОСТОЕВСКИЙ ГЛАЗАМИ ЖЕНЩИНЫ
(о романе Т. Жариковой «Петропавловская крепость»)
Чтобы понять, отчего это я из всех пишущих по-русски женщин, выбрал для этой книги именно Татьяну Жарикову, а не убогую, как стилиста, но жутко разрекламированную «братками» и московским бомондом бывшую милицейскую подполковничиху, уволенную по подозрению в связи с преступным миром из МВД, детективкессу Маринину, не авторесс целой авоськи книг, которые мне принесла дочь, чтобы я ознакомился с современными будто бы наиболее читаемыми литераторшами, я должен сказать, что маленький роман ее «Петропавловская крепость» читал в первый раз еще в рукописи в годы учебы в Литинституте. И мне тогда показалось, что женщина подобной вещи просто не может написать.
Почему?
Потому что написано слишком плотно, слишком четко, с выверенными оценками и определениями каждого движения героя, каждого поступка его, каждого слова. Уникальное, стоит признаться, качество для литератора-женщины. Обычно тексты дам-прозаиков грешат многословием, отсутствием строгой концепции, поисками велеречивых метафор именно там, где достаточно использовать одно-единственное слово. Ибо женская стилистика подразумевает, как правило, организации текста, как способа не столько самовыражения, сколько самоукрашательства. Если уж начнут, к примеру, всевозможные Дашковы, Устиновы, Донцовы, Поляковы и прочие детевтикессы брать в качестве героинь современных эмансипированных интеллектуалок, то обязательно наградят их особого цвета волосами (чаще всего рыжими), обязательно наградят их изуверски старомодными именами, бывшими в ходу у наших прапрапрапрабабушек, а также именно теми телесными достоинствами, которые мечтали бы иметь сами. А уж дальше разрабатывают один общий сюжет, в основе которого лежит выгодный брак детевтикессы на супермиллиардере, который по отношению ко всем подонок, но в сию рыжую даму влюбляется раз и навсегда, становясь без всякого повода для этого благородным и честным.
Т. Жарикова не имеет ничего общего с авторессами этой макулатуры в разноцветных обложках. Она - писатель настоящий, ибо волнует ее не наличность в карманах и в сейфах ее героев, а его больная душа. Именно больная, ибо со здоровой душой в настоящей современной русской литературе может быть только труп. И болезнь у героев настоящей современной литературы общая - совесть. Все прочие патологии психики, изучению которых посвятил жизнь Ф. Кафка, заразив этой фобией сотни тысяч писателей во всем мире, интересны авторессам русскоязычных поделок под польку Хмелевскую так называемых «иронических детективов». Высокоталантливая польская писательница, написав два хороших романа в вышеназванном жанре, захламила польские и русские прилавки массой откровенной ерунды, а русские ее продолжательницы пока что ничего близкого к романам «Все красное» и «Что сказал покойник» так и не написали. Ну, не получилось, что тут поделаешь…
А вот у Т. Жариковой получилось написать давным-давно и издать в начале 21 века роман, какой не в состоянии была бы написать и сама Жорж Санд или В Токарева, и уж тем более Хмелевская или Маринина. И это - названная выше книга «Петропавловская крепость». История ареста и содержания в страшном каземате, а потом процедура «расстреляния» Федора Михайловича Достоевского. Того самого - автора «Подростка» и «Игрока»
Почему для сообщения о сути этой книги потребовалось столь большое предисловие, которое может показаться кое-кому антифеминистским?
Потому что роман Т. Жариковой написан, повторяю, так, как женщины романов не пишут. Не помни я этой рукописи вот уже четверть века, я бы сказал, что написал ее муж писательницы Петр Алешкин, а потом передарил ей авторство. И, мне кажется, кое-кто подобное в каких-то окололитературных кулуарах произносит.
Так вот, заявляю вслух: автор этой очень мужественной, художественно блестящей и очень точной по стилистике книги - женщина. Судя по портрету работы художника О. Игнатова, воспроизведенного на заднике обложки, очаровательная, самоуглубленная и очень добрая. Такие лица писались Тропининым. В них есть такая умиротворенность, такой покой, что возникает желание смотреть на них долго.
А внутри книги - рубленная проза:
«В камере Достоевский медленно бродил из угла в угол, сжимал, тер зябнущие руки, хрустел пальцами. Половицы поскрипывали, вздыхали под его ногами…»
Слово «медленно» вкупе с чеканным ритмом предложений создают эффект присутствия читателя в каземате тотчас по началу чтения шестой главы. И этот эффект имеет быть до самого выхода Достоевского из тюрьмы в арестантскую карету, внутри которой ему предстоит доехать до места казни. Там - тоже закрытое помещение, но все-таки оно выглядит не так, как место заключение и место допросов:
«Окно кареты сбоку затянуто толстым слоем инея. Ничего не видно. Только слышны разговоры, топот копыт, скрип снега… Федор Михайлович отвернулся к окну и стал соскабливать ногтем иней со стекла, дышать на него. Протаял дырочку и приник глазом. Увидел каменные дома, прохожих на тротуаре. Люди останавливались, глядели на необычный поток карет, сопровождаемых эскадроном жандармов… Стекло быстро затягивало пленкой инея, и Достоевский быстро оттаивал дырочку, жадно смотрел на прохожих, на густой утренний дым над крышами…»
Два раза слово «быстро». Это - не тавтология, это - рефрен для подсознания читателя: стучат копыта по снегу, мельтешат фасады зданий, незнакомые лица на мгновение возникают и пропадают. Е суета, а словно мириады застывших в морозном воздухе мгновений, череда знаков, за каждым из которых существует целая собственная вселенная. Мир, увиденный писателем словно заново. Все точно, все узнаваемо, все видано и нами самими не раз. Но…
Это взгляд человека, который просидел в одиночке довольно долго, не видел вне стен тюрьмы ничего, кроме клочка неба над головой во время прогулок в каменном мешке. И - как точно уловлено - выходящий из застенка человек (даже не выходящий, а вот так - подглядывающий в дырочку, которую сам продышал в изморози) видит не все то, что означается, как правило, один словом «Свобода», а лишь детали, при этом те, что в данный момент не являются жизненно важными для него.
Т. Жарикова могла ведь написать и про то, как свежий морозный воздух резанул по легким узника, описать момент отпирания ворот и выезда кареты с тюремного двора, оснастить весь путь продвижения к месту казни огромным числом эпитетов, метафор, касающихся внутренних переживаний героя, томящегося неизвестностью. Так поступают многие литераторы, когда описывают подобного рода события.
Но Татьяна Васильевна по-мужски обрубает все сантименты и пишет именно так, как должен видеть и чувствовать весь свой скорбный путь к месту казни двадцатишестилетний Федор Михайлович Достоевский, который спустя двадцать лет в уста своего героя романа «Идиот» князя Мышкина вложит историю, которую тот видел в Швейцарии: процесс казни человека. Все те чувства, что вложил в героя своего рассказа князь Мышкин, есть взгляд на казнимого со стороны, то, как должен был, по мнению Мышкина, чувствовать убийца в ожидании собственной смерти. Достоевский, еще не зная об уготованной ему участи, видит мир так, как видит узник, которому еще предстоит жить и жить. Он видит то, что важно видеть человеку живущему, а не умирающему и прощающемуся с миром: каменные дома, слегка любопытствующих прохожих, дым из труб, идущий, как следует ему идти в студеный день - вертикально вверх.
Это уже потом - после встречи с товарищами по кружку Петрашевского, после растерянных слов их:
- Куда нас ведут? Что сейчас будет?… На каторгу?.. В рудники, должно… А эшафот? Зачем эшафот? И столбы? - Достоевский будет жить, как бы наблюдая за происходящим, и одновременно накапливать в себе тысячи сиюмгновенных ощущений, и оценивать их в подсознании своем умом человека, уже почти что мертвого, то есть разрозненно, хаотично, растерянно, не понимая сути происходящего. Расстрела не произошло…
«… Все дальнейшее пролетело, как в чаду: объятья, смех, слезы. Чтение нового приговора, треск ломающихся шпаг над головами ссылаемых в Сибирь, звон молотков… Потом было прощание с Михаилом Васильевичем (Петрашевским), тонкий звон бубенцов тройки, увозящей Петрашевского в Сибирь.
По прочтении романа вторично я вновь подумал: вот весь мир говорит об авторе «Преступления и наказания», как о гении всепланетарной и всевременной величины, а художественных произведений о нем практически нет. О ком только не написаны романы-биографии: о Марксе, о Ленине, о Черчилле, о Толстом, о Гоголе, о Стендале, о всех художниках-импрессионистах. Да мало ли людей, о которых миллионы людей знают больше по их биографиям, чем по тем произведениям, что создали они, и уж тем более по делам. А о Достоевском - лишь научные трактаты, литературоведческие статьи и практически ничего, как о человеке. Был в советское время фильм «с26 часов из жизни Достоевского», нудный и касающийся не личности художника, а его взаимоотношений с женой и приверженности к азартным играм. И - все.
По сию пору ведь нигде как следует не изучен и не объяснен сам парадокс ареста членов любительского литературного кружка Петрашевского николаевской охранкой и толком не объяснена суть обвинения петрашевцам. Имя Спешнева в советское время практически не упоминалось, даже при анализе формирования творческого кредо Достоевского, как автора «Бесов». А уж в современное бесовское время и тем паче нет таких. Самый переломный, самый трагический момент в жизни великого писателя, который фактически переломал автора сентиментальной повести «Неточка Незванова» и сотворил из него новую личность, не осмысливался ни одним из художников слова России до романа «Петропавловская крепость».
Потому поступок Т. Жариковой кажется мне заслуживающим внимание публики вдвойне. И то, что книга так долго пролежала в столе у автора, - это следствие как раз-таки того, что книгоиздательская Россия была не готова до определенного времени воспринять наличие женщины-писательницы, способной живописать литературного гения в момент катарсиса его души. Принеси подобную рукопись мужчина в издательство хотя бы 20 лет тому назад - публика возопила бы Осанну автору, масса именитых лауреатов искусала бы губы и истекла бы слюнями от зависти. А женскую рукопись на эту тему в те годы, мне думается, просто никто не стал читать.
И вот - первый прорыв!
Что следует из этого суждения? А то, что книги-дурновкусицы о рыжих блондинках, выходящих замуж за тут же становящихся порядочными миллиардеров все-таки России оказались нужны. Не будь этого вала жвачки для глаз, который научил русскую публику не шарахаться от женского имени на обложке книги, кто знает, когда бы кто из русских читателей узнал о тех людях, кто был в кружке петрашевцев, о характере взаимоотношений между молодым Достоевским и уже тогда знаменитейшим поэтом и издателем Н. Некрасовым. Не знал бы имени агента охранки, написавшего донос на молодых не революционеров даже, а так - недовольных невесть чем ребят: то крепостным правом в стране, то отсутствием присяжных заседателей в судах николаевской России.
Впрочем, не это главное. Я вдруг захотел перечитать «Братьев Карамазовых» и «Записки из мертвого дома». Родились какие-т о ассоциации в голове. Я вдруг подумал, что смогу теперь иначе увидеть ряд персонажей из числа каторжников, с которыми был Достоевский рядом и которых описал. А также пойму, наконец, почему именно Смердяков убил старшего сумасброда Карамазова. Почему другие сыновья не могли убить его. И никогда не хотели.
А вы? Вы уверены, что знаете ответ на эти вопросы? Прочитайте роман Т. Жариковой - и подумайте.
Да, кстати, выдал петрашевцев и Достоевского Федора Михайловича некий Антонелли. Запомните имя этого негодяя и передайте его потомкам.
РОМАН О ЗОЛУШКЕ В ШТАНАХ
(о романе Н. Наседкина «Алкаш»)
Люблю талантливых людей. Иному из них такое прощаю, за что другому и морду бы набил и на дуэль вызвал. Ибо талант уже само по себе - кара. Не знаю уж: от Бога ли, от чёрта, от ещё чего-то мне неведомого, но кара. Особенно когда речь идет о писателях. На картину талантливого художника можно мимоходом взгляд бросить и остановиться поражённым, застыть навеки, как жена Лота; работу композитора иного достаточно оценить по прозвучавшей музыкальной фразе и понять: вещь! А каково философу или писателю? Да ещё наделенного талантом романиста? Как вынудить не то что обыкновенного читателя, редактора издательства прочитать хотя бы первые пару страниц текста, чтобы тот понял (в наше время правильнее было бы сказать: поняла), что перед ним (ней) лежит рукопись, достойная внимания тысяч и сотен тысяч? Вот и пишутся мириады мириадов слов, попадая в большей своей части в корзины, в машины по утилизации бумаги, пылятся рукописи на чердаках, съедаются мышами, гниют, горят, просто развеиваются в прах.
