ВАЛЕРИЙ КУКЛИН

ПРОШЕНИЕ

О ПОМИЛОВАНИИ

( Благими намерениями умощена дорога в Ад...)

РОМАН

Подранкам Второй Мировой войны

посвящается

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

За детство счастливое наше

спасибо, родная страна

СМЕРТНИК

Он лежал на нарах и думал, что жизнь, слава Богу, прожита. Только что закончился суд, был объявлен смертный приговор и ему сообщили о праве на прошение о помиловании.

На столе лежали карандаш и стопка бумаги. Карандаш, заметил он, был починен плохо — боялись, должно быть, членовредительства или попытки самоубийства. Дурачье...

Он не чувствовал ни боли, ни грусти, ни облегчения. Слушал, как мерно шумит дождь за окном, глядел на границу между тенью и кругом света от лампочки на потолке, вдыхал сырой тюремный воздух, ожидая, когда, наконец, лязгнет запор, откроется окошечко в обитой железными полосами двери, появится сердитое лицо надзирателя и рявкнет, что лежать на нарах в дневное время запрещено — нарушителя ожидает карцер. И тогда он вскочит, подбежит к двери, прижмется лицом к решетчатому окошечку и закричит, что так, мол, нельзя, что никто не вправе лишать человека жизни преднамеренно, что лично он не хочет уже второго этого кажущегося бесконечным ожидания смерти, что если не на его стороне сила, то пусть лучше его убьют сразу, мимоходом, походя, чтобы не знал он, не ожидал той мгновенной, но все-таки боли, после которой наступит вечная тишина.

Окошечко открылось, надзиратель долго и пристально смотрел на него, блестя потной половиной лица, потом, прищурившись, зевнул и посоветовал взять-таки и сесть за стол, написать прошение, а то время не терпит, глядишь — и быстро расстреляют. А кому охота до времени помирать?

Спорить и кричать — значит выглядеть смешным в глазах этой толстой рожи. Он сердито хрюкнул и повернулся на левый бок, спиной к двери. Пусть попробует теперь сказать, что днем на нарах валяться запрещено.

Окошко захлопнулось...

Хотя, если подумать как следует, то надзиратель прав. Нужно встать, взять себя в руки и написать что-то слезное, убедительное настолько, чтобы члены Верховного Суда СССР поверили в искренность его раскаяния. А не поверили бы, так рискнули продлить ему жизнь. Но даже если и этого не произойдет и высшая инстанция все равно утвердит приговор, то на это уйдет время, время его жизни, те дни и недели, в течение которых он может если не жить полноценно, то просто существовать, дышать, есть, двигаться, радоваться каждой прожитой минуте, солнечному лучику, пролезшему сквозь решетку, и, если взять по большому счету, то именно теперь жить, а не те неполные сорок лет, что тяжким бременем легли на его плечи, скосили их, изморщинили лицо, переломали кости и душу. То ведь была не жизнь, а постоянная борьба — и вот теперь, в ожидании решения Верховного Суда, он может вкусить всю прелесть бытия, жизни как таковой, без желания драться за место под солнцем, за право помыкать другими, без обязанности подчиняться чьей-то воле, насиловать свое “Я” и, если уж ждать, то ждать чего-то важного —  облегчения, счастья, но не снисходительного разрешения на право жить...

Резким движением он отвернулся от стены, сбросил ноги с нар и встал.

Как раз в это мгновение лязгнул запор и распахнулась дверь. Вошел надзиратель, за ним второй. Кривые улыбки, слова о режиме — и сразу удары: под дых, в лицо, по голове. И ногами, уже лежачего.

— Добрый совет: не поворачиваться спиной к человеку, дающему тебе добрый совет.

Промолчал. Но не из-за гордости. Во рту кровь, — и если заговорить — испачкается пол. А это — карцер.

Шлепок плевка в лицо, смрад перегара, сквозняк от распахнувшейся и захлопнувшейся двери, железный лязг щеколды — воздаяние за согласие подчиниться.

А ведь кому, как ни ему, известно, что приговоренный к смерти — это боксерская груша, предмет для пьяных развлечений охраны и приводимых за колючую проволоку их знакомых-извращенцев.

Помнится, после первого приговора к нему в камеру вошел усатый грек и, выложив на стол деликатесы невообразимой стоимости, заявил, что видит в нем кроткого и послушного мальчика... Прошло много лет, а он до сих пор видит слюнявую рожу, тянущуюся к его лицу, слышит сопение надзирателей, вцепившихся в его плечи, сдирающих с него  штаны, и дикий рев грека, когда он все-таки изловчился и сунул палец в горящий эллинский глаз.

Избили его тогда сильно. Но в тот же день сообщили, что приговор ему где-то наверху изменили, хотя никакого прошения о помиловании он в тот раз не писал. Инцидент с греком решили замять. Поспешили полосатую робу заменить на черный комбинезон. Даже перенесли в другую камеру и вызвали врача.

Давно это было...

Привстав на четвереньки, добрался до унитаза и сплюнул туда кровь. Дотянулся до кружки, прикованной цепью к жестяному баку, набрал воды, умылся над унитазом. Прополоскал рот, а остатки воды выпил. Оглянулся на стол: рядом со стопкой бумаги появились чернильница, ручка...

Почему? Кто позволил? Ручка смертнику не разрешена.

Перешел к столу, сел, макнул перо в чернильницу, вывел в правом верхнем углу:

 В Верховный Суд Союза ССР

                                                                        от...              

Задумался. Отложил ручку, встал. Прошелся по диагонали камеры, вернулся к столу. Сел. Скомкал написанный лист, швырнул его в дальний угол и написал на новом посередине страницы большими печатными буквами:

ПРОШЕНИЕ  О ПОМИЛОВАНИИ

Усмехнулся при мысли о церковной первооснове последнего слова, столь противного самому существу власти, которой он пишет, да и, честно признаться, ему самому тоже. Отступил красную строку, стал писать:

Давным-давно, когда вещи в доме казались мне необычайно громоздкими, выход во двор представлялся целым путешествием, а сказки бабушки столь же реальными, как и интересными, случилась со мной история самым удивительным образом отложившая свой отпечаток на всю мою последующую жизнь.

Жили мы в глухом таежном селе, с соседями почти не знались, со сверстниками, если они и были там, я не был знаком, поэтому круг моего общения ограничивался домашними и предметами опять-таки домашнего обихода, одушевленными моей фантазией. Среди всех вещей и людей особое место занимала бабушкина укладка.

Рука с карандашом остановилась.

“Укладка, — написал он, — это сундук. Так называли его бабушка и мама”.

Подумал — и зачеркнул последнюю фразу. Покрутил перо в чернильнице, вынул и перечеркнул всю страницу. Скомкал исписанный лист и швырнул в угол у параши.

Не то... Какое это, к черту, прошение о помиловании! Прислали бы какого-нибудь адвокатишку. Начеркал бы он тут страниц двадцать, вписал бы нужные цифры оправдательных статей — и адью!

Но от адвоката ведь отказался сам... В самом начале процесса. Увидел тусклые рыла тех, кто эдаким трехголовым чудовищем восседал над затрапезного вида скатертью сбоку от скамьи подсудимых, задастую секретаря суда, сующую в рот толстую шоколадную конфету, похожую на негритянский член, увидел золотой перстень на толстом пальце прокурора и желтый оскал зубов в отверстии, из которого готовы были уже выскочить ровно как высокие, так и оскорбительные слова — и смешна стала процедура судилища, нелепой и фарсовой показалась собственная роль. А пуще того — наличие здесь адвоката.

Народные заседатели... Один — слесарь, другая — актриса облтеатра. Он висит, небось, на Доске Почета своего таксопарка, дерет с шоферов деньги за внеочередной ремонт машин, спекулирует запчастями, опрокидывает в подворотне бутылку на троих, дуриком лезет на жену и тут же засыпает, проклиная парторга, получившего квартиру без очереди. У нее головка забита тем, как распределить на остаток месяца аванс и получку, суметь быть сытой и красивой на сто рублей, обратить на себя внимание главного режиссера, вдобавок еще встретить того, для кого она окажется сказочной принцессой...

Судья пять раз спрашивал, что он может сказать: в оправдание — раз, в объяснение — два, в защиту — тоже два. Он лишь улыбался в ответ и качал головой.

У судьи губы были тонкие и подбородок безвольный. Такие лица могут быть лишь у судей, севших в это кресло за взятку или с согласия некой высокопоставленной персоны, что разбрасывает пасьянс фотографий и должностей для собственных родственников.

И какой тогда смысл требовать адвоката?

А если уж писать, то писать о главном: о сундуке и о бабушке, о Пушке и семье Левкоевых, о тюремных побегах своих и попытках стать обычным обывателем — обо всем том, что составляет его сущность, как личности.

Глянул в сторону закрытого глазка двери, вспомнил: “Вначале было Слово...”

Нет, в своем начале он видел не Слово, а сундук. Обычный сундук, каких он потом видел немало.

Сундук... Он будет писать о нем. Пусть членам Верховного Суда и наплевать на сундук, но, в конце концов, почему он должен писать для них, а не для себя? Ведь это его последние дни и часы жизни — и он сам потратит их так, как нужно ему, а не толстобрюхим верховникам.

Он пододвинул к себе чистый лист и стал писать...

…Укладка стояла в дальнем углу чулана, заставленная различной отслужившей свой век рухлядью, которую давно было пора сжечь или выкинуть, да все у взрослых как-то руки не добирались: то некогда, а то подойдет кто, потрогает одну вещь, другую, вздохнет да и положит назад — авось пригодится. Так и лежали в чулане домотканые тряпицы, веретена, детали деревянного ткацкого станка, ссохшиеся лапти, старые книги, треснутые крынки, чугунок с отколотым краем, сломанные настенные часы с кукушкой и даже чугунные пузатые гири с дырками внизу, из которых давно вытопили свинец. Все это валялось на полках или просто на полу, обрастая пылью, словно инеем.

Я мог часами следить сквозь щели в двери, как перемещается солнечный луч из-под стрехи по стене с висящей на гвозде долевой ножовкой, по стоящей на двух досках кадке с квашеной капустой, по большому деревянному колесу сучильной машины, по цинковому корыту с грязным бельем, по груде корзин и туесков... Пока не упирался в укладку.

Она была громадных размеров, занимала собой почти половину чулана, высотой превосходила мой тогдашний рост, широкие доски ее были сбиты коваными гвоздями, а по ребрам тянулась окантовка из толстенных железных полос. Добротная была работа, незыблемой и мощной казалась мне укладка, и что-то таинственное было в том, что стояла она в месте для нее мало приспособленном, темном и страшном.

В моем воображении содержимое укладки скрывало тайну, притом тайну страшную и, конечно же, волшебную. То там лежал нескончаемый леденец, то лук со стрелами, то сапоги-скороходы, то шапка-невидимка и меч-кладенец. Со временем на смену им пришел трехглавый дракон, который быстро уступил место сказочно прекрасной царевне, временами заколдованной злым волшебником, а временами и самой оказывающейся волшебницей.

Мысленно я не раз открывал сундук, боролся со злым волшебником и спасал царевну. Но едва я пытался проделать это наяву, вынимал щепочку из щеколды и тихонько открывал дверь, как меня успевал остановить чей-нибудь окрик:

— Ты куда, постреленок? Уши оборву! Сказано: не лезь  в чулан!

Нельзя сказать, что мне вообще не доводилось перешагнуть тот таинственный порог. Вовсе нет. Не раз меня за какую-нибудь провинность запирали именно в чулане. Вот тут бы мне удовлетворить свое любопытство, ан нет. Я прижимался лицом к иссохшейся двери, смотрел сквозь щели в коридор, леденея сердцем при мысли, что дракон откроет крышку сам и вылезет из укладки, чтобы сразиться со мной, таким маленьким и слабым.