Роман известного в России и за рубежом специалиста по изучению творчества Ф. М. Достоевского Николая Наседкина, тамбовского писателя, называется «Алкаш». Посвящен он жизни и мучениям поэта, литературоведа и критика с символическим именем Вадим Неустроев, живущего в провинциальном городе Баранове, учившимся некогда в Московском госуниверситете имени М. Ломоносова и на Высших литературных курсах в Москве. По сути, две географических точки нашей необъятной Родины в годы исторического слома двух общественно- экономических формаций являются лишь фоном для описания и анализа внутреннего мира человека талантливого, достойного стать едва ли не классиком, быть всенародно любимым и хоть чуточку счастливым, но ставшего тем, что вынесено в заголовок книги. Ибо издать ему судьба позволила одну только книжечку стихов в провинциальном издательстве небольшим тиражом, потерять всё, кроме квартиры, на которую раскатал губу местный криминальный авторитет: и жену с ребенком, и друзей (кроме одного художника, тоже изрядного выпивоху, которого жена отваживает от Неустроева), и работу, и даже мечту.
Так начинается роман «Алкаш». И далее - идет рассказ о том, что и как произошло с главным героем. Честно, скрупулезно, порой с излишней злостью на окружающих, порой с изрядной долей пьяного ерничанья и хлестких слов-обвинений автор описывает мир, в котором пришлось крутиться (вовсе не жить) человеку, вся вина которого перед обществом состояла в том, что он - талантлив. Вина сия велика и перед советскими людьми, и перед постсоветскими, ибо делает этого человека белой вороной в стае серых собратьев своих по крови и чужих по духу. Душа и нервы Неустроева настолько обнажены, взгляд на мир настолько открыт и чист, что он (а вместе с ним, по-видимому, и автор) просто не в состоянии понять: отчего люди вокруг него такие злые и почему зло, идущее от них, направлено против именно него? Ведь он идет к ним не то, что с открытым забралом, без кожи.
Талант. Сколько их за историю России спилось, смирилось и исчезло? Сколько бездарей и негодяев затмило их на мгновение и тоже кануло в Лету? Нет подобной статистики, нет ответа на вопрос: почему так происходит? Блеснут лучиками удачи пяток имен в одном поколении, и тому нация рада. При этом искренне радуются и гордятся, особенно поколение-два спустя. Редко кто при жизни из великих-то русских литераторов жил в достатке. Пушкин - первый из коммерчески настроенных писателей России, умер с долгами в пятьдесят тысяч рублей золотом. А ведь с царем за руку здоровался, придворный чин имел, печатал по ходу написания почти каждую вещь. В равном положении с ним были в советское время разве что Расул Гамзатов да Сергей Михалков, а в постсоветское Андрей Битов и Виктор Ерофеев - председатель и член совета по распределению Госпремий России, которые они - ничтоже сумнящиеся - присуждали самим себе. Куда с ними сравниться в возможностях быть прочитанным хотя бы тысячей читателей мальчишке с места высылки декабристов - Нерчинского завода в Читинской области? Или с детишками их. Это я - о главном герое и одновременно об авторе романа.
Пишущему таланту нужен читатель. А так как у провинциального мальчишки знаний о издательско-редакционной кухне нет, он шлет рукописи свои в виде самых настоящих рукописей в тетрадке в клеточку да в линеечку в издательства и в Литинститут. И не получает ответа. Ибо не читают там таких бумаг. Даже если бы то был сам Пушкин, не стали бы читать. Зачем? И на мелованной бумаге со строками через два интервала достаточно у них страниц, чтобы отчитываться за проработанный день. И очереди знакомых да родственников в виде самих собой любимых и их любимых чад стоят в коридорах, и звонки от именитых людей в придачу. Все хотят урвать кусок от сладкого пирога СП СССР, получить вожделенную красную книжку доступа в спецраспределители кажущихся дармовыми благ. У них цель ясная и конкретная, а у юноши из-под Читы, по их мнению, всего лишь блажь: писать стихи и видеть их напечатанными. Перемелется, в ПТУ пойдет, сопьется - туда ему, им всем, из-под Читы да из-под Моршанска, и дорога. Ибо спецраспределители потому и спец, что созданы они не для всех, а для избранных.
И один из товаров в этих спецраспределителях - массовый читатель, который и сам не знает о том, что он вовсе не потребитель, а товар на рынке жизни. В медленно проясняющемся сознании протрезвляющегося Неустроева прорастают образы тех самых людей, что любили его прежде всего, как читатели, как люди, созвучные ему по строю души, словно камертоном отзывались на рожденные им поэтические звуки. Они любили его искренне, беззаветно, сами не давая себе отчета почему это с ними происходит. Талант Неустроева завораживал их, давал надежду на изменение собственной судьбы, на право вырваться из окружающей их серости и постылости, они тянулись к поэту Неустроеву не как к магниту, а как корабли в море дрейфующих льдов выстраиваются за ледоколом. Тут бы надо было главному герою романа понять свое предназначение и совершить то, что предлагает ему судьба. То есть оказаться способным на самопожертвование и подвиг.
Но скотская жизнь в студенческом общежитии по имени ДАС МГУ уже наложила свой отпечаток на душу Неустроева. Талант в груди его остался, но душа покрылась изрядной шкурой ржавчины и дерьма социально неустроенного человека. Почему и как происходила эта метаморфоза цветка в навоз, описано в романе очень убедительно и достоверно. Образ советской общаги описан сейчас у множества писателей, особенно. общежития Литературного института имени М. Горького, но тот, что представлен Н. Наседкиным в романе «Алкаш», является как бы квинтэссенцией всего мною читанного, самим виденного и пережитого. В ДАСе я не жил, в мое время студенты МГУ располагались еще в студгородке на углу проспектов Мичуринский и Ломоносовский, за кинотеатром «Литва». Но скотство там было точно такое же, как и в романе «Алкаш». Недавние вундеркинды и таланты во всех областях знаний, съехавшиеся сюда со всех весей необъятной своей Родины, в течение одного-двух семестров скатывались до уровня трактирных пьяниц, а то и завзятых алкоголиков, теряли девственность в общении с самыми прожженными блядями и жиголо Москвы, деградировали умственно и нравственно с такой скоростью, что спустя двадцать лет ничего, кроме участия в защите «Белого дома» и Ельцына за пачку сигарет и бутылку водки, ждать от них не следовало. Будущий цвет советской интеллигенции с щенячьих своих семнадцати лет был «посажен на бутылку», как сейчас их дети и внуки - на иглу.
Талант спивается быстрее и увереннее человека бездарного. Ибо второй в глубине души знает себе истинную цену, желает выжить во внутривидовой борьбе с талантом и находит именно эту нишу - благопристойный образ жизни, как сказали бы в 19 веке. И потому бездари обгоняют таланты в гонке жизни, усаживаются на чиновничьи места и давят, уничтожают таланты со всей силой завистливого и злобного существа. Это - закон биологический, основополагающий во внутривидовой борьбе. Талант, как понятие духовное, социальное, живет в ином мире. Особенно талант поэтический.
А Неустроев - поэт. Даже Поэт, если судить по нескольким цитатам из его стихотворений, приведенным в романе. Ему, по-видимому, на роду суждено было спиться и стать грузом неподъемным на ногах любящих его людей. Герой Н. Наседкина не понимает этого. Уже с четвертого курса университета его гнетет комплекс непризнанного гения. Любому своему поступку он дает логические и вполне оправдательные с точки зрения морали объяснения, любая подлость его (к примеру, измена первой своей любви Лене) рассматривается, как событие второстепенное, не стоящее достаточного внимания ни к самому факту проступка, ни к судьбе жертвы своей.
То есть, перед нами портрет типичного советского интеллигента брежневского розлива. Настолько типичный, что даже удивительно, что до сего времени никто не поставил перед собой задачи описать этот тип советского человека образца начала 50-х годов, вошедшего в зрелость в 80-е и поддержавшего перестройку, в которой увидел перед собой окошко в жизнь на «халяву». То есть перед нами - талант, превратившийся в откровенного паразита как общества, так и семьи. Герой, предав ту первую Лену, чистую и непорочную, оказывается влюбленным уже не душой, а телом в самую настоящую блядищу, как он сам называет свою жену, тоже Лену, с которой и уезжает из ставшей постылой Москвы в областной центр Баранов, где становится корреспондентом тамошней комсомольской газеты. И там уж начинает пить по-настоящему: ежедневно и помногу, круглосуточно и с кем попало. При этом утверждает, что пишет стихи, и не плохие, но уже не цитирует их.
Цитируют отрывки не сам Неустроев, а те, кто остался его друзьями, словно появляющиеся перед ним из старой жизни, напоминающие ему о его предназначении. Неустроев слушает их, чтобы потом вновь пить. Потому что, то, чем занят он в своей газете, есть не творчество и не заработок денег, а проституция души - измена собственному таланту. Жена ему изменяет, он изменяет жене, они ссорятся, мирятся, прощают друг другу обманы. Обычная полускотская жизнь людей, ждущих ключей от квартиры, считающих деньги на сберкнижке и завидующих равно как тем, кто нагло обкрадывает социалистическое государство, так и тем, кто грабит его по праву принадлежащей им должности.
И когда появляется офицер КГБ с просьбой о сотрудничестве с журналистом Неустроевым, то человека в штатском несказанно удивляет возмущение и отказ главного героя от соучастия в дележе материальных благ с руководством области и карающими органами. Ибо в сознании офицера КГБ и партийных бонз Неустроев - уже давно свой. Его первый отказ стать стукачом воспринимается как не то блажь пьяницы, не то способ торговли с целью поднятия цены за свою душу. А второй отказ отзывается напоминанием Неустроеву о том, из чьих рук кормятся журналисты газеты - его понижают на три месяца в должности с лишением двадцати рублей в месяц жалования.
И вот в заштатном Баранове появился свой диссидент. Теперь уже никто не удивлен, что Неустроев «пьет по-черному». Диссидент должен пить. С горя. Или от гордого одиночества. Теперь Неустроева подпаивают даже недавние недоброжелатели его. Ибо сами они, хоть и не столь талантливы, как поэты и журналисты, каким предстает уже в их глазах главный герой, но тоже в душе своей недовольны и собой, и окружающей их жизнью, и тем, что жизнь их никому не нужна, даже им самим, а тянуть лямку до самой смерти и надо, и хочется.
Одна из очередных измен жены и тайна, которая потрясла сознание таланта, толкает Неустроева на самоубийство. Удачное, впрочем, самоубийство, как у М. Горького в «Моих университетах», - героя «Алкаша» спас сосед-алкаш. Обуянный жаждой отыскать хмельное «на халяву» пьяница обнаруживает диссидента в полной крови с горячей водой ванной.
Хирургическое отделение областной больницы, психиатрическое. Автор этих строк побыл в подобных заведениях в качестве пациента, потому свидетельствует, что описание их быта в «Алкаше» точное. И то, что талант сначала брыкается, а потом смиряется с условиями содержания, перестает быть диссидентом, превращается в послушное животное - это тоже факт. Даже то, чтобы туда засадить мужа женой, которая для совершения этого предоставляет свое тело врачу во временное пользование, знаю по рассказам своих сразу двух соседей по палате.
Но герой романа «Алкаш» не в этом видит трагедию, а в том, что ребенок у его жены - НЕ ОТ НЕГО!
Маленькая лупоглазая Ирочка протягивает ручонки к почти трезвому Вадиму Неустроеву и радостно повторяет:
- Папоська!.. Папоська!..
Но поэт смотрит не на нее, а на добытую женой из заначки бутылку (время горбачевского сухого закона) и отдает малютку в руки блудницы, чтобы «уговорить» вместе со все-таки еще женой очередную бутылку, другую, а потом завалить ее на кровать. Утром он уезжает от жены и дочери насовсем - в МОСКВУ! НА ВЫСШИЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ КУРСЫ! Куда его приняли, как выясняется, только потому, что проректор Литинститута Сорокин хорошо пил когда-то с одним из классиков барановской литературы, а последний отозвался о Неустроеве доброжелательно.