Я не кричал, не призывал взрослых на помощь, а молил всех известных мне богов и заступников — от Николы-Чудотворца, висящего в переднем углу горницы, до милой моему сердцу мамы — просил у них прощения за все совершенные и пока еще не совершенные проступки. А когда дверь наконец открывали, я пулей выскакивал из чулана, утыкался лицом в живот избавителя и долго облегченно плакал, давясь неприятным комком в горле.

Взрослые на это реагировали по-разному:

— Так-то лучше... — гудел отец. — Хорошо, что понял. Только реветь не надо — мужик, чай, не баба.

— Выплакайся, выплакайся... — причитала бабушка. — Оно и полегчает. Эх, ребенка, словно скотину какую, в темень загнали.

Мать не говорила ничего. Она лишь вздыхала, прижимала меня к себе и сухо, без слез, плакала о чем-то своем, мне непонятном. И плач тот был мне больнее всего. Я разом забывал о своих собственных обидах, осторожно гладил ее руку, целуя сухую, мозолистую ладонь.

После каждой такой отсидки я давал себе слово не думать об укладке, не дразнить дракона. Но память детская беззаботна и проказлива, словно козленок в доме — я забывал свои клятвы, и вновь приклеивался глазом к чуланной двери, следя за солнечным зайчиком и фантазируя о своем поединке с драконом.

Однажды меня очень рано разбудили, посадили в телегу, втиснув между мешком с картошкой и чемоданом, дали в руку глазированный пряник и сообщили, что наша семья перебирается в город.

“А укладка?” — хотел спросить я.

Но во рту был пряник, а телега уже тронулась, мерно покачиваясь на камнях и ухабах. Солнце припекало, глаза слипались и я, не доев пряника, уснул.

Проснулся уже в новом доме, городском. Такой же рубленый пятистенок, как и в деревне, только бревна внутри оклеены крашеной бумагой.

— А это зачем? — спросил я.

— Это обои, — ответила бабушка. — Для красоты.

Дерево, однако, мне казалось приятней бумаги, но спорить о том я не стал, спросил о главном:

— Вещи привезли?

— Привезут, — ответила бабушка. — С родителями приедут вещи, на машине.

Я сразу понял, что такую махину, как укладка, можно загрузить в машину лишь порожней, потому дракона из нее  вынут без меня, а после вместе с какими-нибудь сломанными часами, старой обувью и платьями положат в сундук моих волшебника и царевну-колдунью. Уж тогда-то, решил я, поторжествую над своими недругами, и они убоятся меня.

То и дело выбегал я во двор к калитке, смотрел на незнакомую еще мне улицу. Машины там не было. Никакой.

Я тысячу раз спрашивал и надоел бабушке вопросом: “А скоро вещи привезут?”, когда, наконец, перед домом остановилась полуторка, и отец вместе с шофером, раскрыв кузов, стали разгружать машину.

Укладки в кузове не было. Я это увидел сразу — укладка просто не смогла бы поместиться в этом маленьком деревянном ящике позади корявой железной кабины. Она осталась в деревне, в нашем старом доме, и теперь уже какой-нибудь другой мальчишка откроет ее, победит волшебника с трехглавым драконом, освободит прекрасную царевну и пожнет лавры, уготованные Судьбою мне...

Так умерла моя первая сказка. Умерла, не успев обмануть, как обманывали потом меня сотни других, опять-таки мною же придуманных сказок. Но я благодарен бабушкиной укладке за то, что она сохранила свою тайну до конца, оставила в глубине моего сердца уголок, способный верить в сказку, а потому и сочинить ее...

СКАЗКА ОБ ИСТИНЕ

В этой сказке, как и во всякой иной, герои живут ни близко, ни далеко, а за тридевять земель, в тридесятом царстве-государстве; как всегда, у наиглавнейшего героя в наличии два на вид умных, а на деле... (А какие они на деле?) брата; как всегда посылает их престарелый отец на три стороны счастья искать.

Старшим братьям счастье подвалило сразу...

Первый брат откопал клад с надписью на крышке: УМЕНИЕ ЖИТЬ. Завел торговлю, разбогател, женился не без выгоды, стал жить-поживать да на полицию поглядывать.

Второй брат встретил девушку неописуемой красоты, влюбился в нее сам, влюбил ее в себя, соорудил шалаш, стал жить-поживать... да нажил себе хоромы повыше да попышнее, чем у старшего брата.

Наиглавнейшему герою сказки, как водится, пришлось по свету походить, людей познать, себя показать, а там, глядишь, и к Истине прикоснуться.

Долго ли, коротко ли длилось его путешествие — никому то неведомо. Только добрался он до места заповедного, дотоле им невиданного. И красиво то место, и привольно, и цветы там прелестнейшие, и песни райские,  и запахи благоуханные... А посреди того места заповедного стоит ларец красоты невиданной, и внутри ларца того светит ИСТИНА.

А как вскрыл герой тот ларец — там второй, вскрыл второй — там третий... четвертый... пятый... шестой...

Вскрывал он так ларец за ларцом, пока не вскрыл последний и не увидел там... зеркало.

Удивился младший брат, тронул рукой свой образ — и рассыпалось зеркало, развалилось, блеском бойного стекла усыпало землю... что ни год — то осколочек, что ни сердца слеза — то трещинка...

ДЕТСТВО

1946 — 1950 гг.

Осколок первый

Слово “УКЛАДКА” было бабушкиным. И слово это было так мило, просто и понятно, как слова “МАМА”, “ПАПА”, “ЗАБОР”. Слова “УКЛАДКА”, “ЧУЛАН”, “ДОМ” были не звуками, обозначающими нечто, а именно укладкой, домом, чуланом — всем, что меня окружало. Мир, в котором я жил, был прост и незатейлив. И мы были с ним на “ты”.

Родители отсутствовали в доме весь световой день, приходили с работы усталые, издерганные, весь вечер ссорились, а мы с бабушкой затаивались, словно мыши, ожидая следующего утра, когда мы останемся дома вдвоем, станем готовить ужин для них, мыть посуду, убирать пыль, кормить поросят, пропалывать грядки, разговаривать о Боге, о черте, о святых днях и развеселых праздниках, бывших в ее молодости. Бабушка рассказывала сказки, пела мне тягучие грустные песни, знакомила меня с массой самых различных понятий и слов: “НЕЧИСТЬ”, “НЕЖИТЬ”, “ВЕЛИКОМУЧЕНИК”, “СВЯТОЙ”, “УДАЛЫЙ”, “ЧЕРТОГИ”, “СТЕНЬКА РАЗИН”...

В иное воскресенье семья собиралась в полном составе, и я тогда чувствовал себя лишним среди них: у взрослых за неделю скапливалась уйма дел и нерешенных проблем, помочь разобраться с которыми я был просто не в силах.

Я выходил во двор, задирал к небу голову и выставлял язык. СОЛнце не было СОЛеным. КОЛ у забора был вовсе не КОЛючим, а ВОДка по вкусу оказалась намного хуже ВОДы. Но это был мой мир, я играл с ним и любил его.

В один из предпраздничных вечеров (дело было накануне Пасхи) бабушки не оказалось дома, а я так истосковался с родителями от одиночества, что захотел не ко времени сказку. Да так захотел, такой поднял крик, что отец в сердцах матернулся и сам сел раскрашивать яйца, а маме приказал заняться мною.

Мама сказок не знала. А может, забыла... Достала из глубины комода потрепанную книжонку и стала читать.

Были в той книжке и Иван-царевич, и Лягушка-царевна, и Василиса Прекрасная, и Кощей Бессмертный... Все они любили, ненавидели, радовались, страдали, боролись между собой. Зачарованный, следил я за похождениями Ивана-царевича, слушал, боясь шумно вздохнуть либо хлюпнуть носом, пока мама не дочитала:

— ... а утка в зайце, а заяц — в сундуке, а сундук тот висит...

— Мам! — вырвалось у меня. — А что такое “сундук”?

— Ты что — сундука не видел? — удивилась она.

— Нет.

— Ну, как же, сынок... — укорила она. — Укладку же видел, — и продолжила чтение: — “А сундук тот висит на дереве, что растет...”

Но дальше я слушал в пол-уха. Укладка, та самая укладка, что таила в себе Змея Горыныча, прекрасную царевну и волшебника, укладка, что едва вмещалась в чулане старого дома — оказалась вовсе не укладкой, а каким-то обыкновенным сундуком!

— Мама... — позвал я. — А почему укладка — это сундук?

Мама мельком взглянула на меня, объяснила:

— Вещь одна, а названия разные.

Я не стал спорить, не стал больше задавать вопросы, понятно было и так: вещь одна, а названия разные.

Когда мама дочитала сказку до конца, я взял книгу и принялся рассматривать картинки. На одной был нарисован сундук на дереве. Действительно сундук. Совсем, как наша укладка. Только поновее да понарядней.

Разглядывая книгу, я увидел, что между картинками длинными ровными бусинками расставлены значки.

— Мам, что это? — спросил я.

— Буквы.

Буквы были разные: большие, поменьше, округлые, квадратные, жирные, худые...

— Это какая буква?

— Эта? “И”.

— А эта?

В тот вечер я узнал около десятка букв. А спустя неделю отец уже хвастал мною перед соседями:

— Тэ... А... Бэ... А... Кэ... — читал я вывеску на ларьке. — Пэ... А ... Пэ ... И... Рэ... О... С... Ы... — продолжал демонстрацию своих способностей день спустя. — Пэ... И... Вэ... О... — уныло талдычил еще через день.

Но в какой-то момент мне это надоело и я решил схитрить.

— Ну-ка, здесь прочти, сынок! — радостно кричал отец, тыча пальцем в сторону большого дома на углу улицы.

— К... — словно кашлянул я. — КИ... — продолжил, ожидая тумака за ошибку. — КИН... — произнес, дивясь собственной храбрости, и закончил: — КИ-НО...

— Что? Что ты сказал? — с дрожью в голосе спросил отец.

— Ки... кино, — запинаясь, повторил я, чувствуя, что сейчас должно что-то случиться.

И случилось! Отец подбросил меня вверх, поймал, принялся целовать, пачкая пьяными слезами и слюнями, хохотать и кричать на всю улицу:

— Прочел!.. Сам прочел!.. Ей-богу, сам прочитал!... Четыре года — а сам прочел!

Неожиданно рядом с нами возник милиционер. Он с понимающей улыбкой выслушал отца, взял под козырек и попросил нас обоих уйти домой.

Отец не соглашался, но милиционер ухватил его под локоть, проводил нас до калитки дома, сказал несколько укоризненных слов, пожал отцу руку, потрепал меня по стриженой голове и сказал на прощание:

— Учись, вундеркинд.

И я стал учиться...

Сначала я попросил маму написать слово “МАМА”.

Прописных букв я не разумел, потому написала она буквами печатными.

Слово было похоже на забор и не имело ничего общего со взглядом ее усталых глаз и полоской обескровленных губ.

Я не поверил этому слову и попросил написать “ПАПА”.

Слово было похоже на первое, только в заборе появились двое ворот.

Слово “БАБУШКА” оказалось таким размашистым, что сухонькая подруга моих будней совсем затерялась среди обилия параллельных полос.

— Напиши слово “СУНДУК”, — просил я маму. — Теперь “ЧУЛАН”, “ОГОРОД”, “ДОМ”.

Походило на себя только последнее слово: в нем были крыша, окошко и забор.

— Мама, напиши слово “ЗАБОР”.

И мама написала слово, очень похожее на... папу.

Так я научился грамоте. И с тех пор прочитал уйму книг. Но вот безоглядно верить словам в них так и не научился.

СКАЗКА О ДИСКУССИИ

Теорема поставила Вопрос. Вопрос ставил под сомнение Закон.

— Как вы смеете сомневаться?! — возмутилась Догма. — Об этом даже в учебнике написано! Не должно быть никаких вопросов!

— Да, так, так... — стрекотала Аксиома. — А учебники, кстати, не дураки пишут.

— Но, помилуйте! — ответствовала Теорема. — Неужели для вас учебники вековой давности — авторитет? Мысль развивается, наука двигается.

— Это догма, — сказала Аксиома.

— Это аксиома, — сказала Догма.

— По этому Вопросу существует одиннадцать мнений, а в учебнике представлено только одно, наиболее полно освещающее Вопрос и принятое как основополагающее сто лет тому назад, — принялась объяснять Теорема. — Но и оно не учитывает множества нюансов.

— Это догма, — сказала Аксиома.

— Это аксиома, — сказала Догма.

— И если бы ты была права, Теорема, — сказали они вместе, — то не было бы ни Закона, ни Порядка.

— Закон — это аксиома, — сказала Аксиома.

— Закон — это догма, — сказала Догма.

Но теореме было уже некогда спорить. Вопрос перерастал в Новый Закон.

Осколок второй

— Вера в земной абсолют лжива! — услышал я от высокого бородатого человека в черной, ниспадающей складками одежде, похожей на женское платье. — Человек в этом мире не вечен, и доля его — смирение...

— Батюшка! — рыдал отец. — Так ведь мать она мне! Мать родная!

— Смирись.

— Один я теперь...

 Батюшка ткнул ему в лоб пальцем, промолвил:

— Не один, а в единоначалии! Главой рода стал.

Плечи отца обвисли.

— Не вытяну я, батюшка, — признался он. — Запойный я.

— Укрепись.

— Тяжко, однако.

— Не сетуй.

Продолжения разговора я не дослушал — мама опять увела меня в другую комнату, где стоял гроб бабушки. Меня уже несколько раз отводили в тот день туда и усаживали у изголовья длинного дощатого короба, обитого красной материей. И я терпеливо сидел.

Борта гроба были выше уровня моих глаз, но я знал, что внутри этого красного короба лежит моя бабушка. Руки у нее сложены на груди, некогда подвижное сухое лицо застыло в несвойственном отцовой матери умиротворении.

— Сядь, — попросила мама. — Поговори с бабушкой.

— Она не слышит, — испуганно шепнул я.

— А ты не словами, сынок... ты сердцем.

Усадила меня у изголовья, ушла.

В голове моей было так пусто, что в ушах звенело.

Бабушка уходит навсегда, понимал я. Куда уходит, и где конец этому навсегда, умом я не осознавал, но где-то внутри меня, то ли в желудке, то ли в сердце, то ли в голове зияла пропасть, и той пропастью был я сам.

Бабушка лежала в гробу, а со стен смотрели на нее фотографии мужа, сестер, двух погибших на фронте сынов, мой фотопортрет — единственного и любимого внука. И на всех нас взирал с красного угла холодными глазами Никола-Чудотворец.

Мама вернулась.

— Поговорил? — спросила она. — Все бабушке сказал?

Я кивнул.

— Про все хорошее?

Я повторил кивок.

— Ну,  а теперь иди к дяде Васе. У него сегодня переночуешь. А то сейчас плакальщицы придут... Тебя проводить?

Я отрицательно покачал головой. Умение читать поднимало меня в собственных глазах, обязывало к самостоятельности. Мама помогла мне встать со стула, вывела на кухню. Батюшка уже ушел, а отец с унылым видом рассматривал початую бутылку.

— Александр, — сказал он, продолжая сидеть ко мне вполоборота. — Будешь сегодня ночевать у соседей.

— Страшно, поди, одному, — заступилась мама. — В первый раз в чужом доме спать будет.

Отец повернулся к нам всем корпусом. Лицо его было сумрачным, глаз из-под бровей я не видел.

— Привыкай, пацан, — сказал он. — Жизнь — штука длинная. Иди.

Я открыл дверь, спустился по ступеням крыльца, пересек двор, улицу, хлопнул двумя калитками, вошел во двор дяди Васи и увидел его самого, выглядывающего из окна.

— Заходи, Сашок! — крикнул он. — Постель готова.

Спал я на новом месте плохо. То и дело просыпался, прислушивался к шуму за стеной, завыванию ветра в печи, вспоминал оборотней из бабушкиных сказок, боялся, мелко дрожал под одеялом. Под утро заснул.

Снились мне черти, вурдалаки, демоны, еще какие-то страшные чудища. Все они были грустными, смотрели на лежащего в гробу Николу-Чудотворца и молчали. А я стоял у гроба на коленях и просил:

“Дяденька! Вылезайте оттуда, дяденька! Это не ваше место! Дяденька!”

И чья-то когтистая лапа гладила меня по голове...

Проснулся поздно. За окном шумел дождь, в комнате стоял полумрак, но по тому, как тихо было в доме, как пахло пылью, старым деревом, а не съестным, я понял, что спал очень долго, что дядя Вася ушел, оставив меня в доме одного.

Быстро соскочил с постели, оделся. Вышел на крыльцо, вдохнул полной грудью свежий воздух — и помчался, шлепая босыми ногами по лужам, к собственному дому.

Наша дверь оказалась открытой. Прошел через кухню в горницу, увидел длинный, составленный из нескольких столов, разной величины и ширины, единый стол. По центральной линии стояли бутылки “белоголовой” и с самогоном. Вдоль неровных краев чинно расположились граненые стаканы и алюминиевые ложки на всякой расцветки тарелках. Нарезанный хлеб лежал в блюде посреди стола, накрытый белой тряпицей. По бокам стояли лавки, а у дальнего от меня торца возвышались те самые два стула, на которых давеча покоился гроб.

Гневный взгляд иконы из угла, часы на стене с утюжком вместо гирьки на цепочке, занавешенное черным платком зеркало, беленая стена печи...

Я сел у окна, стал смотреть на дождь. По улице прошла женщина с ведрами в руках и коромыслом на плече. Потом проехала телега с парнем, тискающим под брезентовым плащом девку. Та похохатывала, отмахивалась, но лицо ее довольно светилось. Спустя еще несколько минут женщина пронесла ведра на коромысле в обратную сторону. Споткнулась — ведра дернулись, но не пролились. Потом она скрылась за деревом, и за окном опять остался только дождь.

Кукушка вывалилась из часов, хрипло прокаркала много раз (со счетом у меня было туго — дальше пяти продвинуться никак не мог), после чего раздался шлепок закрывшейся за ней дверцы, и в комнате наступила та самая тишина, что в книгах зовется гнетущей.

Холодный взгляд Николы-Чудотворца буравил. Хотелось от него закрыться.

Огляделся. Фотопортреты родственников гостеприимно улыбались, хотя должны были выглядеть серьезными.

Я пододвинул стул к стене, снял рамки с большими фотографиями с гвоздей, расставил на стульях и скамейках вдоль стола. Затем снял и те рамки, в которых было по несколько фотографий, в том числе и коллективных, и тоже расставил по лавкам, подпирая их поленьями, лежащими у печи. Скамьи теперь не пустовали. Сиротливо торчали лишь спинки двух стульев, стоящих во главе стола. На один я надел отцову фуфайку, на другой — мамино платье, добытое из комода.

За этим занятием и застали меня вернувшиеся с кладбища люди. Они растерянно смотрели на мой маскарад, а я улыбался, но никак не мог понять по выражениям их лиц, понравилась им моя игра или нет.

Потом из-за спин вышел отец, ухватил меня за ухо, вывел в сени, где впервые в жизни выпорол. Бил широким с желтой пряжкой ремнем, не слишком уж и больно, но оттого, что ремень был солдатский, было так обидно, что слезы лились из моих глаз, а из сомкнутых уст не доносилось ни звука.

Забравшись на сеновал, я упал лицом в доски и в голос заплакал.

Я еще не научился скорбеть так, как положено ритуалом, чтобы окружающие видели, что это именно скорбь, еще не знал тогда, что если человеку плохо, то смеяться ему не положено, даже если просит того душа.

Просто я любил свою бабушку. И она бы меня поняла.

СКАЗКА О ВМЕСТОИМЕНИЯХ

 Сегодня в Главке выдают деньги. У кассы с утра висит бумажка со списком очереди.

Перед обеденным перерывом список превращается в застывшую шеренгу людей. Звонок на обед — очередь всколыхнулась.

— Почему так долго? Почему задерживают? — возмущается Безделье, стоящий в очереди вторым. — Это безобразие! Отнимают у людей обеденный перерыв.

По очереди прошелся шепоток одобрения.

Чинуша стоит первым и молчит.

— Вы случайно не знаете, кто составлял список? — строит глазки Паника. — Меня там не забыли? Случайно...

Вяло позевывая и почесывая волосатую грудь, приближается к очереди Хам.

— Ты здесь не стоял, — говорит он Безделью. — Ты был за мной.

Очередь послушно раздвигается.

— Тише! — кричит Подхалим. — САМ расписывается!

 И на помещение рушится глыба тишины. Лица застывают, взгляды становятся проникновенными.

 ТИ-ШИ-НА...

Распахивается дверь, из кассы выходит САМ.

— Здравствуйте, — шелестит Взятка. — Вы меня не забыли?

 САМ кивает.

— Прекратите действовать мне на нервы! — взвывает Истерика и бросается грудью на кассу.

 Окошечко распахивается,  и она первой получает деньги.

— М-да... — печально вздыхает Зависть. — Умеют же жить люди...

— Не прибедняйся, — мягко улыбается ее соседка Ехидство. — Ты по части премий вон даже Скромность обогнала.

Почувствовав на себе любопытные взгляды, Скромность краснеет и прячет лицо в справке о третьем аборте.

До конца обеденного перерыва деньги получают все.

Не хватило денег лишь одному — Таланту.

Он, как всегда, заработался и оказался в очереди последним.

Осколок третий

После смерти бабушки познания мои обогатились весьма обширной информацией о моральном облике членов нашей семьи. Бабушка оказалась “старой, выжившей из ума ведьмой”, “тираном”, “свекровью” и почему-то “крокодилом”. Мама была определена, как “дура” и “истеричка”, я — как “ублюдок”, а отец — “подонок”, “сволочь” и “паразит”. Значений большинства этих слов я тогда не знал, но чувства, вкладываемые в каждое из них, ощущал в полной мере.

Я по-своему пытался помирить родителей: вел себя как можно прилежней, был ласков, почти ничего не просил у них. А по вечерам молился перед иконой Николы-Чудотворца — единственной вещью, оставшейся от бабушки в доме:

“Дядя Коля, — просил я. — Помири ты их. Пусть не собачатся. Скажи ты им, что и так плохо дома без бабушки. Разве я виноват, что они не любят друг друга?”

Но ничего не помогало. Родители ругались все громче, прозвища становились все замысловатей, ссоры переходили в драки, оба были постоянно раздраженные, поцарапанные, с синяками, взлохмаченные и возбужденные.

Одна была у меня отрада — дядя Вася. Фронтовик, вернулся с войны без обеих ног, жил одиноко, с хозяйством справлялся ни шатко ни валко, не пил, слыл любимцем окрестной детворы и могилой выплаканных соседями болей. Передвигался он при помощи тележки на четырех подшипниках и двух маленьких толкателей, похожих на кожаные кастеты. Всякий раз, едва родители мои затевали ссору, он возникал словно из-под калитки, подмигивал мне и призывно махал рукой. Я спешил к нему — и мы незаметно уходили в его избушку.

Дом дяди Васи был невелик. Но в нем царил тот милый всякому мастеровому мужику беспорядок, разрушить который в силах одни лишь женские руки, да так, что после их “уборки” самые нужные и важные вещи исчезают бесследно. К моему счастью, дом этот женщины не посещали, зато мальчишки чуть ли не всего города толклись здесь.