Вот он - принцип того направления в мировой литературе, что автор критикует в своих примечаниях к роману - принцип социалистического реализма. Страсти кипят высокие, а в результате побеждает примитивный грошовый расчет, блат, который выше наркома, позывы плоти, которые можно назвать и любовью. Ни автору, ни герою нет никакого дела до пресловутой слезы ребенка из «Братьев Карамазовых». Главное для Неустроева - вырваться в столицу, прославиться и утереть нос неверной своей жене. Ибо все-таки талант, черт возьми! И на семинаре литературных критиков в Прибалтике мэтры хвалили, и о стихах Вадима Неустроева сам проректор Литинститута отозвался тепло.
Что уж там какая-то Ирочка со своим: «Папоська!» Когда я читал это место романа «Алкаш», то все время думал о том, почему критики, писавшие об этой книге, как об открытии 2000 года издательством АСТ, больше уделяли внимание тому, что книга называется столь скандально, чем на героя, который спивается и деградирует до полной потери человеческого облика, предает сам принцип духовности русской литературы и гуманизм ее ради достижения целей прямо противоположных этим принципам. «Какой Неустроев, на хрен, теперь талант, - хотелось мне возопить, - если он может бросить дитя, протягивающее к нему руки?»
Кто рос без отца, кто имеет детей, тот меня поймет. Поймут и женщины. А Неустроев хоть и не хочет этого понимать, но напишет о тех, кто протянет ребенку в ответ свои руки, добротную поэму, над которой читательницы всплакнут, а читатели шмыгнут носами. Ибо на ВЛК Вадим становится настоящим профессионалом.
На этом месте бросить бы роман, перечитать лучше «Анну Каренину», ан я был заинтригован сюжетом, потому сел за книгу и продолжил знакомство с жизнеописанием Неустроева, поселившимся в знакомом мне общежитии Литинститута, описанном множеством людей с удивительным однообразием: грязь, пьянки, драки, гении, выпадение представителя сибирской народности из окна пятого этажа, вновь пьянки. Думал, будет скучно, ан - нет. Впервые житель этой общаги благодарен советскому государству за то, что оно предоставило ему отдельную комнату в Москве почти задаром да еще платит стипендию за то, что сей счастливчик пишет все, что ему вздумается.
Только вот писать Неустроеву некогда. Надо пить в общаге, пить в издательствах и редакциях, пить с нужными людьми и ненужными, пить стоя, сидя, лежа, только что не кверху ногами. Пить во имя торжества своего таланта и выхода в печать с книгой, на обложке которой будет стоять твои имя и фамилия. А будет ли у нее читатель. это уже не второй даже, а шестьдесят шестой вопрос. И про существование где-то там в Баранове жены и Ирочки забыто. Зачем они поэту?
Друг Антошкин создал издательство «Наречие», обещает опубликовать книгу Неустроева, Воронежское издательство выпустило подборку молодых поэтов, издательство «Молодая гвардия» тиснуло очередную «братскую могилу писателей и поэтов Нечерноземья» - это главное для прибывшего в Москву вторично и возмужавшего на Барановских черноземах таланта.
Мне нет резона высказывать моралистические сентенции, но название романа Н. Наседкина и строй сюжета книги о таланте, отданном на откуп водке и проституткам от искусства, требует именно этого взгляда на ситуацию, который и обрисован в «Алкаше» с предельной честностью и отчетливостью. Ибо талант все-таки, если подходить к нему по большому счету, - это долг его носителя перед обществом, в котором он живет, а не способ добычи привилегий и денег. Высшие Литкурсы стали переломным моментом в жизни главного героя обсуждаемого здесь романа. Деньги за публикацию в Москве - тысячу рублей, сумму по доперестроечным временам немалую, равную полугодовому доходу главы семьи с дипломом инженера, по глупому недоразумению выслали не в общагу литинститута, а в Баранов. Неустроев едет получать долгожданные рублики в город проживания своих жены и дочери тайно, больше всего боясь встретиться с ними. А после, набив карманы купюрами, бежит - Вы думаете к голодающей семье? Отнюдь - в ресторан, чтобы уж там, вальяжно рассевшись, отведать блюда подороже и поизысканней, выпить вина наилучшего и подумать о своей счастливой судьбе. Ибо талант должен есть (не помню, кто сказал).
Про «есть» думал и Достоевский, творчество которого досконально изучил автор «Алкаша», выпустив даже несколько книг-исследований о судьбе и творчестве великого писателя земли русской. Большинство героев Федора Михайловича - тоже. Но главные герои его романов все-таки только питались, а думали совсем о другом и жили иными страстями, кроме чревоугодия. Сколько не пытайся, а к князю Мышкину не приложишь Неустроева. И ни к одному из Карамазовых не приложишь. Разве уж Смердяков подойдет. Так что для меня с этого момента (уверен, что по подсказке автора, по внутренней логике произведения) Неустроев превратился в Смердякова наших дней. Но вот беда: Смердяков мне у Достоевского крайне неприятен, а Неустроев по-прежнему любопытен, как тип, как характер, как человек, как мой современник, как мой ровесник, как человек с изломанной по собственной душевной слабости судьбой
Что этому причина?
Ответ прост: все основные события романа возрождаются из сознания Неустроева, который решил не только бросить пить уже в 1995 году, но возродиться, начать жить заново. Он бросает вызов Барановскому мафиози Михеичу и добивается от него пяти миллионов ельциновских рублей, благодаря которым надеется встать вновь на ноги и написать историю своего падения и возрождения. Написать ее искренне, правдиво, без обычного для исповедальной литературы кокетства и самообеливания. То есть совершить подвиг. Потому что талант без подвига немыслим. И для того, чтобы покаяться и возродиться, надо таланту так низко пасть, чтобы на тебя и плюнуть было противно. И я, увидев это решение падшего таланта, продолжил чтение романа «Алкаш».
Надо признаться, второй рывок меня несколько обескуражил с самого начала. Неустроев, поев и попив в ресторане, вылив в себя всякой хмельной дряни из привокзальных киосков, отправился к жене. Но не для того, чтобы деньги дать ей на проживание и на воспитание ребенка, а чтобы вместе выпить. То, что Лена прогнала его, мне показалось фактом наиболее уместным в этом романе. Хорошо, что Неустроев опять оказался в Москве, в гадюшнике, именуемом Центральном домом литераторов, где он опять принялся жрать, пить, наблюдать за такими же, как и он сам, талантами. В конце концов, читателю, не знакомому с так называемой литературной богемой, будет внове узнать о мире высокого стиля как бы из-под подворотни. Хотя мне, признаюсь, многие художественные характеристики ряда известных писателей показались бледными и слегка шаржированными, порой откровенно скучными. И вдруг - солнца свет. В лице уже упомянутого ранее издателя и писателя Петра Антошкина. Единственное живое существо среди смрада болтунов, пустозвонов и графоманов.
«У него была, в этом я потом не раз убеждался, страстно пульсирующая редакторско-издательская жилка и редчайшее в нынешней литературе жаркое стремление открывать новые имена, искать таланты, помогать молодым сопливым сочинителям…»
Николай Наседкин нигде во всем романе и ни о ком, кроме первой своей любви Лены из Севастополя, не пишет так о своем герое тепло и даже с нежностью.
Мир литературный мал, потому легко угадывается в Антошкине знаменитый ныне в России человек - Пётр Федорович Алёшкин, руководитель группы писателей-реалистов Росии «группа 17 плюс». Более того, Наседкин как бы дистанцирует человека дела Антошкина от тесно тусующегося круга литераторов и выпивох из литинститутской общаги. Антошкин-Алешкин совсем не похож не только на окружающих Неустроева писателей, но и является полной противоположностью тому сонму литературных руководителей и генералов, имена которых с почтением и гордость за свою страну повторяют вслед за газетами миллионы читателей, чтобы тут же забыть .
Признаюсь, эта часть романа меня просто умилила. Как редко люди литературы говорят и пишут хорошо и по-доброму о своих коллегах, оставаясь при этом правдивыми и не заинтересованными в персонаже своем экономически. О покойнике, пожалуйста, сколько угодно хороших слов. Но о живом... Здесь говорит не герой романа, а сам автор - интеллигентнейший и милый Наседкин.
А что Неустроев?.. На мой взгляд: далее - пустота. Роман «Алкаш», начиная с четвертой части и главы «Как я объявил террор мафии», перестает быть произведением о трагедии духа, а очень аккуратно, очень добросовестно превращается в типичный триллер со всем набором расхожих современных персонажей. С начальником облуправления милиции, являющимся фактическим руководителем барановской мафиозной группировки. С дефолотом 1998 года, лишившим Антошкина возможности издать книгу главного героя. С нелепым убийством жены Неустроева. И даже с убийцей, который оказался психом, сидевшим с Неустроевым в былые годы в одном отделении областной больницы. Я уже не говорю про хэппи-энд в виде совместного ремонта квартиры силами новой возлюбленной Вадима Николаевича и его не родной, но все-таки дочери Ирочки, дотоле живущей у милейшей тещи Неустроева.
При чтении четвертой и пятой частей книги создается впечатление, что читаешь один из этих безликих романов-однодневок из серии «Иронический детектив», какими заполонены нынешние книжные лотки. Сплошные эмоциональные и моралистические повторы, отработанные в первых трех частях, плюс к тому, обилие хлестких и безапелляционных оценок автора в отношении своих собратьев по перу. Все это скорее свидетельствует о публицистичности этих частей романа, чем об их художественности. Спасает книгу и делает ее интересной талант самого Н. Наседкина, который сумел столь крутой поворот сюжета сделать естественным и почти не заметным для неискушенного читателя.
И автор знает это. Ибо сам же и спрашивает на обложке книги: «Может ли роман-исповедь обладать напряжённым криминальным сюжетом?» И сам же отвечает: «Да». Тогда почему дописаны еще 96 книжных страниц под названиями «Вместо эпилога» и «Послесловие и комментарий»? Только лишь для того, чтобы уязвить читателя, сказав, что тот не столь широко эрудирован в литературоведческой, исторической и прочей научной лексике вкупе со знанием автора и воровского, а также уличного жаргонов? Зачем автору понадобилось после красивого хэппи-энда отправлять главного героя в монастырь и объявлять себя лишь редактором указанной исповеди?
А затем, как я отметил выше, что настоящий талант не только не имеет права, но и не может лгать. Куда еще следует идти насквозь порочному, но талантливому человеку после того, как книга стихов его вышла, а имя таланта при этом не прогремело на весь мир? В пираты или в монастырь, утверждает статистика. Но к чему кормить нынешним бандитам талант? За какие услуги? Отсюда - и выход, который нашел Неустроев. Неубедительно показанный, в противовес недавнему роману В. Дворцова «Аз буки ведал», где главный герой отправляется не монахом даже, а послушником в строящийся на краю света монастырь после года мытарств и поиска истины, но все-таки объяснимый.
Н. Наседкин, увеличив свой роман по объёму еще на двадцать процентов, как бы признается в своем бессилии найти выход для своего героя. И признание это следует признать высочайшим подвигом писателя. Ибо как быть русскому алкашу, оказавшемуся в провинциальном городке в квартире, на которую зарится криминальный друг генерала милиции? Как можно заставить лишенного доброго сердца мужчину полюбить не родную ему дочь? Как можно при нынешней безработице бывшему алкашу, опустившемуся на глазах всего города, найти работу по специальности, а именно - в каком-нибудь средстве массовой информации и на хорошую зарплату?
Даже на эти вопросы у автора романа «Алкаш» нет и не может быть честного ответа. Как ни странно, в советское время ответ был, а вот при победе так называемой демократии хоть заищись - не найдешь. Не нужен демократическому обществу человек, как таковой, а талантливый даже и социально опасен: заслуженный алкаш и диссидент Тамбойвской области в советское время направляется в элитный ВУЗ для повышения образования, и тот же самый алкаш в ельцынское время едва не теряет последне имущество свое, на которое «раскатали губу» государственные чиновники и их друзья-бандиты. Очень символично, не правда ли? Отсюда - придумка автора про уход героя в монастырь и обещание Ирочки навещать названного отца.
То есть роман «Алкаш» становится, таким образом, романом о Золушке, но только не по Шарлю Перро, а по Николаю Наседкину: не в платье, а в штанах, не в карете, а в квартире, полученной во времена «застойные» и едва не потерянной в «демократические», с доброй феей в образе издателя Антошкина. Может, потому большинство романов Ф. Достоевского, столь любимого Н. Наседкиным и Неустроевым, фактически до конца не дописаны, что простых ответов на вопросы, поднятых этими авторами, нет, а иных художественная литературы дать не может? Один алкаш волей автора и случайных обстоятельств спасся и выжил.
Один из миллионов.
Один.
О ЛОЖКЕ ДЁГТЯ, КОТОРАЯ СЛАЩЕ МЁДА
(доброй памяти писателя В. Дёгтева)
В жизни каждого читателя случаются открытия. Если он - читатель, конечно, а не глазожвачное, потребляющее макулатуру, как корова белье с веревки. Читаешь знакомых авторов (с годами, как правильно заметил А. Моруа, отдаешь предпочтение ранее читанным писателям и книгам, к новым относишься со все большим предубеждением, а я - так всем предпочитаю Льва Толстого), пишешь сам - и времени на знакомство с новинками просто не остается..
И вдруг - новое имя. Как луч света в темном царстве, как свидетельство наличия духа в внутри утробы, как знамение торжества и силы русского слова на фоне нынешней велеречивой бессловесности. Два рассказа и повесть. И автор - Дёгтев. Через забытую уж букву Ё. Вячеслав Дегтёв. Как та капля, что портит нынешнюю бочку дерьмократического меда, каким описывается нынешняя жизнь всевозможных «тусовок» и прочих мероприятий, названных либо словами из словаря арго, либо иностранного происхождения корнями с русскими приставками, суффиксами и окончаниями. Хорошая фамилия, дёгтем хорошо и сапоги надраивать, и оси телег смазывать, и лечить от заразы хоть скот, хоть людей.
Н. Переяслов утверждает в своих замечательных заметках «Из записных книжек», что Дёгтев - фигура в русском писательском мире заметная, хорошо известная. Каюсь, не знал, впервые услышал и впервые прочитал. Оттого - и еще большие оторопь и восторг. Ибо «Зеленый мустанг», «Солдат любви» и «Белая невеста», объединенные под общим названием «Превратности любви» и опубликованные в первом номере «Сибирских огней» в 2004 году, - литература по большому счету. Не словоделание и не словоблудие, которыми полны вот уже полтора десятка лет попадающиеся мне журналы и альманахи, издающиеся по всему миру на русском языке и читаемые лишь самими авторами да их друзьями-знакомыми. По-настоящему большая литература, достойная быть не только прочитанной, но рекомендованной для чтения всем знакомым моим и незнакомым людям.
Рассказ «Зеленый мустанг» - выдумка, анекдот по своей сути, вторичен в своей сюжетной кайме и еще более неоригинален в завершающей эффектной концовке самоубийства легкового автомобиля при виде огромной цистерны пива на колесах. На память сразу же приходит и фильм «Копейка» о первой советской «народной автомашине» и огромный список произведений латиноамериканских авторов от Фуэнтеса до Маркеса, переплетающих в своих произведениях, мифологию, выдумку и реальность. Не рассказ, словом, с точки зрения формального русского литературоведения, а обычная «штудия», которую хорошо, что напечатали, но можно прочитать и тут же забыть.
Но… Какой блестящий язык! Как точно и емко выписаны детали, как уместен каждый звук. Попробуйте выкинуть хоть слово, хоть букву, хоть запятую из первого же абзаца, например, являющегося классическим примером завязки рассказа:
«Этот шикарный кабриолет с откидным верхом, ядовитого, иссиня-зеленого цвета подарил эрцгерцогу Фердинанду полковник Гаррах. Фердинанд тут же дал автомобилю имя - Амазон. Потому что был он похож на любимых попугаев Его высочества. Кабриолет построили по спецзаказу: бронированные днище и двери, пуленепробиваемые стекла, двигатель повышенной мощности и надежности, салон с изысканнейшими бархатными креслами. Перед тем, как сесть в машину, эрцгерцог, по морской традиции, решил разбить о борт бутылку шампанского. Увы, бутылка не разбилась. Попробовали еще - тот же результат. Тогда молоденькая, смазливая жена Фердинанда, желая сгладить инцидент, игриво сказал мужу, который держал в руках большую, отделанную серебром, кружку богемского стекла и ножку жаренного вальдшнепа, сказала, что если не бьется шампанское, тогда облей, милый, его хотя бы пивом. Что Фердинанд и проделал: оросил из своей гербовой кружки капот Амазона добрым английским элем».
Не получается влезть внаглую в сей текст рукой бессовестного редактора? Особенно если учесть, что Австрия - страна сухопутная и кораблей на воду не спускала. Вот это и есть - Писатель. А теперь попробуйте написать предложение с тем же количеством слов и с таким же обилием информации, способной настроить читателя на нужный автору лад, дабы сопережил оный чувствам бездушного существа (на этот раз автомашины) - и убедитесь, что для написания подобной фразы необходимо немало потрудиться. Или ждать прихода пресловутого вдохновения. И это тоже - Писатель.
Автомобиль, в котором сербский террорист Г. Принцип убил австрийского эрцгерцога, позволив тем самым русскому царю начать первую мировую войну, бензин свой, так же как и прочие участники этой трагедии кровь свою, на фронтах не проливал, но жизнь при этом прожил честно и, «выпив» в день своего творения бокал пива, убивал с тех пор лишь тех, кто, отпробовав сей напиток, садился за руль. Потому что:
«Мораль: машину с неукротимой душой мустанга нельзя красить в ядовито-зеленый цвет и называть именем глупой птицы, даже если птица и красива. А также нельзя слушать глупых баб и благородному шампанскому предпочитать вонючее пойло, даже если те бабы - эрцгерцогини!»
Таково резюме автора.
«Ну и что? - спросит иной читатель. - Стоит ли тратить время для столь бесполезного во всех отношениях вывода? Глупый рассказ…»
Можно согласиться с подобной точкой зрения, а можно и возразить…
Ибо в рассказе - Космос. Прошедшая через «изысканные бархатные» сидения «зеленого мустанга» вереница задниц поглотителей пива, совершила все, что было предназначено им судьбой, и стала не нужна природе. Наследник Престола Австро-Венгерской лоскутной империи на то и был способен лишь, чтобы своей смертью развязать руки Антанте и Тройственному союзу. Гитлер лучше бы закончил свою политическую карьеру пивным путчем, ибо, пережив машину-убийцу, он умертвил сорок миллионов человек. А уж гангстерам - и судьба умирать во цвете лет от пули да в катастрофах; чего их жалеть?..
То есть мысль, высказанная автором не напрямую, а подталкивающая подсознание читателя к определенным выводам и обобщениям, есть не только показатель мастерства автора, но и раскрывает тайну замысла произведения.
В рассказе «Солдат любви. Пастораль» подобных аллюзий я не обнаружил. Это обычная тема любви, любви петуха к курицам, за которой стоит образ необычного Дон-Жуана - творца сексуального беспредела во имя долга своего, не больше:
«Да, похоже, петух был из тех, для кого долг - превыше всего, - заключает автор. - Глядя на него, думалось о себе, многогрешном, обремененном многочисленными обязанностями: не такая уж у нас легка служба…»
Рефрен этой скорее зарисовки с натуры, чем рассказа, ироничной, по-своему веселой и даже мило-грустной, вызывающей лично у меня желание поговорить на тему любви, как таковой, то есть высокой, вовсе не петушиной. И я себе позволяю здесь это сделать….
История отдельно взятой любви - тема, на мой взгляд, в современной литературе России едва ли не запретная, как в советское время было запретным назвать секретаря обкома мерзавцем, а чекиста - сволочью. Секс, проституция, позывы плоти - это вам, пожалуйста, а вот про то, как кто-то на кого-то надышаться не может, практически книги не найдешь. Даже у православно-клерикального писателя из Новосибирска В. Дворцова героиня сначала едва ли не силой тащит главного героя в постель, а потом, при второй случке (иначе не назовешь) вдруг признается в любви к нему, не дав мужчине даже ощутить вкус победы и испытать чувство радости по поводу достижения долгожданной цели, гордости за свою победу (роман «Аз буки ведал…»)
На моей памяти в последние лет пятнадцать лишь всеядное издательство АСТ рискнуло нарушить это своеобразное табу перестройки, и опубликовало в 2003 году сборник «Рассказы о любви» Петра Алешкина в серии «Русская трагедия». «Разве люди лишь в Гренаде и в Сорренто жар в крови? - пели когда-то Шуров и Рыкунин, выполняя заказ советского правительства о борьбе с космополитизмом. - А Саратову не надо ни романсов, ни любви?» Ибо черт знает что печатают современные русские издательства. Уже и передастию называют любовью, прости меня, Господи…
Только петух, кажется, и топчет кур:
«А петух неистовствовал. Как будто в самом деле в первый раз… И как он ей, слабенькой, неумелой, как он ей, робкой и покорной, хребет-то нежный не сломал, как глазки перламутровые не выклевал, не выдрал, как головку ей, верной женушке, не свернул ненароком?.. О. ужас, ужас, ужас! Упаси Господи родиться курицей бесправной!»
Перечтите еще раз. Вот она - истинная поэзия. По большому счету. А ведь проза. Хотя рассказ «простой, как мычание», тоже, можно сказать, что вторичен, напоминает ряд историй, написанных ныне уже забытыми и полузабытыми литераторами двадцатых годов двадцатого века. Напоминает тем, что умеет Дёгтев в капле дождя увидеть Вселенную. Качество это было забыто русскими писателями после 20 съезда КПСС, а вот - поди ж ты - проклюнулось вновь, доказывая живучесть русской литературной традиции и, ее связь, как говорится, с родной землей. Из всех писателей-шестидесятников Сергей Воронин да Юрий Казаков, ранний Ч. Айтматов да ранний Н. Думбадзе еще сохранили тот прежний, свойственный раннему Шолохову да еще паре десятков переставших писать литераторов пахотный романтизм. Все прочие рванулись разоблачать и совершать политические акции. А поэзия и любовь из прозы исчезли. За ненадобностью. Но при этом никто не замечал, что…
«… петуху было глубоко плевать на наши возгласы и размышления - он знал свое дело, гнал ее и гнал, гнал упорно и не сбавляя темпа».
«Белая невеста. Романтическая повесть» - это уже не «Белые одежды» Дудинцева и не «Ночевала тучка золотая» Приставкина. Те были прочитаны под барабанный бой перестройки - и ушли в небытие, оставшись достоянием лишь историков литературы, пытающихся понять, например, почему спустя пятьдесят лет после того, как русский мальчик спас жизнь чеченскому мальчику, последний начал убивать русских всех подряд. Или почему советское правительство при Горбачеве тратило громадные средства на ликвидацию основ государственной пирамиды, на вершине которой сидели они сами. Все это - тема исследований социологов, политологов и психиатров. Но не литература, как таковая. Ибо человека в русской литературе после начала перестройки найти трудно. У меня ушли годы на поиски книг талантливых ребят, таких, как упомянутые здесь москвич П. Алешкин, сибиряк В. Дворцов, оренбуржец П. Краснов, сибиряк В. Ломов, ямалец Л. Нетребо, тамбовец Н. Наседкин и других. И вот, наконец, В. Дёгтев - писатель из Воронежа.
«Белая невеста» - повесть, насыщенная до предела волнующими сердце всякого любителя чтения о странствиях экзотическими деталями - и опять-таки о любви. Читателя автор швыряет в джунгли Амазионии, в объятия тамошних животных и растений, индейцев местных племен, знакомя нас с характером их взаимоотношений с белыми пришельцами, а заодно и с историей и технологией изготовления латекса из естественных каучуконосов. При этом рассказано автором о проблеме выпуска США резино-технических изделий в начале второй мировой войны после захвата Японией Малазии, о различных способах изготовления музыкальных струнных инструментов, о всевозможных школах игры на гитаре, о множестве знахарских тайн индейцев Южной Америки, об их обычаях и верованиях, о причинах их социальной отсталости и жизни в условиях каменного века до сих пор.
Всего рассказанного в повести и не перечислишь в обзорной краткой статье. Ибо я, например, никогда не бывавший не только в Геленджике, где происходят события другой половины повести, но и вообще на курорте, видевший немало фильмов об этих местах и читавший немало книг, был всегда преисполнен скепсисом в отношении произведений, описывающих этот будто бы рай. Я не верю в города и страны, где люди не трудятся в поте лица своего, а только жарят свои пуза на солнце, жуют жирное со сладким, запивая сладким и горьким да кобеляжат до одури. Но по прочтении этой повести теперь я знаю и Геленджик, и его окрестности, и абсолютно уверен, что никогда и никто не убедит меня съездить туда. Ибо:
«Геленджик - пошлейшее место на свете».
И наоборот: история семилетних блужданий по сельве урожденного харбинца, русского по крови, космополита по судьбе, которого все эти годы ждала в порту на берегу океана и Амазонки его голубоглазая возлюбленная, возбудили мою кровь, заставили мечтать о том, как бы попасть и мне в те страшные места. Ибо история, рассказанная в ресторане с потрясающим воображение названием «Влюбленная анаконда» старым музыкантом Вадимом, отцом индейца Коли, служащим приманкой для туристов, в основе своей имеет сюжет более значительный, на мой взгляд, чем знаменитая история любви Резанова и Кончиты. И не рассказана она, а поистине спета мастером слова, не позволившим себе ни звуком, ни полузвуком опошлить сюжет, чего не удалось, к примеру, А. Вознесенскому в его поэме «Авось».