В доме было несколько столярных верстаков, маленький токарный станок по металлу, целый шкаф инструментов. Пахло здесь не щами с кислой капустой, как у большинства из нас в домах, а свежеструганной древесиной, машинным маслом, горячим железом. С утра и до вечера из этого дома разносился добротный мелодичный перестук и перезвон. Бабушка, когда была еще жива, прислушивалась изредка к этим звукам и говорила мне: “Сбежит от Василия домовой. Ох, сбежит! Не дом — кузня”.

Я же входил в избушку дяди Васи с чувством почтения и восторга. Сосредоточенные лица занятых работой ребят заставляли меня, однако, сдерживаться. Немного нас было у него. Одни приходили и уходили, другие оставались, приглядывались, находили дело по душе, учились у дяди Васи, как надо в руках продольную пилу держать, как направлять зубья ножовки, как рубить зубилом, насаживать молоток на ручку, как, легко и не попортив дерева, вытащить гвозди из доски, разогнуть их, чтобы можно было заколотить вновь.

Подставит дядя Вася стул под верстак, ухватится за тиски, выжмет тело на стул — и ну скоблить напильником железо. И при этом еще успевал что-то сказать нам, объяснить, показать. Сделает деталь, вынет из тисков и отдаст стоящему рядом мальчишке. А мы передаем ее из рук в руки — горячую еще, остро пахнущую, красивую — разглядываем, завидуем дяди Васиному умению, надеемся, что вскоре сможем работать так и сами.

До войны портрет дяди Васи висел на городской Доске Почета. “Стахановцы мы”, — любил он с гордостью произнести.

Он же научил меня счету. Незаметно как-то, походя, ставил передо мной маленькие проблемы, задавал вопросы, требующие хотя бы минимальных математических знаний, пока однажды я сам не сказал: “Девятнадцать миллиметров — это почти два сантиметра. Вот столько...” — и показал отрезок на  линейке. Тут он меня и поздравил.

Он учил нас не просто выполнять ручную работу, но и любить ее, не делить на “чистую” и “грязную”, а относиться к любому делу с почтением.

“Все дело в сноровке, — объяснял он. — А для этого надо, чтобы руки твои работу знали, делали ее сами, словно тебя и нет при них... Старайтесь настроить себя на каждую операцию, возлюбить ее... Металл и тот разным бывает: с одним драться приходится, ломать, крушить, своего добиваться, а другой чуть тронул — он твой...”

Многое слышал я от него, многого не понимал из-за малости лет, но что-то главное все-таки запало, осталось на всю жизнь.

— Смотри, осторожнее! — предупредил он меня, впервые подпустив к токарному станку. — Дерево ласку любит. Ты его поласковей режь, словно женщину оглаживаешь.

И я гладил. Руки мои, руки пятилетнего пацана, сами вытачивали шахматную фигуру. И пусть я что-то нарушил в пропорциях и размерах, отошел от канонов, но это была вещь, созданная мною, моими руками...

Я осторожно срезал ее у основания, останавил станок и, вытаскивая фигуру из запашистых теплых стружек, почувствовал себя мастером почти что равным дяде Васе.

Он внимательно разглядывал ее, мерил штангенциркулем, хмурил брови и качал головой.

— Дядь Вась! — испугался я. — Это не слон?

— Слон, малыш, слон, — улыбнулся он. — А по-нынешнему, так офицер. Смотри — какой красавец! — и, протягивая мне фигурку, щелкал языком. — Бери на память. Твоя первая работа.

Я взял офицера, с секунду полюбовался им и положил в карман.

— Дядь Вась, а ты генералом был? — неожиданно вырвалось у меня. Видимо, сама мысль, что офицера можно изготовить только под руководством генерала, зародилась во мне еще в начале работы, но в вопрос вылилась именно в этот момент.

—  Лейтенантом.

Мой отец пришел с войны сержантом. На гимнастерке его были ордена, медали, нашивки за ранения. Когда мы жили в деревне, он часто надевал ее и отправлялся в сельсовет вместе со мною. Я помню, как он кричал на “председательшу”, что он, мол, воевал, жизни не щадил, а она — “тыловая крыса” и прочее. От голоса его в сельсовете становилось неуютно, ордена яростно звенели, председатель опускала глаза и выдавала разрешение на помол, на дрова, очередную справку... 

“Вот так-то, — говаривал отец дома. — Знать надо свои права...”

— Дядь Вась, а вы свои права знаете?

— Права? — переспросил он. — Рано ты о правах заговорил, мальчик. Обязанности я знаю. Запомни это слово — обязанности.

Я запомнил. И когда несколько дней спустя отец заявил, что “прав тот, у кого больше прав”, я спросил:

— Пап, а ты не забыл про обязанности?

Я не понял темы его разговора с мамой, в который я вклинился со своим словом, но, должно быть, было в том разговоре родителей нечто личное, трогающее отца до глубины души. Лицо его после моих слов перекорежило, свело какой-то внутренней болью, и он на секунду так и застыл с приоткрытым ртом и вытаращенными на меня глазами. Потом он закричал, что я “паршивый щенок”, “ублюдок”, что “когда яйца куриц учат, то рискуют быть раздавленными”, что будь я “хоть вундеркинд, хоть вундергад, все равно я буду”... — далее следовали слова, которые, как я уже знал, вслух произносить не следует.

Мама стояла сбоку от нас. Она протянула было руку, чтобы успокоить отца, но он отшвырнул ее прочь и грозно спросил меня:

— Кто тебе сказал?

— Что? — пискнул я испуганно.

— Про обязанности.

Нет, я не думал, что предаю дядю Васю, я просто не разумел  этого, ибо понятия такого еще не существовало в моем сознании, но что-то инстинктивное, выработанное многими прапоколениями и закодированное глубоко в генах, заставило меня на мгновение запнуться, прежде чем признаться:

- ... дядя Вася.

— У-у-у! — зарычал отец, сметая со стола посуду. — У-у-у, падла безногая! 

Резко сорвался с места, выбежал из дома.

Мама заплакала, принялась истово креститься.

— Только бы ничего не случилось! — шептала она. — Господи! Только бы ничего не произошло!

Я представил себе, что может случиться, и бросился к двери.

Она перехватила меня на выходе, больно прижала к себе, зашептала:

— Тише, сынок. Успокойся. Все будет хорошо, все будет хорошо. Успокойся, мальчик мой. Папа пошел погулять.

Но я не верил ей. Я рвался к двери, со злостью отпихивал ее руки. Силы были неравны, и я вскоре выдохся...

Когда вернулся отец, мы так и сидели с мамой у двери, обнявшиеся и чужие ему, а между нами и им лежала солнечная полоса на полу.

Отец коротко глянул на меня, бросил голосом твердым, каким уже не говорил многие недели:

— Будешь теперь дома сидеть.  И никаких дядей Вась.

Так, не зная еще слова “СВОБОДА”, я ощутил всю горечь отсутствия ее. Мир мой уже не вмещался в границы нашего дома, не замыкался в кругу вещей домашнего обихода; я подрос, мир вытянулся во всю ширину улицы, я приобрел первого друга, который научил меня не только пользоваться вещами, но и создавать их. Я возненавидел тюрьму, а вместе с ней и отца...

СКАЗКА О...

Король был нищ. Нечем было даже починить границу. В кладовках дохли мыши, двор порос чертополохом. Король сам вытирал пыль с подоконников дворца, готовил вареную картошку на примусе и вздыхал о съеденной молью мантии.

— У меня нечего украсть, — размышлял он, — и потому никто не обращает на меня внимания...

Соседи Короля гордились им, ставили в пример своим верноподданным.

— ... и это, в общем-то, хорошо, — продолжал Король, — потому что я не раздираем противоречиями.

Соседи короля совершали великие подвиги, строили себе памятники, вооружались и писали гимны в свою честь, а он, выглядывая из дворцового окошка, любовался облаками и утешал себя:

— И у меня есть чему позавидовать. Я один делаю то, о чем все только и говорят, от меня никому не может быть вреда.

— Но и ничего хорошего тоже, — съехидничал проезжавший через его владения принц. Ему испортили настроение не то семейные неурядицы, не то надвигающаяся революция, не то насморк.

Но Король чихал на чужое мнение — он ни от кого не зависел. Потому-то и был настоящим Королем.

Осколок четвертый

Мама умерла 27 марта 1949 года. Об этом написано в справке, которую мне выдали после семилетки в числе прочих документов. Там же сообщалось, что причиной смерти было “общее заболевание крови из-за самодеятельного аборта на дому”. В те годы делать аборты почиталось за государственное преступление, за них несчастных баб судили.

Такая вот жизнь... мама — и аборт...

После смерти бабушки самым близким человеком для меня оставалась мама.

Она любила меня как-то по-своему: затаенно, без сантиментов и внешних проявлений чувств, однако я постоянно ощущал ее присутствие в доме, заботу обо мне, несколько раз замечал ласковый всплеск в ее глазах, улыбку, когда она стирала или гладила мне штанишки. Я любил и одновременно боялся ее, холодея при одной только мысли, что могу сделать ей больно; обижал своей детской проказливостью, невоздержанностью на язык, а потом видел ее слезы — и искренне плакал вместе с ней, ненавидя и себя-обидчика, и пьяного отца,  и приходящего к нам еженедельно участкового, грозящего чем-то маме, кричащего на нее, но никогда не отказывающегося от стопки водки и тарелки закуски, пусть даже то была простая квашеная капуста.

И вдруг мамы в доме не стало…

Отец сделал все, чтобы уберечь меня от травмы. Он сказал, что пока мама будет болеть и лежать в больнице, мы переедем в другой город, где климат лучше и воздух чище, а она, как только выпишется, сразу приедет к нам.

— Может, подождем маму? — робко предложил я. — Вместе и поедем.

— Нельзя, Сашок, — ответил он. — На новом месте надо обжиться. А то она слабая будет после больницы, опять заболеет. Поедем в Елец одни.

Так я узнал, что мамы болеют, что город на свете не один, а целых два, что наш город называется Абаканом, другой — Ельцом, что погода в них в одно и то же время неодинаковая...

Больше всего меня удивило, что отец перестал пить.

Он стал удивительно внимательным ко мне, нежным и даже ласковым. Очень много рассказывал о маме хорошего, вспоминал, как они познакомились еще до войны, приносил каждый вечер гостинцы от нее, передавал приветы, ругал каких-то начальников, которые не допускают к больным мамам  их детей.

Но самое главное — он вторую неделю был трезв!

Как-то ночью я проснулся от тоскливого, низкого, саднящего душу воя.

Напугался, хотел позвать отца, но тут же понял, что звук этот исходит из его угла, и что это именно его голос, и в голосе том не слышится слез, нет просьбы о помощи, а лишь одна тоска, тоска, сплавленная с отчаянием и безысходностью. Звук был недолгим, не очень громким, но таким жалобным и страшным, что, даже оборвавшись в полухрипе, продолжал звучать в моих ушах все то долгое время, пока я не мог заснуть и старательно зарывался лицом в подушку.

Утром отец опять выглядел веселым и беззаботным. Только раз, когда вынимал горшок из печи, в голосе его проскользнула грустная нотка.

“Любимая мамина бульба”, — сказал он.

И поминки, и девять дней, и сороковины отмечались в мое отсутствие. Отец привел меня к соседу и сказал виноватым голосом:

— Здравствуй, Василий. Вот сына привел. Делу надо обучаться.

— Надо, — согласился безногий и протянул отцу руку. — Здравствуй, Иван.

Отец присел, достал кисет, скрутил две козьи ножки, дал одну дяде Васе. Закурили от одной спички, выдохнули по клубу дыма, встретились глазами. Отец сказал:

— Мать вот болеет... — опустил глаза, и вдруг зашелся в кашле.

— Курить надо бросать, — посоветовал безногий. Сам с наслаждением затянулся, задержал дым в легких, выдохнул, сказал как можно беззаботней: — А мать что... мать выздоровеет... еще как козочка скакать будет. — Повертел самокрутку, опять поднес ко рту.

Потом они разговаривали глазами. Я заметил это, но не больше — неожиданный приход к дяде Васе, знакомые столярно-слесарные запахи, неубранная стружка под верстаком отвлекли мое внимание от взрослых.

— Дядь Вась, — прервал я затянувшееся молчание. — А где ваш станок?

— А?.. — переспросил он, двумя частыми затяжками докурил самокрутку. — Станок?.. Продал я станок... Налоги душат. Да еще энергии много жрет — пенсии не хватает... Пойдем лучше сюда — чего покажу... — и покатил на своей тележке в смежную комнату.

Мы с отцом пошли следом. Там стоял большой самодельный верстак посреди комнаты, а вокруг  расположились шесть ребят и елозили лобзиками по фанере.

Мне тоже дали фанерку, бумагу с несложным узором, черную копирку и карандаш. Мальчишки научили меня, как переводить узор с бумаги на дерево, сверлить тонким ручным буравчиком дырки, просовывать в дырки пилки, зажимать их в самом лобзике, показали как надо пилить, чтобы пилки не особенно часто ломались.

Я так увлекся делом, что не заметил ухода отца, а потом и дяди Васи. Вечером безногий вернулся и сообщил, что отец разрешил мне переночевать у него две-три ночи.

Следующим утром я оказался единственным мальчишкой в его доме — остальные почему-то не пришли. Я переводил узоры и картинки на фанеру, сам сверлил и выпиливал, наклеивал, сердился, когда фанера трескалась, пилки ломались, края изготовленных деталей не сходились, ругался сам на себя, вновь выпиливал.

И не знал, что в это время отец и дядя Вася организовывали похороны мамы, готовили поминальный стол, ждали гостей и объясняли им, что ребенок не знает о смерти матери.

Им было трудно. Теперь я это знаю.

СКАЗКА О СКАЗКЕ

Человек написал сказку. В ней были образы людей, характеры, здравый смысл, была мораль, была гуманная идея, оригинальный сюжет и неуемная фантазия, была любовь, наконец, и был юмор...

— Замечательная сказка! — воскликнул первый Знаток, но, увидев выражения лиц коллег, вздохнул и добавил: — Только... чего-то не хватает... такого, знаете ли, эдакого...

— Идея легковата, — подсказал второй.

Третий добавил:

— Люди не те: ни хорошие, ни плохие.

Четвертый долго молчал, но наконец и он нашел, что сказать:

— У автора... э-э-э... с элементарным кругозором узковато... надо бы подрасти.

Пятый, шестой, седьмой и так далее говорили по очереди:

— Мало оптимизма.

— Налицо социальная приземленность.

— И речь, знаете ли, чересчур простая, словно сфотографированная.

— Да, да, именно сфотографированная. Я бы даже сказал замагнитофонированная. Не чувствуется полета мысли.

— Натурализм!

— Меня интересует: какую сверхзадачу ставит перед собой автор?

— Я думаю, у него просто избыток свободного времени. Вот он бумагу и переводит.

— Тунеядец! На поселение его!

Знатоки продолжали изрекать, и когда автор уже удалился.

— Они профессионалы, — сказал он себе. — Им лучше знать, что такое Искусство. Вон как красиво говорят.

И засел за очередную сказку...

Осколок пятый

И чем дальше отъезжали мы от дома, чем быстрее и веселее стучали колеса по дороге, тем больше улиц пересекало наш путь, тем шире и чище была их гладь, тем красивее и выше были на них дома.

Я вертелся в телеге, спрашивал отца о гладкой черной дороге, о каменных зданиях, о круглой высокой башне, а он мне сообщал все новые и новые слова: “АСФАЛЬТ”, “ИСПОЛКОМ”, “КАЛАНЧА”, “ВОКЗАЛ”...

Железная дорога меня не удивила. И так было видно, что она не деревянная. Очень много железных полос лежало на грязных вонючих камнях и громадные черные “ПАРОВОЗЫ”, пыхтя и посвистывая, шныряли по ним из стороны в сторону.

Людей на “ПЕРРОНЕ” было так много, сколько я за всю жизнь до этого не видел. У всех были испуганные лица, растерянные глаза. Кричали они друг на друга трусливо и зло. Чемоданы, баулы, мешки громоздились между деревянных угловатых диванов с резными буквами “НКЖД”.

Люди сидели, дремали и спали на них, пили водку, ситро, ели хлеб, холодное мясо, сало, лук. Кто-то храпел, кого-то тошнило, грудные дети жалобно пищали, от дремучего деда в очереди за билетами на пять метров пахло прелой овчиной, грязным телом, сивухой и мочой.

Но особенно мне понравилась посадка на “ПОЕЗД”.

Люди плакали, матерились, орали, колотили друг друга по спинам, щипались, пинались; одна бабка укусила “ПРОВОДНИКА” за ногу. Стоял стон и хруст костей.

Отец посадил меня на шею, и я сверху наслаждался этим зрелищем.

Из окна “ВАГОНА” выглянула чья-то бородатая голова. Она крикнула отцу что-то. Потом из того же окна высунулась длинная костлявая рука, ухватила меня за ворот, втащила в окно, швырнула на полку под самым потолком. Вслед за мной тот же путь проделали и два отцовых баула.

Я выглянул наружу и увидел, как толпа у дверей “ВАГОНОВ” медленно убывает, всасываясь внутрь поезда, разнося по проходам и “КУПЕ” гул матерков и проклятий. Отец влез одним из последних, когда поезд уже “ТРОНУЛСЯ”.

“КУПЕ”, “КИЛОМЕТР”, “БУФЕРА”, “ТАМБУР”, “ТУАЛЕТ”, “ТОРМОЗ”, “СТАНЦИЯ”, “СТОП-КРАН”... — голова моя разбухла от обилия новых слов, но я старательно запоминал их: “купе”, “тамбур”, “стоп-кран”...

А поезд уж вырвался из города, проскочил леса, понесся по степи. Мир раскрывался передо мной, словно бесконечный сказочный веер: реки, озера, тайга, города... “Барабинская степь”, “Кулундинская степь”, усаженные сороками березовые “КОЛКИ”, заросли красноватого “ТАЛЬНИКА” по берегам ручьев, обильные сочные “ПАСТБИЩА”, покатые “УРАЛЬСКИЕ ГОРЫ” — все это перемешалось в моем сознании, перепуталось, словно шерстяные нитки в бабушкином клубке.

Я не отходил от окна, завороженный быстрой сменой пейзажей, простором, и чувствовал, как зарождается во мне желание увидеть все это поближе, потрогать рукой траву, понюхать цветы, лизнуть росу, окунуться в реку, плавать по волнам, наполненным и солнцем, и влагой, и утренним воздухом...

Улица моего детства, улица, исхоженная мною вдоль и поперек, с которой я сжился, которую считал продолжением дома своего и целым миром, вдруг распахнулась так, что я сам себе казался былинкой, песчинкой, чем-то бесконечно малым среди этой гармонии лесов, гор и степей.

И в то же время я видел, что люди за окнами поезда живут в этом мире легко, свободно, без страха, что они — хозяева всего этого простора. Я видел, как они валят могучие кедры, пашут землю, строят дома — и верил, что когда-нибудь и я стану таким же большим и сильным, таким же бесстрашным и все умеющим.

А пассажиры ссорились у желтых домиков с полустертой надписью “КИПЯТОКЪ”, ругались с начальниками станций, убегали от милиционеров, пели пьяные песни под гармони, танцевали посреди перрона, потом давились в двери вагонов, чтобы спустя полчаса выстроиться в длинные очереди у туалетов.

После Уральских гор опять начались леса. Или начались до Урала? Не помню... Помню, что очень обрадовался им и удивился. Это был уже другой лес, не абаканский: вместо лиственницы и кедра росли ели, березы и чахлые сосны. Трава у железнодорожного полотна была вся выкошена, на горельниках росли не метелки “ИВАН-ЧАЯ”, а крапива да малина.

На станциях здесь не продавали известную на всю Сибирь лиственничную смолу, которую можно долго жевать и громко щелкать, если умело уложить ее на зубы, не было орехов и рыбы в лотках у женщин на перронах, да и картошка была дорога.

Отец ворчал, что “едем мы в места голодные” и что он “старый дурак, что согласился ехать из сытой, богатой Сибири!”

А поезд катил все дальше, минуя застроенные церквями города, умирающие деревни, игрушечные избушки “СТРЕЛОЧНИКОВ”, полосатые “ШЛАГБАУМЫ”, мимо “НЕФТЯНЫХ ЦИСТЕРН”, “ТЕПЛУШЕК” с солдатами, мимо безразличных ко всему буренок, жующих свою бесконечную жвачку.

Потом была Москва. В рассказах бабушки она была “белокаменной” и “первопрестольной”. Я же увидел ее серой, дождливой и строящейся. На площади “у трех вокзалов” на строительных лесах висел портрет усатого человека в военной фуражке. “Сталин”, — сказал отец с почтением в голосе. А потом оказалось, что таких портретов в городе великое множество, и даже отец перестал обращать на них внимание.

А еще я увидел “ПЛЕННЫХ” в серо-зеленой одежде, работающих под присмотром “наших солдат”. Пленные выглядели откормленными и смотрели на проходящих мимо них людей редко. Грузили тележки и носилки то мусором, то кирпичами, то бетоном, таскали их туда-сюда. “ОХРАНА” же то покрикивала на них, то отворачивалась. Странные, словом, для меня люди.

Москва 1947-го… Сплошь леса вокруг зданий и красные полотнища с огромным числом непонятных белых слов: “СЛАВА  ВКП(Б)!”, “ВОССТАНОВИМ ДНЕПРОГЭС!”, “ПЯТИЛЕТКУ — ДОСРОЧНО!”, “ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ СЛАВА!”, “ВРАЧЕЙ-ОТРАВИТЕЛЕЙ К ОТВЕТУ!”  И лишь один простой и понятный: “МОСКВА — СТОЛИЦА  НАШЕЙ РОДИНЫ СССР!”

Что такое СССР, я уже знал.

“Это, — сказал мне дядя Вася незадолго до расставания, — новое название нашей страны. Раньше мы были Россией”.

А еще были толкучка в “МЕТРО”, “ЭСКАЛАТОР”, сияющие светом и зеркалами магазины, в которых мы ничего не могли купить, потому что были “ПРОЕЗЖИМИ”. Были высокие, кирпичные, но тоже окруженные лесами со все теми же пленными стены “КРЕМЛЯ”, было чувство голода, боль в глазах и ощущение, будто воздух липнет к легким.

Внутри “ПАВЕЛЕЦКОГО” вокзала было душно. Воняло так же, как и в Абаканском. Я караулил баулы, а отец выстаивал длиннющую, едва шевелящуюся очередь. Потом мы пошли в “БУФЕТ”, где я съел “БУТЕРБРОД”, запил “СИТРОМ” — и сомлел.

Утром отец разбудил меня и сказал:

— Вставай, сынок. Приехали. Елец.

Я выглянул в окно и увидел большое и мрачное здание, похожее на крепость. Моросил дождь, перрон был, наконец-то, пуст.

Бумага кончилась. Да и карандаш исписался до того, что больше корябал бумагу, чем писал.

Смертник разгрыз дерево вокруг графита и, перевернув листок, стал писать между своих собственных строчек:

Ночевали первые дни в гостинице. Комната была большая, на шесть человек. Мы, как родственники, спали с отцом на одной постели, но платили за двоих. Остальные пять мужиков числились командировочными, но, по сути, занимались, как я теперь понимаю, делами темными. Ибо на “работу” ходили когда им вздумается, по вечерам были навеселе, считали деньги большими пачками, играли в карты и несколько раз требовали от администратора выселить нас из номера с обещанием самим оплачивать наше “КОЙКО-МЕСТО”.