Рядом - два десятка предложений, разбросанных по всему тексту, о любви автора, первой и единственной, взаимной всегда, но потерянной когда-то в юности по недоразумению, нелепой случайности и собственной дури. Любви самого, как я понимаю, В. Дёгтева.
Соотношение этих двух историй по объему своему как бы подчеркивает значение той и другой любви. Служат они рефреном каждая друг другу и назиданием: по-настоящему любит только тот, кто отдает себя любви всего без остатка, для кого все прочее в этом мире имеет лишь второстепенное, вспомогательное или постороннее значение. Личная трагедия превращается в момент истины для автора, но выглядит мелкой в сравнении с теми катастрофами, которые пришлось пережить гитаристу Вадиму. Но не потому, что урожденному харбинцу пришлось прожить долгие годы в «зеленом аду», а Дёгтеву довелось оказаться состоявшимся писателем в молодые годы и воспеть утерянную им Лауру еще при жизни ее. Нет. Вадим и его голубоглазая Елена в отличие от автора, во имя любви своей шли на всевозможные лишения и жертвы, жили и отдавали себя любимому человеку по самому большому счету. А советский, потом российский гражданин, говорящий от имени автора, где-то в чем-то, не совсем ясном, но намеком отмеченном, схлюздил. Да еще при этом перепутал конверты и, стало быть, адресаты двух, следует догадываться, дам.
Из столкновения этих двух историй, представляющих поэму о великой жертвенности во имя любви и банальную притчу о мелкой пакости, посвященных теме вечной, и строится сюжет повести «Белая невеста». А название ресторана «Влюбленная анаконда» хоть и объяснена в сюжете, посвященном блужданию Вадима по сельве, является как бы скрытым символом истинной сущности взаимоотношений мужчины и женщины (по В. Дёгтеву). Вольно или невольно, не знаю, но соотношением этих двух выделенных в кавычки в этом абзаце слов, писатель сделал намек на свое понимание сущности взаимоотношений мужчины и женщины:
«И вот - она передо мною… Седая моя Аленка. Она живет тут, в этом городе, который по-турецки звучит «Хелен джик», что означает «Белая невеста».
Боюсь, что найдутся такие, кто скажет, что Дёгтев сам себя вымазал дёгтем. Но это будет звучать нечестно. Во все времена даже самые большие писатели предъявляли своим героям требования много выше, чем к самим себе. Даже великий Лев Николаевич никогда не признавал в Стиве Облонском себя, а Софья Андреевна видела его именно таким. В. Дёгтев, если хотите, в своем стремлении разворошить нынешнюю пошлость оказался выше Л. Толстого. Он возвысился над собственной личностью и персонажем, который говорит от первого лица, так, как посмеет описать себя редкий писатель: двумя десятками предложений о собственной любви и многословьем о долгой череде дней и ночей бездельничанья в Геленджике в надежде только увидеть Её и услышать:
«Вот, передали… от тебя! - и показывает измочаленный листок, который еще вчера был бумажным корабликом».
Я сейчас и не знаю, о чем было мне интереснее читать: о приключениях Вадима в 1941-1947 годах в джунглях Амазонии, либо любоваться вместе с автором голубыми далями Черного моря с розовыми чайками, или ждать встречи рассказчика с его Аленкой. Каждая из названных историй служит дополнением друг другу и одновременно фоном. При этом они настолько естественно слиты в единый смысловой, психологический и концептуальный узор, настолько взаимосвязаны, что сам вопрос о том, как это сумел сделать писатель, становится гипотетическим. Один ответ: благодаря Богом данному таланту.
И это - свидетельство того, что я и впредь буду искать книги и публикации писателя из Воронежа В. Дёгтева, о котором до недавнего времени я и не слышал. Буду сам читать и просить других искать и читать его книги. Во имя спасения великой русской литературы и русской изящной словесности.
Написал эту статью я осенью 2004 года, а в апреле 2005 года пришло в Берлин известие из Воронежа: умер В. Дегтев, писатель земли русской, 46 лет от роду. Мир праху его и вечная ему память...
ГРАЖДАНИН ЗЕМЛИ РУССКОЙ
(Иностранным издателям и славяноведам о «малой прозе» Петра Алешкина. Начало)
Прежде, чем начать большой разговор о писателе Петре Алешкине, как авторе не только саги «Русская трагедия», но создателе рассказов, повестей, политических сказок и статей, следует их осмыслить, как единый процесс развития самосознания выдающегося русского литератора, искренне озабоченного состоянием как всей современной России, так и литературного процесса в ней. Именно гражданской позицией своей и мужеством, в первую очередь, привлек меня этот человек, имевший возможность, как и я, смыться из опоганенной Родины, но все же оставшийся в ней и продолживший служить русскому народу. Казалось: вот уж скоро двадцать лет, как исчезли в России люди, осмеливающиеся называть черное - черным, белое - белым, почитать врагов России таковыми, а не давать им нерусские звания и должности: президент, спикер и прочую фанаберию слов, чтобы скрыть искреннее свое презрение к врагам покинутой мною Родины.
Оппозиционная нынешнему бандитскому режиму Кремля русская пресса существует только в России и только в виде нескольких патриотических сайтов и еще нескольких газет, из которых самой тиражной и популярной следует назвать газету писателя А. Проханова «Завтра». Но кто на Западе слышал, знает о них, тем более читает? Разве что работники контрразведок да малое число эмигрантов, которые относятся не любезно к Ельцынско-Путинской камарилье. Остальные европейцы и американцы (про Восток сказать ничего не могу, равно, как и про Африку и Латинскую Америку, но, мне думается, и там то же самое положение) искренне считают, что бывший советский народ имел глупость добровольно уничтожить все социальные завоевания Октября, избрать капиталистический путь вымирания и право на медленное исчезновние для предоставления территории, на которой в течение тысячелетия жили славяне и тюрки, в распоряжение потомков нынешнего «золотого миллиарда». И все эмигрантские газеты и журналы стройным хором поддерживают это утверждение.
Объяснением подобному дебильному мнению указанного миллиарда, неуклонно снижающего уровень жизни свой после исчезновения социалистической системы и стремящегося к очередной мировой войне, можно считать лишь то, что в странах Западной Европы и Северное Америки идет культурная и нравственная деградация народов. Процесс этот идет достаточно быстро, чтобы признать его через пару десятков лет, как необратимым. И в основе этой проблемы лежит НЕЖЕЛАНИЕ ЧИТАТЬ огромных масс населения, принадлежащего «золотому миллиарду». Объяснений этому процессу дегенерации западного общества дается аналитиками множество, но мы не станем перечислять их, отошлем к работам известных социологов, политологов и культурологов этих стран.
Ибо для темы, заявленной в этой статье, главное другое: народы стран, самоопределившихся на территории СССР, в гораздо меньшей степени оказались подвержены именно этому вирусу средневековой инфекции - дебилизации обыденного массового сознания. Более того, стресс от перенесенной катастрофы развала общей Родины воздействовал на умы бывших «совков» таким образом, что увеличил число пишущих по-русски едва ли не стократно, а во многих регионах увеличилось многократно даже число читателей произведений на русском языке. Хотя при этом все нынешние писатели плачут о сокращении тиражей их книг в сравнению с советскими, о недостаточном внимании к ним критики, о мизерности гонораров и об отсутствии льгот, которые имели члены творческих союзов в СССР.
И вслед за этим, мало имеющего отношения к собственно творчеству, нытьем следует мнение, широко пропагандирующееся в СМИ России и СМИ Запада о том, что люди в бывших республиках Советского Союза стали будто бы читать меньше, что новое поколение превращается в дебилов, которым книги не нужны, и прочую чушь.
Именно чушь. Тому порукой - свидетельство знаменитого московского книжника Виктора Петровича Тулякова и несколько писем, отправленных мне ныне покойным крупнейшим специалистом в мире по допетровской книге (русским инкунабулам), тоже книжником с сорокалетним стажем Александром Владимировичем Соловьевым. Эти два авторитетнейших в области книжной торговли и истории русской литературы специалиста утверждают, что в России налицо не падение спроса на книжную продукцию, а ее взлет, что читать в России стали даже больше, чем читали в советское время. Мои личные впечатления после поездки в Москву, подтверждают это мнение. В книжных магазинах и на книжных развалах не протолкнешься, люди предпочитают дебильному, как везде в мире, телевидению общение с книгой и посещение театров, где самыми популярными и кассовыми оказываются спектакли по пьесам из классического репертуара. Книги разрекламированных русскими бандюгами Толстой, Битова, Ерофеева, Сорокина лежат на прилавках грудами, а на мой вопрос, есть ли у них книги Петра Алешкина, продавцы неизменно отвечали:
- К сожалению, все давно уже распродано. Заходите в следующий раз.
Даже в специализированных магазинах издательства АСТ, выпустившего уже шесть книг эпоса «Русская трагедия» мне удалось купить лишь две из них.
- Продано, разошлось, поищите, пожалуйста, в другом месте, - неизменный ответ покупателю в любом московском магазине о книгах современных писателей-реалистов спустя буквально два-три месяца после выхода в свет их книг. Явление просто-таки невозможное на Западе. Равно как и переполненные книгами этими личные библиотеки, квартиры и дома российских людей. Меня, отвыкшего в Берлине от всенародной любви к писателям, просто потрясло это. Ведь личную свою библиотеку в Германии я составлял из книг на немецком языке, которые вынимал исключительно из мусорных ящиков. В России подобное кощунство просто невозможно.
То есть легенда о будто бы нравственной и культурной деградации народов России и СНГ - ложь откровенная, не завуалированная, подлая, как и всякая иная ложь, направленная на создание имиджа России на Западе, как страны с низким уровнем жизни, а потому и низким уровнем культуры. Указанная взаимосвязь, совершенно невозможная для людей русской культуры, является нормой для менталитета немецкого буржуа, отправляющего в мусорные баки оставшиеся им в наследство библиотеки только для того, чтобы на месте книжных шкафов устроить витрины с бутылками различных вин, которые они, впрочем, тоже не пьют, а держат для форсу. И, тем не менее, на Западе нынче вовсю работает высказанная во время перестройки мысль о том, что народы, населяющие Советский Союз, дремучи и социально отсталы, потому что - де им нечего жрать.
Кто придумал этот тезис? С какой целью?
Ответ ясен и прост: нынешние «кремлевские соловьи», а когда-то «соколы перестройки», верные друзья изменника Горбачева, о которых уже достаточно сказано в этой книге, мозолить язык и глаза их именами даже неприлично. И гадко.
«Кремлевские соловьи», имевшие в советские времена сотни тысяч и миллионы читателей, ныне гордятся тем, что в год их книги покупают до пятисот-тысячи человек из полуторастамилионной России. Когда-то за книгой Ф. Искандера, например, «Дерево детства», легшей в основу будущего бестселлера «Сандро из Чегема», я гонялся по книжной Москве в течение двух лет. Ныне трехтомник «Сандро» лежит на всех полках монументальными и не нужными никому кирпичами. Почему? Потому что все уже поняли, что настоящего Сандро в этой могиле русских букв - только то, что написано было вслед за рассказом «Колчерукий» в советское время. В перестройку и после оной некогда любимый всей страной писатель из Абхазии захламил роман свой пошлостью и ёрничеством, став из первого Искандера вторым Войновичем.
Такие писатели-реалисты, как П. Алешкин, раскупаются в России и за рубежом в десять и более раз большими тиражами, нежели «кремлевские соловьи», превратившиеся для народа русского в «кремлевскую плесень». Когда я подсчитал общий тираж книг Петра Федоровича, то он перевалил за три миллиона - то есть равнялся практически тем объемам, которые возможны разве что у авторов бестселлеров, то есть авторов произведений скандальных, пошлых, направленных на потакание самым низменным вкусам. Но, как видно из серии вышеприведенных в этой книге статей, Петр Алешкин писателем скандальным, пошлым и тем более стремящимся потакать низменным вкусам толпы, не является. Это - не Сорокин и не Ерофеев, это Алешкин - а не Толстая, не Аксенов, которые только тщатся называться русскими писателями, но народами России, за исключением московского бомонда и представителей иудейских общин, отвергаются. Совокупность тиражей «кремлевской плесени» за все годы их «творчества» не достигает и трети от тиражей книг одного только Петра Алешкина, а уж в сравнении с общим тиражом книг писателей-реалистов России вообще становятся пылью рядом с горой. И это - малый показатель того, кто из писателей, пишущих по-русски, является именно по-настоящему русским писателем.