Администратор просила отца поскорее выписываться из гостиницы.

Отец хмурился, прятал глаза и пожимал плечами.

Елец был его родиной. Еще до войны он уехал отсюда на заработки, встретил в Сибири маму, женился, выписал бабушку в помощь беременной жене — и нагрянула война. Доброволец, солдат, два ранения, сержант... потом Победа, возвращение в Сибирь...

Одиннадцать лет не был он в Ельце. Теперь целыми днями ходил по старым адресам, искал знакомых. Но война, оккупация разметали людей, знакомых не находилось, квартиры никто не сдавал (город за шесть послеоккупационных лет еще не успел отстроиться), оставалось только надеяться на милость администратора гостиницы, и срочно искать жилье в пригородах — деньги за наш абаканский дом кончались.

Администратор понимающе вздыхала и уходила — ей нечего было предложить нам взамен той койки,  она сама жила в гостиничной каморке с семьей в шесть человек.

Отец все больше мрачнел, все чаще ругал себя за решение уехать из Сибири.

Однажды он пришел ночью вдрызг пьяным и  уснул прямо у дверей нашего номера.

Утром наши соседи переступили через него и направились с жалобой на отца и администратора в “ГОРИСПОЛКОМ”. Мы остались одни.

— А мама скоро приедет? — спросил я.

— Мама? — вздрогнул отец, отвел в сторону глаза и произнес виновато: — Скоро, сынок, скоро... Ты подожди... — и потом: — А этого больше не будет, ты не думай... По-новому начнем жить, по-хорошему...

— А когда мама приедет? — вновь спросил я.

— Скоро, сынок, скоро, — ответил он тверже. — Надо потерпеть. Ты знаешь, нам комнату в бараке дают... от железной дороги... Я и того... обмыл, так сказать... м-да... дурак.

В тот же день мы переехали. Наших соседей в горисполкоме не приняли. В гостиницу они вернулись слегка возбужденные, а когда узнали, что мы сами съезжаем, возликовали и даже  предложили свою помощь в переноске вещей.

Отец отказался:

— На одной земле живем, мужики, — сказал он. — А вы — как гитлеры. Тьфу на вас!

СКАЗКА

банальная, ибо тоже

об ИСТИНЕ

Два художника работали в одной мастерской. Были они молоды и полны честолюбия.

Первый писал батальные полотна, портреты великих убийц, царей, полководцев; второй — пейзажи, любовниц и самого себя.

Первый утверждал:

— Задача Искусства — творить грандиозное, возвеличивать великое и низвергать низменное. Задача Искусства — услаждать взор и делать жизнь прелестною.

— Жизнь — просто жить, — улыбался второй.

И общего языка они не находили.

Случился однажды пожар.

Мастерская сгорела, художники разъехались по разным городам, потеряли друг друга из виду на долгие годы.

 Вдруг встретились...

Первый был сыт, богат, увешан орденами. Позади него толпился выводок любовниц и учеников.

 Второй стал... Рембрандтом, Питером Брейгелем Старшим, Саврасовым, Андреем Рублевым, Леонардо да Винчи...

Смертник  уснул прямо за столом, положив голову на сомкнутые руки.

А проснулся лежащим на нарах, но одетый. Солнце проникало сквозь намордник и решетку — значит, час был поздний. А его почему-то не разбудили.

На столе лежала пачка чистой бумаги, пара хорошо очиненных карандашей, стояли две тарелки: с остывшими супом и перловой кашей. Еще была металлическая кружка с компотом, хлеб и ложка. Стало быть, принесли ему сразу и завтрак, и обед. Написанное им унесено.

Ну и пусть. Кому хочется — пусть читает. А он заново переписывать не станет. Он будет писать дальше...

Съев суп и кашу, вытер тарелки хлебом и оба куска съел. Компот решил пить не спеша, растягивая удовольствие. Потом пододвинул к себе бумагу, повертел в руке карандаш, стал писать.

Осколок шестой

Елец мало изменился с тех пор. Все тот же — купеческого вида, словно ожившая декорация из пьес А. Островского, город с домами-крепостишками и улицами “Миллионной”, “Торговой” и прочее; все тот же “Детский мир”, похожий более на средневековый замок, чем на современный магазин — на самом деле бывший продовольственный склад; все то же обилие рынков с названиями скромными и нескромными; множество разрушенных и разграбленных в войну церквей — вороньих приютов. Всегда свежепобеленный, известный на всю Русь Вознесенский собор. “Каракумский мост” через Быструю Сосну. Все это принадлежит левому берегу, центру города, бывшей его купеческой части.

На правом берегу лежит милая моему сердцу рабочая слобода, периодически затопляемая паводками, грязная, полная неразберихи улиц, с несколькими заводами, фабриками, фиксатой шпаной и острыми на язычок девчонками. “Талица”, “Ольшанец”, “Казинка”, “Голожоповка” —милые сердцу звуки, названия пригородов.

Здесь я стал по-южнорусски “акать”, произносить слова растянуто, певуче, познакомился  с тем русским говором, где не говорят, а “балакают”, не вещи у них, а “гуни”, не  чашка, а “махотка”, услышал фразу “дабре даже очень дюже харашо”, подивился, что сажу здесь зовут “сапухой”, а однажды услышал и вовсе стародавнее: “Дай трюшницу, пойду в потребиловку, куплю серников и газу”. (То есть: “Дай три рубля, пойду в магазин, куплю спичек и керосину”). Речь ту я понял сразу, а вскоре и сам стал так “балакать”.

И как не стать, если здесь я был не кем-нибудь, а сыном железнодорожника, и друзьями моими были дети кочегаров, машинистов, осмотрщиков вагонов, стрелочников. Мы гордились своим пролетарским происхождением, хвалились друг перед другом профессиями отцов, мечтали прийти к ним на смену — и в большей части сверстники мои действительно стали железнодорожниками, мастерами своего дела, даже орденоносцами. Но это было потом, а тогда мы с завистью следили сквозь щели забора за “фэзэушниками”, мечтали носить такую же черную полувоенную форму, бегали на пустырь рядом с депо пускать воздушных змеев...

Именно в этом городе, я пошел в первый класс, а спустя полгода похоронил отца...

Я часто вспоминаю родителей. Точнее сказать, пытаюсь вспомнить их лица, голоса, манеру поведения, но ничего, кроме сухих, натруженных рук мамы и ласково светящихся глаз бабушки в моем мозгу не ассоциируется со словом “родители”. Неправда, что дети не понимают всего в отношениях взрослых. Это родители так говорят, чтобы не стыдиться за свои поступки, совершенные в присутствии детей. Отца я так и не смог принять в круг близких моему сердцу людей, хотя и помню его хорошо.

Так уж получилось, что за время нашего совместного одиночества и длительной попытки его сблизиться  со мной, я не сумел оценить его намерений, ощутить человеком близким себе и родным. Словно что-то сдерживало меня от желания раскрыться перед ним до конца, доверить свое сердце человеку, который... который... я не помню что, но что-то он сделал мне плохое, когда ... когда я... об этом я тоже не помнил. Но что-то говорило мне, что человек, которого я зову папой и которого полагается мне любить, вовсе и не друг мне, хотя, впрочем, и не враг...

Я и сейчас пытаюсь понять отца, разобраться в наших отношениях, навесить ярлык “хороший-плохой”. Не получается. Что-то мешает моему максимализму, заставляет быть более чутким и объективным, не дает мне права лгать, подтасовывать факты, как это делают многие профессионалы-литераторы, и потому образ отца как бы раздваивается во мне, я его люблю и не люблю одновременно, признаю своим родителем и не принимаю, благодарю за дарованную жизнь и проклинаю, ибо жизнь его — и моя жизнь, а моя — его.

Мой отец — фронтовик. Есть такая профессия в нашей стране. Много лет назад кто-то сказал, что ее больше нет. Именно тогда люди возвращались к своим семьям, к своим домам и пепелищам, к своим довоенным планам и мечтам, к своим делам, старым профессиям и женам. О чем им мечталось, не мне судить. Должно быть, это были прекрасные мечты. Но позади был фронт...

Я был зачат до отъезда отца на войну, и память моя даже генетически не отягощена ужасом предчувствия смерти, но я очень хорошо представляю те ощущения, которые испытывает человек, вжимающийся в землю во время артобстрела или авианалета, я даже иногда вижу, как надо мной проносятся куски горячей стали, понимаю, что вот-вот может наступить момент, когда надо по приказу “Вперед!” встать во весь рост и с криком “Ура-а-а!!!” броситься наперерез свинцовому ливню. Я знаю, что добежав до чужих окопов, надо пересилить в себе желание стошнить, воткнуть кому-то штык в живот или в грудь, и с ужасом представляю, что делать надо это чуть ли не изо дня в день в течение нескольких лет. Четыре года зрелища обезображенных трупов и кровавой грязи, антисанитарии, окопных болезней, погибающих друзей, наконец... Все это не может не изуродовать психики. И я не обвиняю отца. А став взрослым, уже не боюсь его...

 До сих пор в моих ушах стоит вой мамы, избиваемой отцом. Я и сейчас ощущаю боль от синяков, наставленных им. Я был его единственным сыном, любимым сыном, но пьяные, безумные навыкате глаза, раззявленный слюнявый рот, краткий крик, похожий на рычание, профессионально четкие удары рук и ног — вот образ отца, образ не навязанный, не придуманный, образ человека, которого по закону природы я должен был любить, на которого должен стараться быть похожим.

Раз в год я приезжаю в Елец и, присев у могилы отца, задаю себе вопрос: “Что ты для меня значишь, отец?” — и не нахожу ответа.

 Я чиню изгородь, крашу ее, подправляю холмик, меняю дерн и разговариваю:

— Отец, — говорю я. — Ты был очень добр со мной в тот последний год. Ты сделал почти незаметной для меня потерю мамы, окружил заботой и лаской большей, нежели я того заслуживал, ты прекратил пить, отдавал мне все свое свободное время. Ты был такой постоянно хороший, что я не могу припомнить ничего, что хоть как-то выделялось бы из общего уровня наших хороших тогда отношений. Это, наверное, и есть то самое детское счастье — в общем-то скучноватое, но безболезненное. Хорошесть наших отношений стала обыденностью. Я не полюбил тебя, папа. Может потому, что не случилось ничего такого, что бы я ощутил восторг и преклонение перед тобой. Мальчишка должен гордиться отцом. А ты, наверное, не успел....

20 апреля 1951 года, проводив, как всегда, меня в школу, отец шел на работу. Выскочившая из-за угла машина ударила его бампером в бедро, а потом переехала обоими колесами. Умер он сразу, не мучаясь...

СКАЗКА ОБ ОТЦЕ И СЫНЕ

Я — королевский сын. Я сижу на горшке, слушаю рассказ гувернера о моем отце.

У гувернера узенькие усы и бородка клинышком. В руках у него указка, которой он водит по картам сопредельных и сопредельных сопредельным стран.

— Ваш отеш Ваше, Вышошештво, — шепелявит он, — шлет полшой привет вам иш тритваштшатьтретьего гошутарштва, кде он ишрупил отшеретного тракона. Пошмотрите, Ваше Вышошештво, кте это...

Я — королевский сын. Передо мной лежит история нашего государства, а у доски расхаживает Учитель.

Усов и бороды у него нет, но лысина отвратительно потеет.