Вышеприведенный аргумент в пользу признания именно Петра Алешкина и писателей «группы 17» , а не аксеновскую братию, настоящей русской литературой и классиками, является особенно важным аргументом для понимания поднятой в этой книге проблемы для западных издателей, критиков, политологов и славяноведов. Образ мысли людей Западной Европы впрямую зависит от того мешка денег, что висит за спиной человека, о котором пишет литературный критик. Спешу успокоить их: Петр Федорович - человек состоятельный, независимый. Хотя лично я за статьи о нем денег от него не получал. Ибо тут вам, господа иноземцы, придется принять на веру мысль о том, что русский интеллигент потому и интеллигент, что бессребреник. Это трудно понять нашим женам, но и они, в конце концов, это понимают. А как понять это американцу или немцу, французу или англичанину, уж и не скажу. Поработайте не мозгами, а сердцем, господа.
И вот, далее продолжим разговор по поднятой в этой статье теме с точки зрения менталитета именно русских интеллигентов, мораль и этика которых базируется по сию пору на принципах Нагорной проповеди, отринутых современным западным обществом, а также руководителями нынешних пятнадцати стран и «кремлевской плесенью». Народы СНГ и Балтии стали вдруг более русскоязычными, чем были они таковыми во времена их существования в едином Союзе. Это факт, по-моему, еще никто в мире не оценил должным образом. Даже, наверное, никто из политологов и не заметил, что во всех странах СНГ, Балтии и Закавказья, в Молдавии и теперь уже в абсолютно на первый взгляд чуждом нам Израиле единственным средством межнационального общения (то есть просто общения людей, сказанный вне скобок термин - лишь результат признания наличия этого уродливого термина в СМИ на территориях этих стран) является русский язык. Более того, чем сильнее давление новоявленных профашистски настроенных властей в бывших республиках на носителей русского языка, тем активнее он используется в низах, то есть той массой населения, которая и составляет народы. Даже в уже более десяти лет борющейся с Кремлем Чечне большая часть населения общается между собой только по-русски, когда речь идет о быте и средствах выживания. Дети и внуки убитых русскими солдатами боевиков, которые горят жаждой мести уничтожить весь русский народ, - и те русский язык знают настолько, что читают книги по-русски.
Москва, Астана, Тбилиси и другие столицы бывших республик СССР нынче предпочитают для общения на фуршетах английский, а те, кого они называют своими подданными, этого языка не знают, не понимают своих властителей, и понимать не желают. Поэтому все руководители этих самозванных государств в случаях экстренных, когда им действительно надо что-то объяснить подвластному народу, переходят на русский язык. Все русскоязычные журналы и альманахи, все еще издающиеся на территории этих стран, завалены рукописями авторов, которые являются носителями других языков, но пишут и хотят поведать миру о своей стране именно на русском языке. Если просмотреть список авторов казахстанских журналов, к примеру, то можно поразиться обилию казахских, уйгурских, дунганских фамилий с отсутствием сносок: переведено с такого-то языка. То же самое происходит и в совершенно обнищавшей и теряющей даже признаки цивилизации (в советское время - едва ли не самой богатой республике) Киргизии, в изнывающем в мучительной борьбе с вахаббитами Узбекистане, в будто бы абсолютно изменнической делу некогда всеми грузинами любимого Сталина Грузии, в Молдавии, которую российские власти то и дело вгоняют в гражданскую войну, а они все равно хотят восстановить Советский Союз.
Мне присылают на рецензирование книги, выпущенные в Туркмении и в Армении, в Азербайджане и даже в измученном бесконечной войной Таджикистане, из едва ли не всех так называемых субъектов Российской Федерации. И все они - на русском языке. Все - литература критического реализма и, если хотите, социалистического реализма. Никакой декадентщины. Создается впечатление, что всю декадентскую муть поднимают со дна лишь авторы, проживающие в Москве да в бывшем Ленинграде. Книги в понятии бывшего советского гражданина малотиражные (от двухсот до двух тысяч экземпляров), но обычные на Руси во времена А. С. Пушкина и вполне нормальные в современной Европе. Сколько их останется через годы, покажет время. Но сегодня они есть, их читают, с ними соглашаются и о них спорят, они заставляют людей смотреть на окружающий их мир внимательно, а самое главное: учат не верить продажным газетам и телевидению. Но об этом явлении новорусской псевдоцивилизации поговорим в следующий раз…
Важно отметить, что властители пятнадцати державок, созданных на развалинах СССР, вполне отчетливо осознают откуда их ждет беда, они искренне ненавидят собственную интеллигенцию, особенно пишущую по-русски, изыскивают любые прямые и косвенные способы борьбы с теми, кто пытается сорвать с них чадру демократов и либералов, чтобы показать миру звериный оскал «птенцов дегенерата Горбачева, маразматика Рейгана и подонка Ельцына». И каков результат этих действий?
К примеру, ни одной сколько-нибудь приличной книги о современной Балтии не было представлено на литовском, латышском, эстонском языках во время прохождения Франкфуртской ярмарки, посвященном состоянию книжного дела и литературы в этих странах. Подлые правители этих держав запретили даже упоминать в своих странах имена писателей, «запятнавших свои имена борьбой с фашизмом и сотрудничеством с коммунистами». И, в результате, сами оказались с носом - никого во всем мире не привлекли нынешние фашистсвующие молодчики, книги которых были выставлены на стеллажах, но так и не ощутили тепла человеческих рук.
Остается лишь «посочувствовать» Путину и его блатной «семейке», которые вынуждены бороться с пишущей по-русски интеллигенцией не только в своей стране, но и в четырнадцати не вполне подвластных им державках, а также с разбежавшимися по всему миру эмигрантами, которые, в свою очередь, успели за прошедший со времени распада СССР период создать произведения, абсолютно порой новые, как эстетически, так и морально-этические. Я читаю книги, рукописи, альманахи и журналы, написанные и изданные в Германии, Франции, Чехии, Польше, США, Финляндии, Канаде, Китае, Израиле и даже в Бразилии и в Намибии. Это - русская литература, о существовании которой даже не подозревают те, кто подобно Н. Переяслову, утверждает, что русская литература критического реализма благополучно скончалась, уступив место тем, кто критикам за каждую подобную статью платит по 30-100 долларов. Критики «толстых журналов» Москвы давно перестали держать руку на пульсе современной русской литературы. Они слишком увлеклись «черным налом» и «левым заработком», потому, закрыв глаза, расхваливают «кремлевскую плесень», не замечая, что сами давно уже стали холуями у холуев при кремлевских холуях, что мнение их, к которому все меньше прислушиваются на Западе, не имеют ничего общего с мнением народов, населяющих Россию.
Именно поэтому миллионы людей читают П. Алешкина и его товарищей, ищут на развалах книги, которые запрещено покупать в библиотеки, а никому не нужные Аксенов и аксеныши благополучно гниют на полках книжных магазинов, уцениваются, выбрасываются, чтобы замениться теми же именами и названиями, но под другими обложками. Дурь, ударившая в башку российским народам во время перестройки, схлынула, люди протрезвели и стали понимать, что есть зерна, а что есть плевелы.
Так что же из произведений главного героя этой книги читает современный русскоговорящий человек? Откуда такая бешеная популярность у писателя, которого, по всем законам жанра политического романа, ельцынский выводок должен был уничтожить еще в 1993 году, в октябре, когда Петр Алешкин оказался одним из малого числа русских представителей творческой интеллигенции, которые встали спиной к зданию Верховного Совета РСФСР, защищая народных депутатов от танковых пушек? Рядом с ним стоял, помнится, великий русский трагический актер Иннокентий Смоктуновский, пробывший 10 лет в сталинских лагерях, но совести, как обласканный ЦК КПСС М. Захаров, не продавший, оставшийся долгу и стране своей верным до конца. Старый актер умер вскоре после надругательства над его страной бандой Ельцына-Путина - и ни одного сообщения в прессе, ни одного слова в газетах, на радио и телевидении «демократической России» о постигшей русскую культуру утрате… А помрет вскоре плэйбой Вася - вот шуму-то будет, вот стона! Воистину, самая высокая награда великому артисту, самое высокое признание его заслуг перед Родиной, которую он начал защищать еще зимой 1941 года под Москвой, - это молчание о нем современных российских газет.
Если мерить уровень гражданского мужества и величины писателя Петра Алешкина по тем же параметрам, как и всемирно признанного гения русской сцены и кино Иннокентия Смоктуновского, то герой этой книги - гений. Если имя его и мелькает в правительственных и бандитского финансового обеспечения прессе, то всегда в оскорбительном, уничижительном смысле. Как это случилось после провозглашения им «Манифеста группы 17». Вот стона-то было, вот воя! Не было, кажется, ни одной поганой газетенки, которая бы не высказалась бы гадко о человеке, заявившем:
«Растерявшиеся в период коренной ломки общества советские писатели второй половины 20 века не смогли осмыслить и изобразить в своих произведениях все грани и проблемы современной действительности. Эта задача легла на наши плечи…»
Зато откликнулись с поддержкой и восторгом газеты так называемого патриотического направления. Более того, даже абсолютно аполитичная «Сельская жизнь» поддержала «группу 17», в ряде регионов страны целые отделения Союза писателей России выразили свое желание в полном составе вступить в ряды созданной Алешкиным группы. То есть, создание «группы 17» - событие общенационального значения, которое уже замолчать, как это обычно делают наши враги, нельзя, бороться им с нами своими куцыми творческими силенками невозможно. Ведь никакая помощь ЦРУ и фондов не сравнится в силе с презрением российских народов к предателям интересов страны, засевших к Кремле и обзаведшихся своей собственной «кремлевской плесенью» для создания мифа о своем законном пребывании у власти.
Ибо это только иностранные журналисты и наблюдатели считают, что многотиражность желтой прессы гарантирует то, что российские читатели думают точно так же, как пишут об этом купленные ими на корню журналистки. Бывший «совок» очень точно знает: если провякала о ком-то «Комсомолка» или «Спид-Инфо» дурно - значит, это хороший и порядочный человек, если хвалит «Московский комсомолец» либо «Коммерсантъ» кого-то - значит, это - полное дерьмо. При этом оценка эта носит именно столь драматический характер, без полутонов. Так и в отношении Петра Алешкина и «группы 17». Любит нас российский народ. Это - факт.
И ненавидит Путина и его персональную «плесень». Это известно в России каждому. Но СМИ России создают иллюзию всенародной любви к назначенной Ельцыным марионетке. И наглая ложь эта усиленно популяризируется в СМИ Запада. Повторяется тот же цирковой трюк, что был в моде во время правления перестройщика Горбачева. Только тогда можно было всякого рода иноземным «наблюдателям» финансировать народоверчение на всевозможных демонстрациях, показывая любовь масс к ренегату Ельцыну, ибо имелись в казне США, ФРГ, Великобритании лишние деньги и отработанные методы управления растерянной толпой. А сейчас растерянности у людей нет, авторитет Москвы в глазах российской провинции пропал без следа, есть твердая уверенность, что во главе страны в Кремле сидит враг и изменник Родины. Это означает, что любая демонстрация (даже инспирированная в поддержку Путина) непременно приведет к общенародному взрыву и вынудит пока еще верные Путину войска повернуть оружие против него же и против его заокеанских хозяев.
Петр Алешкин был одним из тех, кто с самого начала передачи власти из кровавых лап Ельцына в когти Путина объявил тогда еще будущего спекулянта землей русской негодяем и предателем. Более того: Петр Федорович описал этого лакея мировой буржуазии с лицом скунса и душой гиены в серии остроумных и блестящих по форме сказок, опубликованных в ряде литературных газет страны, но ЗАПРЕЩЕННЫХ В РОССИИ К ПЕЧАТИ В КНИГЕ «Герой наших дней».
По сути, именно этот факт позволяет считать, что в России впервые после переворота августа 1991 года введена государственная цензура и определен первый инакомыслящий (по-иноземному: диссидент), против которого нынешние кремлевские власти и воры в законе по имени олигархи начали войну с лета 2004 года. Великая честь для писателя земли русской! Диссидент нашего времени - Петр Федорович Алешкин. Что ж вы не хлопаете, господа? Не вопите, как во времена брежневские, о произволе властей, о том, что надо защитить человека?
ИНФОРМАЦИЯ ДЛЯ РАЗМЫШЛЕНИЙ
Я писал как раз эту статью, когда пришло страшное известие о том, как по-демократически попытались разделаться с П. Алешкиным его нынешние жпоненты, ваши бывшие друзья и собутыльники на фуршетах. Приводу немецкий вариант текста сообщения о случившемся:
Kreml kдmpft mit kriminellen Mitteln gegen Schriftsteller
Der bekannte russische Schriftsteller und Autor dreier Weltbestseller, in denen die kriminellen Machenschaften von Gorbatschow, Jelzin und den gegenwдrtigen Machthabern im Kreml sowie ihre Verbindungen zur internationalen Drogenmafia entlarvt werden, Pjotr Aljoschkin wurde nach seiner Rьckkehr von einer Reise nach Venedig, Bern und Mьnchen, wo er sich mit Lesern und Verlegern getroffen hatte, vor der russischen Regierung auf kriminelle Art und Weise abgestraft. Erstens ist seine Frau Tatjana verschwunden und wird nun sowohl von Behцrden des Innenministeriums als auch von Privatdetektiven gesucht. Zweitens wurde am Tag seiner Rьckkehr nach Moskau das Privatfahrzeug des Schriftstellers in die Luft gesprengt. Drittens wurde der Verlag „Golos-Press“, den Pjotr Fjodorowitsch Aljoschkin leitet, von Leuten in schwarzen Masken und mit Maschinengewehren gestьrmt, die sich als Steuerfahnder ausgaben und, nachdem sie die Safes verplombt hatten, alle Verlagsmitarbeiter aus dem Raum jagten. Sie verboten die Auslцsung von mehr als zwanzig Buchtitel aus den Druckereien.
All das kann in Verbindung zu einer Rede ьber die Entwicklung der Gegenwartsliteratur in Russland gebracht werden, die Pjotr Aljoschkin im Mдrz dieses Jahres beim Internationalen Buchsalon in Paris gehalten und in der er die Цffentlichkeit darьber in Kenntnis gesetzt hat, dass der Kreml und die kriminellen Strukturen des Landes eben jene ehemaligen sowjetischen Literaten unterstьtzen, die vom Westen als Dissidenten anerkannt wurden, in Wirklichkeit aber entweder KGB-Agenten oder einfach erfolglose Schriftsteller waren. Der Autor von Bьchern, die in einer Auflagenhцhe von drei Millionen Exemplaren erschienen sind, der Leiter der so genannten „Gruppe der 17“, in der sich Vertreter des Realismus in der russischen Literatur zusammengefunden haben, war trotz der Tatsache in drei Lдnder Westeuropas gereist, dass die deutsche Botschaft sich unter dem Druck des Kreml geweigert hatte, Pjotr Aljoschkin ein Visum zu erteilen. Bei den Treffen mit Lesern und Journalisten hatte er eine Gruppe von Leuten aus der Umgebung Putins namentlich benannt, die aktiv jene Schriftsteller bekдmpfen, die ьber die Hintergrьnde des Umsturzes von Gorbatschow und Jelzin und die wahren Zustдnde im heutigen Russland berichten.
Das hat ausgereicht, um die Frau des russischen Schriftstellers zu entfьhren, sein Auto in die Luft zu sprengen und mit Maschinengewehren im Anschlag sein Bьro zu stьrmen. Weder dass er sich an eine Reihe von Menschenrechtsorganisationen gewandt hat noch seine Briefe an die UNO und an europдische Zeitungen haben ihm geholfen. Nachdem der Deputiertenrat des Gebietes Murmansk und die Nordmeerflotte Wladimir Putin als Vaterlandsverrдter bezeichnet haben, hat Jelzins Protegй nichts mehr zu verlieren. Allem Anschein nach hat er beschlossen, anderes Gedankengut mit den Banditenmethoden der Tschekisten zu eliminieren.
Valerij Kuklin, Mitglied des Schriftstellerverbandes der Russischen Fцderation
Отмечу особо: ни одна из 61 газеты новой демократической России это сообщение не напечатала. Потому факт сей вызвал недоверие и у немецких журналистов. Пришлось обращаться к тем, кто когда-то помогал советским диссидентам - в ПЕН-клуб. Они ответили, что помогают только тем, кого почитают демократом. А кто не с ними в одной упряжке, не с «кремлевской плесенью» заодно, тот пусть выкручивается, как может. И никто - ни один - не высказал своей озабоченности по поводу судьбы несчастной женщины. Русская ведь…
После того, как берлинским домом демократии это письмо было разослано по ряду адресов, писательница Татьяна Жарикова, жена Петра Алешкина нашлась. Правда, в состоянии нервного шока. У меня нет оснований считать, что похищение ее - дело рук «кремлевской плесени» и их хозяев, я могу лишь предполагать, что это - их почерк. С победой криминальной революции в России, о которой так долго говорили и писали аксеныши, о которой так мечтали издатели и СМИ Запада в 20 веке, принесла на Русь свой волчий образ жизни, свои законы выживания в ваших джунглях.
Но мы - писатели реалисты земли русской - не стали такими, как вы. Мы не пишем пошло и гадко о своем народе, как пишут те самые аксеныши, кого вы издаете, кого вы рекламируете, как русских писателей, кого вы тут же на послередакционных посиделках называете недоумками, идиотами, сокрушаетесь по поводу того, что исчезла настоящая русская литература и читать русских писателей стало невозможно без того, чтобы не стошнить.
Мы есть, мы будем вопреки всем вашим Бушам, Колям и Шредерам писать и издавать книги, рассказывающие не выдумки, а правду о России. Вся «группа 17». И назовем врагов и друзей своих их настоящими именами.
Ибо здесь мы должны внести в определение русского писателя именно такого рода понятие: писателем земли Русской может почитаться в России лишь тот, кто перестрадал (как Достоевский), либо всю жизнь страдал (как Лев Толстой), либо принял мученическую смерть (Пушкин, Лермонтов) от рук лиц, облеченных государственной властью.
Здесь уже было сказано о попытке запретить Петру Федоровичу выезжать за границу. Затем сказано о цензурных запретах, об актах устрашения и откровенной уголовщине. Завтра может оказаться, что Петра Алешкина упекут не фиктивно, для рекламы, как Владимира Сорокина, а по-настоящему, как бунтаря Э. Лимонова, в тюрьму. Или совершат покушение уже на него самого. Потому заранее во всеуслышанье заявляю: если что случится с писателем Петром Алешкиным, то винить в этом следует будто бы президента России В. Путина и его слуг.
За что в Кремле так ненавидят большого русского писателя? Да хотя бы за сказки Петра Алешкина «Президент Путин и три богатыря» и «Президент Путин и Змей Горыныч» (см. приложение 2). За то, что стоял он спиной к зданию Верховного Совета РСФРС против грохочущих по нему танков Ельцына. За неоднократные выступления на общественных советах в защиту прав обездоленных народов России, против узаканивание грабежа общенародного достояния, совершенного в 1985-2005 годах хозяевами России, у которых сам Кремль служит холуями. За активную работу в обществе русско-португальской дружбы. За то, что хоть одной деревеньке в России - Масловке Тамбовской области - не дал исчезнуть с лица земли. За рассказ «Месть тамбовского волка» - историю о том, как старики-участники войны с фашизмом вступили в смертельную схватку с фашистом нового типа - тем, кого почему-то называют «новым русским».
За рассказы о любви, наконец, без «голубых» и без «розовых», не только без расцветших с подачи Запада и на Руси педерастим, педофилии, но и без столь любимых на всем тоже Западе описаний сцен совокупления, отправления естественных надобностей на глазах публики. То есть без скотства. По-русски: благопристойно, целомудренно.
Герои П. Алешкина - люди действия, люди поступков, умельцы принятия кардинальных решений и смелых поступков. Как герой цикла рассказов «Юность моя - любовь да тюрьма» трижды оказавшийся за решеткой только потому, что поступал благородно, заступался за обиженных и угнетенных, скрывал подлости женщин от окружающих и оставался всегда рыцарем без страха и упрека. Даже когда совершил единственную низость в своей жизни, то для того лишь, чтобы спасти брата от безрассудного поступка. Один персонаж гамлетообразный, застывший в размышлениях и не рискнувший на поступок - старик из рассказа «Скоро свидимся». Да и тот говорит напоследок:
- Пропала жизнь!
Сказал о себе - а получилось: об аксенышах, о «кремлевской плесени», о всей банде Горбачева-Ельцына-Путина, о нынешних плутократах-олигархах, о «новых русских», обо всей прочей сволочи.
Потому-то персонажи даже рассказов Петра Алешкина опасны власти, особенно - для нынешней кремлевской.
* * *
Вы не знаете, господа европейские и американские издатели, современной русской литературы потому, что ваше осознание ценности художественного произведения давно уже застряло где-то между колен человеческих и пупом. А настоящая литература всегда исследует душу. Так было и продолжается со времен Гомера, так будет всегда, а если кто пишет иначе - тот исчезает в реке забвения, либо остается в памяти людской, как Герострат. И вы - защитники «кремлевской плесени» - похожи на тех, кто помогал Герострату носить охапки сухих веток к одному из чудес света, храму Артемиды. Еще и огонь раздуваете, воскуряя Аксенову, аксенышам и дамам из литературного борделя фимиам.
Поддерживая эстетику и образ мысли «кремлевской плесени» и делая вид, что нет писателей Петра Алешкина, Виорэля Ломова, Валерия Куклина, Льва Котюкова, Татьяны Жариковой и других писателей группы 17, вы участвуете в преступлении против человечности, служите международной мафии, обманываете и уродуете собственные народы, своих детей и внуков. Как ни странно, но все ваши вопли в печати и по телевидению по поводу очевидности дегенеративных мутаций человечества при всей их искренности лживы. Потому что, говоря о подобного рода гуманизме, вы служите Молоху и вещаете то, что угодно ему.
Настоящие русские писатели служат Свету.
У вас, господа, чтобы спастись вам самим, чтобы цивилизация Европы выжила, нет иного выхода, кроме, как припасть к источнику настоящей русской литературы и испить чащу наших знаний. Мы - писатели поруганной земли русской - знаем ответы на ваши вопросы, даже на те, которые вы еще и не догадались задать. Потому что мы пережили крушение целой цивилизации, а вы - только стоите на пороге этой грандиозной трагедии. Потому что мы остались верны принципам, заложенным в основу учения Христа, вы - отказались от них. Потому что мы стоим на плечах таких титанов, как А. Пушкин, Н. Гоголь, Ф. Достоевский, Л. Толстой, М. Шолохов, а вы своих гениев отправляете в бумагорезательные машины и в мусорные баки. Потому, наконец, что мы выжили и выживаем в горниле борьбы с многоглавой гидрой международной наркомафии, у которой на службе находятся судебная, исполнительная, законодательная власти в России, в каждой из стран СНГ и Балтии, а вы уже давно подняли лапки вверх и согласились служить любой плесени: кремлевской ли, белодомовской ли, иерусалимской, парижской, лондонской, да хоть бы и киргизской…
Потому что Молох - он всевластен везде, кроме, как на святой Руси (Москва давно перестала быть частью Руси, а вам про то еще и не ведомо). И вам надо держаться за нас. Иначе - конец той цивилизации, которая началась от Парфенона и первых проповедей Савла, от Перикла и Эсхила. Греко-римская цивилизация стоит на грани исчезновения. И спасти ее мы сможем только вместе.
(окончание следует)
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
«И МИЛОСТЬ К ПАДШИМ ПРИЗЫВАЛ…»
(интервью с берлинским писателем Валерием Куклиным)
Валерий Васильевич, вы хорошо известны в Европе, как драматург, пишете для детей много и успешно. Вы - известный в России литературный критик. И вдруг я узнаю о вас, как об авторе двух толстых политических романов, многотомной исторической хроники и переводчике историко-приключенческих книг. Вы что - изменили своему любимому жанру - драматургии? Или за романы больше платят?
В качестве литератора я с 1969 года выступал в печати, как прозаик, литературный критик, публицист и драматург. Стихов никогда не писал, а вот два документальных киносценария были реализованы на киностудии «Казахфильм». Политические романы, о которых идет речь, являются первой и третьей из трилогии, рассказывающей о том, как с середины пятидесятых годов в Советском Союзе назревали тенденции по разрушению структуры государства, которые привели, в конечном счете, к уничтожению Западом того самого социалистического эксперимента, по поводу опять-таки которого на том же Западе в течение десятков лет трубили восторженные трубы.