— Ваш отец, Ваше Высочество, — четко выговаривает он каждый слог, — совершил три тысячи семьсот восемьдесят три подвига, в процессе которых им изрублено драконов — сто тридцать четыре штуки, людоедов — девятьсот сорок шесть штук, всякой нечисти поганой — неисчислимое множество. При этом им освобождено прекрасных дев — семьсот восемьдесят одна штука, прелестных женщин — тысяча восемьдесят пять штук, женщин не очень красивых — ровно тысячу штук и женщин безобразного вида — девятьсот семнадцать штук... Простите, Принц, я допустил ошибку... Их было девятьсот шестнадцать плюс одна перезрелая девица....

Я — королевский сын. Я победил на турнире, и королевский герольд провозглашает меня первым копьем государства:

— Сын нашего Короля — великий воин! Создание чресел нашего мудрого, великого и могучего Короля достойно быть сыном героя! Наш Король посетил страну Антиподию, совершил там великое множество подвигов и, встречая по пути многочисленные препятствия, направляет свои стопы в родное государство!

Я — королевский сын. Я уже не молод.

Передо мной стоит ссохшийся старик и называет себя моим отцом.

— Пусть так, — говорю я. — Но зачем ты вернулся сюда? Кому ты нужен? Я всю жизнь правлю государством. И хоть я — не король, а всего лишь королевский сын, но все, что сделано в этой державе, сделано моими руками. Я — не герой, я просто выполнял долг… твой долг. Даже когда сидел на горшке.

Осколок седьмой

Со смертью отца я тут же из “сына” и “Сашка”  превратился в “сиротинушку”, “горемычного” и в прочий слюнявый бред. Люди буквально толпами осаждали мою особу, стараясь выразить соболезнования, пожалеть “несчастного хлопчика”, наговорить прорву  патокообразных слов и смыться с глаз долой.

Я устал от них, не обращал ни на кого внимания, завороженный видом застывшего отцовского лица, такого знакомого и в то же время такого чужого, словно впервые увиденного. Черты, дотоле резкие, глубокие, прямые, теперь еще четче оттенялись на фоне белой подушки в изголовье. Веки не дрожали, а словно были наклеены на глазные яблоки. Кожа кое-где пообвисла и прибрела отвратительный желтушный цвет с голубыми прожилками и тенями мелких морщин. Плохо выбритый кадык выпирал из-под незастегнутого воротника рубашки.

“Мала”, — думал я про рубашку, и вновь поднимал глаза к лицу.

Нет, я не старался запомнить его, не любовался и не искал в нем ничего особенного, я просто боялся опустить глаза в сторону того места, где тело отца обрывалось и продолжалось снова.

Мне было тяжело, мне было страшно, я страдал, но уйти от гроба и не пытался — четыре пожилые женщины умостились с двух боков от меня, как крепостные стены.

“Родственники и близкие покойного, — сказали они, — должны сидеть у гроба всю ночь”, — и теперь с постными и хитрыми, как у лис, лицами смотрели на отца и изредка между собою перешептывались.

Было душно, я хотел спать, устал от криков и причитаний лисьемордых старух, смотрел на крестик посреди полоски бумаги на папином лбу и мечтал о том, как стану взрослым и отомщу всем этим женщинам, мучающим меня.

Одна из них встала, открыла форточку. В комнате посвежело. Сладковатый запах разлагающегося тела улетучился, чувство тошноты постепенно прошло. Сквозняк чуть ворохнул пук волос в носу отца — и возникла иллюзия, что он дышит.

— Папа! — мысленно произнес я, глядя ему в нос, — Папочка, родной мой! Я знаю, что мама умерла. Я не видел ее мертвой. Папочка, я не хочу, чтобы ты был мертвый. Не уходи. Не оставляй меня наедине с этими страшными людьми. Папочка, почему не все такие хорошие, как ты? Папочка, миленький мой, дорогой! Папочка!!!

Со мной случилась истерика....

Я помню, как суетились вокруг меня люди, как шлепали ладонями по щекам, как отпаивали водой, успокаивали... и говорили довольно:

— Ну вот, и слава Богу! Проняло, наконец! А то словно и не отец родной помер — сидит, ровно чурбан, глаза таращит.

СКАЗКА О ЦЕЛИ ПУТИ

По пыльной, корявой, усталой дороге тянется цепочка четких следов.

Человек. Рубашка прилипла к горбатым лопаткам, и грязью стекает пот по лицу. Но взгляд из-под век угрюм и тяжел, уверенный взгляд старается выискать у горизонта конец ленте пыли на каменистом плате ссохшейся земли.

Разомлевшей змее приятен сон полуденный, ей мягкость пыли греет бока. Но ноги (проклятые ноги  эти!) наступают! на кончик!! хвоста!!!

Блеснула из пыли молния боли — и отомстила уколом в бедро.

Путник застыл, отмахнулся, ударил клюкой — и рухнул, цепляясь криком за жизнь, на конвульсирующий трупик врага.

Солнце и влага раздели их кости, ветер смешал с пылью их прах, снова дорога, как счастье, беспечна, тянет колеи к цели пути...

Стеклянная пыль...

Затем было несколько учреждений с радиотехническими названиями: детприемник и детраспределитель. Поездил под охраной бдительных милиционеров по городам и весям, пока не приткнули меня в детдом одного из уральских городов.

Последняя страница оказалась исписанной таким мелким почерком, что, перечитывая ее, смертник изрядно напрягал глаза. Особенно мелкими оказались буквы трех нижних строчек, на месте которых в другой раз едва бы поместилась и одна. А все потому, что не осталось чистой бумаги.

До отбоя оставалось около двух часов. Можно было бы попросить еще бумагу и продолжить работу, но это значило бы, потревожить покой охранников. Они воспользуются нетерпением его лишь для того, чтобы еще раз поглумиться над смертником.

Прошлой ночью они устроили ему “пятый угол”. И один, отбив себе костяшки кулака о его зубы, пообещал в следующее свое дежурство выбить ему за это два клыка.

Потом они, заметив Прошение на столе, обозвали его писателем и предложили взамен мордобоя написать за них конспекты работ Ленина для политзанятий.

Он согласился.

Сейчас смертник думал: почему? Ведь тридцать лет самостоятельной жизни, какую он вел после смерти отца, он  старался делать все, чтобы никто и никогда не помыкал им, не унижал его, не мешал ощущать себя свободной личностью, как бы трудно ни пришлось при этом жить.

Может, возраст?.. Хотя самому себе хочется сказать, что причина тут иная: появилось желание прожить дольше, чтобы описать свою жизнь, высказаться до конца. Высказаться — и знать, что даже после того, как свинцовый залп разорвет грудь и швырнет на камни у пресловутой “стенки”, когда последний раз блеснет в глаза солнце, и все исчезнет, даже мрак, он, по сути, не умрет, а останется вот в этих листах...

А люди по-прежнему будут спешить на работу по утрам, по вечерам плестись в теплые квартиры к телевизорам, к водке и к наспех сваренным супам.

От него же останется эдакая кипа исписанных карандашом да чернилами листов, в которых если не навеки, то на время жизни этой вот бумаги будет сокрыта его душа — то главное, чем является он, а не сводки анкетных данных и цифр, прочитанных на суде и тут же всеми забытых.

Подивившись политизации собственной мысли, он принялся делать зарядку...

— Раз... Два...

А вообще-то писать Прошение — это в его положении роскошь. На Западе, к примеру, пишут мемуары только вышедшие на покой высокопоставленные особы, проститутки да гангстеры. Так что его положение следует приравнять к положению некого экс-премьера или экс-президента, а то даже и порнозвезды...

— Три... Четыре...

Или к положению главы мафии.

— Раз… Два...

Глядишь — напечатают, прославят после смерти. Воскурят фимиам... А там и реабилитируют по случаю какого-нибудь праздника...

— Три... Четыре...

У нас в стране любят реабилитировать посмертно.

И, что удивительно, мысль о казни уже не кажется при таком раскладе печальной.

После зарядки следует мерить камеру шагами. Лучше всего по диагонали. По опыту предыдущих отсидок он знал, что охрана подобных путешествий не возбраняет, а для здоровья всякое движение полезно. Восемь шагов туда и восемь обратно — это шестнадцать шагов или десять-двенадцать метров пути. Для сохранения тонуса мышц надо проходить не менее тысячи диагоналей в сутки.

А во время такого путешествия можно думать о том, о чем писать в Прошении о помиловании он ни за что не будет, ибо говорить о важном вслух — это значит  просить милости у тех, кому дела до него нет...

 ДЕТДОМОВЕЦ

 1951 — 1957 гг.

Осколок первый

Не помню. Не помню, как так получилось (то ли мы кинули жребий, то ли я отстал от своих), но вдруг оказалось, что перед первой шеренгой противника я оказался один.

Нас разделяло метров семь-восемь. Они могли разом налететь на меня, смять, раздавить в лепешку. Или просто пробежать мимо, завернуть за угол здания, где наш третий “А” спешно готовился к драке.

Но “бэшники” почему-то остановились.

Фронт ожесточенных лиц, сжатых кулаков, камней и палок в их руках заслонил от меня мир. Захотелось закричать, рвануть сквозь толпу, мчаться отсюда сломя голову, чтобы упасть в безопасном месте и долго-долго плакать от стыда и страха.

Но я стоял. Не мог не стоять, ибо наши ребята не были еще готовы к драке. Сейчас, где-то за моей спиной, они собирали камни, палки, обломки весеннего талого льда. Они уверены, что в запасе у них хоть толика времени, да есть.

— Ты чего? — спросил стоящий впереди всех Ленгер Вовка.

— А ты чего? — как можно независимей произнес я и сунул руки в карманы.

— А ничего.

— Ну и гуляй...

Остальные смотрели на меня, раскрыв рты.

— Где ваши?

— А тебе на фиг? — спросил я и добавил порцию обязательного мата.

В то же мгновение у моей головы пролетел первый камень, затем еще один, еще, еще...

Секунд двадцать вокруг меня летели камни и палки, обломки талого льда, а “бэшники” не сделали вперед ни одного шага.

Не знаю, каким образом так получилось, но ни один из “снарядов” не попал в цель. С двух сторон — словно коридор строительного мусора, стремящегося стереть меня с лица земли, заставить лечь, покориться…

…а я стоял, и был невредим...

И мною овладело непередаваемое чувство восторга! беспредельного счастья! гордости за себя!

— Я пока еще цел! — кричало тело.

— Я победил! — вторили нервы.

И град камней кончился.

Последний камень небольно ткнул меня в грудь и тюкнулся на землю.

Несколько мгновений мы ошалело смотрели друг на друга, и я без сил упал под ноги бросившимся на меня “бэшникам”.

Именно в этот момент, как в кинобоевике о жизни Дикого Запада, из-за угла выскочил наш класс, до зубов вооруженный и жаждущий крови...

Никогда больше не доводилось мне пребывать в том состоянии, как в те двадцать секунд. Было разное. Были и счастье, и усталость, и любовь, и романтический трепет, и безумный восторг, и слезы, и черт его знает что еще было в моей бестолковой жизни...

Но этого никогда больше не повторилось — чего-то самого главного, что позволяет забыть обо всем, кроме единственного живущего внутри чувства:

Победа!

Осколок второй

По ночам я видел маму. Она подходила ко мне спящему, ласково гладила по голове и молчала...

Утром была побудка, зарядка, умывание и завтрак. Потом уроки и обед. Два часа до самостоятельной подготовки — наше время. И после отбоя — часы, отданные также в наше распоряжение.

Сотников Мишка, невысокого роста, но крепкого сложения пацан, вот уже четыре месяца почитается за самого сильного человека в классе. Он сидит, скрестив ноги, на учительском столе и исподлобья разглядывает нас.

В узком коридоре меж двух рядов парт стоим мы — его одноклассники. Нас двадцать три — каждый сам за себя, и по одному Мишка уже бил многих. Сейчас он выбирает взглядом в нашей толпе потенциального соперника.