Если в «Прощении о помиловании» речь идет о судьбе человека несчастного, но личности сильной, закрученной стихией внутригосударственной борьбы околокремлевских проходимцев в 1960-1970-е годы, то в «Истинной власти» действие происходит в 2002 году, то есть уже после полного развала былой великой страны и показаны люди, что присвоили общенациональную и общегосударственную собственность простыми росчерками пера властителей уходящего режима. И противостоит им, как это ни странно, русский немец - аусзидлер, выехавший в Германию в 1990 году.
Вторая книга трилогии - роман «Стеклянные колокола» - вышла в Москве в 2005 году. Она повествует о том, как делалась так называемая перестройка на территории национальных окраин Советского Союза, как планомерно уничтожался цемент этой страны - межнациональная терпимость и дружба народов. Я был собственным корреспондентом «Известий», «Союза» и «Российской газеты» в Средней Азии, потому был очевидцем того, как проводились операции, подобные описанным в этом романе.
Что же касается гонораров, то - увы - издатели новой России и СНГ не знают такого понятия, как гонорар автору. По крайней мере, в отношении меня до сих пор существовал некий произвол с выполнением условий подписанных договоров, который тем лишь утешителен, что авторское право на все вышедшие на территории России и СНГ мои книги принадлежит мне. И за издание книг моих я никому не платил. Настоящие гонорары получал я только в советское время или от зарубежных издателей. Когда начался в СНГ так называемый рынок, то есть время грабежей и тотального обмана, я стал получать деньги за свою работу столь незначительные, что упоминать о них - только людей смешить. Но писать русскому писателю, пусть даже эмигранту, надо не для иноземцев, которым наплевать на нас и наши заботы, писать надо для своего народа. Вот и получается, что живу на немецкие деньги, а пишу по-русски и для россиян.
Говоря о высшем руководстве Советского Союза, вы неоднократно - со времени перестройки и ранее - публично и в печати называли их предателями Родины. В ваших романах они представляются государственными преступниками, всегда называются своими менами. Даже в романе «Прошение о помиловании», арестованном КГБ еще при Брежневе, но, в конце концов, дошедшем до читателя. Это - ваше кредо, вы всегда поступаете так со своими героями?
С теми, кого почитаю врагами своей страны, всегда. Я считаю, что писатель не имеет права скрывать за псевдонимом имя истинного негодяя. К таковым отношу я, например, Горбачева, Ельцына, Шеварнадзе, Собчака, Путина и всех прочих представителей их клики. Но людей, которые боролись и борются с ними и с их наследниками, всех называть по именам сейчас нельзя - их могут убить. «Мы живем в период целенаправленного и намеренного общегосударственного злодейства», - писал великий французский философ Альбер Камю. Он был самым молодым в истории человечества лауреатом Нобелевской премии и вскоре после написания своей апокалиптической книги «Человек бунтующий» погиб в автокатастрофе. Но остался первым писателем, который увидел в любом современном государственном аппарате, как таковом, зародыш преступной организации, способной уничтожить целые цивилизации. Советский Союз был уникальной в истории человечества цивилизацией, которая оказалась способной накормить и одеть всех граждан без исключения, дать 250 миллионам практически равно бесплатное образование и медицинское обслуживание, обеспечить работой всех и из года в год дарить всем желающим надежду на будущее. Только побыв безработным на Западе и убедившись, что детям твоим приходится выживать в мире исключительно хищном, начинаешь понимать, что страна, которую мы потеряли, была страной добра и справедливости. А уничтожили ее как раз те, кто от этого государства получал льготы: аппарат КПСС, КГБ СССР, министерства обороны, иностранных дел, внутренних дел, профсоюзные лидеры и так далее.
Странно слушать подобное от человека, который неоднократно арестовывался КГБ за антисоветскую деятельность, отбывал наказание и должен был бы по-настоящему ненавидеть покинутую им страну.
Роман «Прошение о помиловании» был арестован КГБ СССР в 1981 году как раз за то, что его автор хотел спасти СССР от уничтожения изнутри, показал истинное лицо тех, кто громыхал нам лозунги на демонстрациях и продавал нас оптом и в розницу через черный ход. Я имею в виду высший эшелон партийно-государственной власти, а также ее среднее и даже низшее звенья. Криминальный мир подмял под себя еще хрущевско-брежневскую клику, а образ мышления советских людей уже в то время был вовсе не социалистическим. Скорее даже неолитическим. Я описал, к примеру, так называемые «системы», в которых «крутились» москвичи семидесятых годов 20 века. Это и был фактически государственный строй СССР накануне распада страны, подточенный червями-чиновниками, оказавшимися на откупе у откровенных уголовников. В 1981 году мне казалось, что Советский Союз еще можно спасти, социальную систему справедливости реанимировать. Но что может сделать один человек в битве с огромным государственным аппаратом? Был донос, был арест, было продление моего срока ссылки в Казахстане. Потом приезжали ко мне так называемые правозащитники, предлагали стипендии от иноземных фондов, поддержку. Но я отказался. Сейчас это звучит смешно, а тогда я был искренен, когда говорил: «Я не знаю, получать от американцев или немцев деньги - это измена Родине?» Во всяком случае, денег от правозащитников я не взял, даже позволил им обокрасть меня. А потом одного из них увидел возле Ельцына на трибуне - господина Ковалева. И для меня все встало на свои места: я стал и против изменника Горбачева, и против марионетки в руках мафии Ельцына.
Потому роман «Прошение о помиловании» вышел в свет лишь в 2003 году в Казахстане - и тут же оказался запрещенным к распространению на территории едва ли не всего СНГ? Но до этого, как я понимаю, вы писали другие книги.
Роман «Стеклянные колокола» был подготовлен издательством «Дума» в Москве во время перестройки - и успешное издательство это тотчас обанкротилось по приказу бывшего заведующего экономического отдела ЦК КПСС Егора Гайдара, исполняющего тогда обязанности главы правительства России и активно уничтожающего остатки СССР. Книга эта вышла спустя 17 лет, но актуальности, на мой взгляд, не потеряла. По крайней мере, так считают читатели, которые пишут мне отзывы едва ли не со всей планеты.
Но все-таки вы вот отметили высокий пост в партийной номенклатуре советской власти своего обидчика Егора Гайдара, ставшего в нужный момент демократом. Это - не рецидив?
Вы считаете, что неудовлетворенное честолюбие - достаточный повод для того, чтобы я по-настоящему возненавидел советскую власть? Отнюдь. Я считал и продолжаю считать, что принцип демократического социализма, позволивший мне - человеку с едва ли не самого дна общества - получить два высших образования и достичь определенных успехов в жизни, был более гуманен, более благороден, нежели закон волчьей стаи, лежащий в основе демократии американского типа, навязанного Ельцыным и его прихвостнями моей Родине. А вот тех, кто общенародную власть похабил и прикрывался лозунгом о капитализме с человеческим лицом для удовлетворения своих хищнических потребностей, искренне презираю и ненавижу. О них - роман «Истинная власть», вышедший в свет в 2004 году и уже нашедший своих читателей в ряде стран мира. Я могу ненавидеть ту сволочь, что предала мою державу, но не саму страну и ее жителей. А моя страна по сию пору - это и Россия, и Казахстан, и Киргизия, и остальные независимые невесть от кого государства, и теперь еще и Германия, с которой за десять лет жизни я успел сжиться, народ которой полюбил. Ровно как возненавидел всю ее правящую верхушку.
Это уже называется политической пропагандой.
Посылать немецких солдат убивать людей в Югославии, Афганистане, Ираке в нарушении Конституции собственной страны - это разве не политическая пропаганда? Запрещать европейским СМИ давать сводки о гибели на чужой земле немецких, итальянских, французских, английских солдат - это как называется по-вашему? Сокращать в два раза уровень жизни малоимущих в течение двух лет, как это случилось в Германии, - это не пропаганда? Позволять пачкать краской памятник сожженному в нацистском лагере смерти Эрнсту Тельману - пропаганда не политическая? Сокращать количество гражданских прав рядовых граждан и увеличивать уровень правовой защиты богатых - это как назвать? Германией правят ни CDU, ни SPD с «зелеными» - они марионетки в руках «Истинной власти», каковыми, в конечном счете, оказались и люди окружения Брежнева в СССР. «Экономика должна быть экономной» - лозунг современной Германии, например. Дословно говорил и «наш дорогой Леонид Ильич». К чему это привело - увидела вся планета. Экономика должна быть эффективной в любой стране, иначе - смерть державе. Лозунг о глобализации (читай - космополитизме) вызвал ответную реакцию во всем мире в виде фашистизации многомиллионных масс населения. Отцы и деды нынешних немцев умели сказать «Но пассаран!» - и уходили в интербригады на войну с фашистами в Испании. Наши отцы умели, взяв гранату, с криком «За Родину!» броситься под фашистский танк где-нибудь под Вязьмой или Сталинградом.
Мое поколение радостно хлопало милашке Горбачеву и «харизматическому Ельцыну», а вместе с аплодисментами прохлопало и свою судьбу. Если говорить о потерянном поколении России, то это - дети фронтовиков Великой Отечественной войны. Нас научили диссиденты не доверять политической пропаганде КПСС, смеяться над пришедшим на смену устроителям великого государства псевдовождями. Но нас некому было учить бороться с теми, кто учил нас не уважать самих себя. Это сделали люди «Истинной власти».
То есть вы, как один из организаторов известного ныне в России творческого объединения русских писателей-реалистов «группа 17», утверждаете, что долг современного русского литератора состоит в том, чтобы рассказать правду о том, как распался Советский Союз?
Тут не до жиру. Хотя бы успеть просто рассказать. Каждому из оставшихся очевидцев первой криминальной контрреволюции надо рассказать так, как он видел этот процесс изнутри: я, находясь в Средней Азии, Петр Алешкин - из Москвы, Н. Наседкин - из Тамбова, Виорэль Ломов - из Новосибирска, Леонид Нетребо - на полуострове Ямал, Александр Фитц - из Ташкента. Мир велик. СССР был самым большим в истории человечества государством территориально. Измена в каждом регионе огромной страны проходила по-разному. И наше поколение - последнее из тех, кто видел старую державу и увидел в сознательном возрасте мир, раскроенным по-новому. Мы можем с бывшим сотрудником аппарата президента Ельцына Виталием Калининым глотки друг другу грызть в обычном у нас споре, но мнение его поддерживается всеми средствами массовой информации России, а мои публицистические статьи, даже выходя в печати, исчезают из электронных версий газет и журналов. Именно этот факт поддерживает во мне уверенность, что прав все-таки я, а не старый мой друг Виталька. Потому и советую тем, кого интересует затронутые в нашем разговоре темы, поскорее делать заявки на книги членов «группы 17». Не ровен час, найдется очередной криминальный богатей, который в очередной раз скупит их оптом - и вышвырнет в бумагорезательную машину.
Это - самореклама? Ответ на традиционное пожелание творческих удач?
По одной из моих книг учатся на биофаках университетов трех государств: Казахстане, Киргизии и Узбекистане. За ней записываются в очередь в Израиле, чтобы прочитать и сделать ксерокопии. По сути, подобного признания писателю при жизни должно быть достаточно. Книга эта вышла еще во времена СССР - и именно потому получилась доброй. Так о ней отзываются и критики, и читатели. Больше подобной книги я не напишу. Время стало другим. К примеру, трилогия «Прошение о помиловании», «Стеклянные колокола», «Истинная власть» - произведения страшные, жестокие, бескомпромиссные. Вы, Валерий Леонидович, сами писали рецензии о них, сами находили для их оценки именно эти эпитеты. А уж роман-хроника «Великая смута» о Руси начала 17 века, над которой я работал почти тридцать лет, оценен, например, критиком В. Яранцевым из «Литературной газеты», как «произведение, в котором слишком много крови… Хотя, если задуматься, то, быть может, и мало».
Каково время, в котором мы живем, - таковы и наши книги. Попробуйте рекламировать сейчас гениальную повесть В. Катаева «Белеет парус одинокий». Язык сломаете, а до сердца юного читателя не доберетесь. Зато если доберетесь - найдете верного друга и товарища на всю жизнь. Так и с моими книгами: хотите знать правду о СССР и России - читайте, а не желаете - черт с вами, мне моей читательской и зрительской аудитории достаточно. А успеха и творческих удач пожелайте не мне. Пожелайте его ребятам из группы «17 плюс», собранным П. Алешкиным писателям-реалистам по всей России, которые вступили в схватку с профессиональными лжецами из Кремля и кремлевской плесенью. Я желаю счастья и удачи именно им.
Беседу с берлинским писателем Валерием Куклиным вел и записал
профессор Львовского Государственного Университета,
доктор филологических наук
Валерий Сердюченко