— Ты! — выбрасывает в мою сторону руку. — Ты че сегодня на меня сказал? А?

Два добровольных холуя ухватывают меня под руки и выводят к доске.

Я вырываюсь, хватаю одного из холуев за ухо, отшвыриваю прочь.

Сотников соскакивает со стола, но я с ходу бью ему в зубы.

Я знаю, что если сейчас поддамся нерешительности и страху, вечером он постарается унизить меня до того, что потребует чесать ему пятки.

Сотников падает на спину, но тут же вскакивает и бьет меня по носу.

У рта теплеет от липкой солоноватой юшки. Облизнув губы, делаю ответный удар.

Это еще не драка, это разведка. Драка будет вечером, когда воспитатели уйдут домой, нянечки запрутся в своей светелке, колокольчик прозвенит отбой, а мы выскочим в окно и побежим в сопровождении любителей острых ощущений в сторону футбольного поля.

— Вечером? — спрашиваю я, раскровянив Сотникову губу.

— Ага, — соглашается он.

Мишка доволен, он любит драку, а также рад возможности проучить меня.

Вместе идем в умывальную и возвращаемся в класс после звонка. Получаем по замечанию в “Рапортичке”, все оставшиеся уроки ежеминутно обмениваемся многообещающими взглядами, делимся планами с болельщиками (класс, как всегда, разделился на два лагеря), получаем по двойке за невнимательность на уроке.

Нелишне сказать, что весь день мы взвинчиваем себя, позволяем своим сторонникам говорить о противнике гадости, понемногу начинаем ненавидеть друг друга.

Вечером — драка.

Выскочили на футбольное поле, повернулись друг к другу лицом. Лунный свет падал на косой лоб и большую челюсть Сотникова, вместо глаз темнели два черных провала, отчего казалось, что смотрит на меня жесткая желтая маска.

— Кто петух, кто курица? — подает голос кто-то из Мишкиных холуев и протягивает руку ладонью вверх, чтобы желающий ударить противника первым прежде ударил по его руке.

 Но мы не реагируем.

Сотников сильный и крепкий — это я знаю. Он уже полгода числится лучшим “битком” класса. Мои руки несколько длиннее его, но неуклюжи. Вывод — надо держать его от себя на расстоянии.

 Мишка делает нырок и бьет кулаком мне в живот. Я сгибаюсь от боли, но чувствую, что дыхалку он мне не сбил, и потому успеваю ударить сверху в основание его шеи сложенными в замок руками. Оба падаем в траву, раскатываемся в разные стороны.

Быстро вскакиваем, идем друг на друга. Удар — и я уворачиваюсь, бью я — уворачивается он... удар кулаком... пинок... удар головой... пинок... кулаком... головой... кулаком... кулаком... 

И так три часа.

Зрители устали стоять. Расселись кругом, наблюдая, как мы колотим друг друга, падаем, вновь поднимаемся, лупим по и мимо цели, хрипим и отплевываемся, злые, изможденные, но непреклонные. Кому пялиться на драку надоело, те ушли спать. Но несколько наиболее упорных, порой поклевывая носами, терпеливо ждали конца.

Три часа драки! Бой казался бесконечным. Я уже почти не видел перед собой Мишку, не чувствовал к  нему ни злости, ни уважения, ничего. Бил просто так, автоматически. Бил, потому что бил.

В конце концов, болельщики коллективным большинством признали победу за мной. Ибо где-то на последнем дыхании я попал Мишке в ухо так, что он упал на землю и долго лежал, пытаясь оторвать от истоптанной травы тело, а я стоял над ним, едва держась на ногах, и со страхом ждал, когда ему удастся подняться, и драка возобновится.

Но он не поднялся сам. Двое помогли ему встать на ноги, повели к колонке смыть с лица кровь.

Окруженный восторженными поклонниками я пошел следом…

На следующее утро уже я сидел на столе, скрестив по-татарски ноги, а вокруг меня увивалось с пяток подхалимов. Их я презирал, но присутствие их мне льстило. Спустя лет двадцать мне захочется утешить себя мыслью, что я вел себя лучше Сотникова, что я был добрым и справедливым правителем своего маленького государства-класса. Но это не правда.

Я так же, как и Мишка, требовал носить меня на руках из класса в палату (так мы называли свою общую спальню), отбирал в столовой горбушки у одноклассников, жрал до рвоты чужие пончики с джемом. Также старался психологически пересилить возможных соперников, при случае бил их, заставлял перед сном чесать мне пятки.

Все это мне, помнится, вовсе не нравилось, но законы товарищества, некий заколдованный круг обязанностей, существующий внутри коллектива и внутри каждого из нас, были не только сильнее первого силача класса, но сильнее всех остальных силачей, сильнее всех нас вместе взятых. Ибо даже детьми мы понимали, что доля силача — быть целенаправленным и лишенным сомнений, ему нельзя думать иначе, чем это предписано законами детского дома, благодаря которым он стал вершиной маленькой социальной пирамиды со своими надсмотрщиками, рабами и своими аристократами.

Ленгер Вовка — первый силач параллельного класса. Драка с ним была для меня сверхтяжелой, хотя нелюбви друг к другу мы  не испытывали, а просто выполняли свой долг — классы должны знать, чей силач сильнее.

Я победил потому, что у меня сдали нервы. Глаза залило красной пеленой, открылось второе дыхание, руки стали молотить словно сами по себе, а злость выхлестывала из меня с такой силой, что уже ЛЕЖАЧЕГО! я дважды пнул его ногой...

И вот уже оба класса бьют меня. Молча встают в один круг, и каждый бьет ровно столько раз, сколько, по его мнению, я заслужил. И всякий раз, если я падаю, двое добровольцев помогают мне подняться и направляют к следующему судье. Тот бьет — и я лечу в середину круга.

И это правильно. Бить слабых и побежденных — удел подонков, ровно как и донос. И когда я упал без сознания, суд надо мной прекратился именно по той же причине.

На этом закончилась моя карьера первого силача класса. Ибо я потерял авторитет.

И это тоже правильно.

СКАЗКА,

которую мы хотели бы услышать в то время

НА СОН ГРЯДУЩИЙ

— Спи, мой маленький, спи. Дыши спокойно и глубоко. Завтра за тобой приедут родители, и ты уедешь далеко-далеко, в волшебную страну семьи и обычной жизни, — нашептывала Фея снов и радужных надежд.

Осколок третий

Но Фея оказалась лгунишкой. В конце концов, “фея” и “пустая мечта” — синонимы, а ложь, порою, не ночной мрак, а полумрак, который приглушает тени, позволяет видеть не только внешние очертания вещей, но и их внутреннюю сущность и душу.

Это хорошо понимали абстракционисты, когда писали свои ни на что не похожие картины. Это понимал я, когда подглядывал в щель двери за бабушкиной укладкой.

Это понимали мои однокашники, когда длинными зимними ночами, лежа в сиротских, плохо сберегающих тепло постелях и уставясь тоскливыми глазами в потолок, рассказывали по очереди истории о своих родителях, превознося достоинства отцов своих и матерей, если помнили их, а если не помнили, то выдумывали их внешний облик и судьбу.

Были среди нас и рожденные в советских и фашистских концлагерях, видевшие смерть близких на гитлеровских виселицах, найденные в придорожных канавах и выброшенные из окон поездов, идущих в немецкую неволю, и дети бендеровцев тоже были, и дети репрессированных, и дети героев войны, и дети неизвестно чьи. Всякие были...

В моих рассказах отец всегда был заботливым, ласковым и добрым, мама целовала меня перед сном и рассказывала сказки, а бабушка дарила мне все мыслимые моему воображению подарки.

Маму Левы Лахмана расстреляли ОУНовцы у него на глазах. Но вот такими тихими, скребущими душу вечерами он говорил о ней, как  о живой, и обещал нас познакомить с ней, был сам убежден, что она скоро за ним приедет.

Мы верили ему, как верили любому из нас в эти ночи. Не верить было нельзя. Мы были единой семьей, и наша ложь была нашей общей единственной надеждой.

Случилось так, что у Сашки Жевченко нашлась мама — вышла из тюрьмы. Он рассказывал о ней, как о героине-партизанке.

— Мы надеемся, —  сказала маленькой сухой женщине в фуфайке и в клетчатом платке в присутствии всего класса наша воспитательница, — что тюремное наказание пошло вам впрок, и сына вы сумеете воспитать достойным советским гражданином.

Глаза Саши сразу стали жалкими, будто он хотел, но не смел попросить прощения. Он был моим другом, я целый год отдавал ему свою селедку, потому что во время оккупации, он рассказывал, мама приносила ему в подвал только хлеб, селедку и воду. Вкус селедки напоминал ему маму.

Все время, пока мама оформляла ему документы, он не отходил от нее и не смотрел на нас. 

И только когда Саша вошел в маленький “носатый” автобус с двумя фанерками вместо разбитых окон, и дверца, притянутая рукой шофера, за ним захлопнулась, он вдруг вздрогнул, рванулся к окну, прилип к нему мокрым от слез лицом и закричал что-то, нам не слышимое за гулом мотора.

Автобус резко снялся с места, пересек двор, миновал ворота, выехал на улицу, свернул за угол и исчез.

С тех пор мы долго не разговаривали о родителях. Но втайне, по ночам, призывали их, умерших, погибших, пропавших без вести, просили вернуться, найти нас, не бояться предстать перед нами не героями. Мы бы приняли их любыми — слабыми, больными, изуродованными, виновными в семи смертных грехах...

Но только не милиционерами и не предателями.

Ибо был у нас и предатель…

Огромный толстый учитель математики оказался бывшим полицаем, участвовавшим “в расстреле советских гражданских лиц под Киевом, в так называемом Бабьем Яре”.

Так нам объяснил офицер в темно-синем военном френче и в фуражке, который с двумя солдатами пришел арестовывать толстяка прямо на уроке.

Ему пришлось вынимать пистолет из кобуры и стрелять в потолок, чтобы спасти учителя от разом набросившихся на толстяка пацанов.

Два солдата, бросив винтовки, скрутили руки предателю и стали кричать нам, чтобы мы не мешали негодяю предстать перед судом. После солдаты вывели учителя из класса под охраной не убирающего назад в кобуру пистолета офицера и, сопровождаемые нами, дошли по коридору до выхода из корпуса..

Там их ждал “воронок” — черная крытая машина, на которой увозили в никуда и родителей некоторых из нас...

На суд нас пускали по два человека от каждого класса. Были составлены списки — и все, кто не имел двоек и замечаний в “Рапортичке”, мог просидеть в тот или иной день несколько часов в одной комнате с судьями, прокурором, адвокатом, свидетелями и самим предателем.

Все, кроме меня...

Ибо именно тогда, благодаря бдительности секретарши директора, стало известно, что мама моя по национальности — немка с Поволжья. Она тянула свой срок в хакасском леспромхозе, числящемся “трудовым лагерем”, всю войну, пока отец воевал с Гитлером, а бабушка растила меня в деревне рядом. В 46-м маму из лагеря выпустили и перевели “под комендатуру” под Абакан...

Так стал я в классе “фашистом”, “фрицем”, “шнобелем”. Старые клички как-то позабылись. А главное — я потерял право рассказывать о маме хорошее. В лучшем случае иногда спрашивали:

— Мать тебя била?

— Нет.

— Не бреши. Била. Немецкая сучка.

 Я лез в драку. И всегда нас разнимали, не давали доказать, что я прав.

А предателя того расстреляли. Спустя месяц после суда директор объявил об этом на линейке.

После слов “приговор приведен в исполнение” весь детдом, включая воспитателей и учителей, посмотрел на меня...

Среди ночи смертник проснулся и услышал Голос:

— Это ты правильно сделал. Сказки — это хорошо.

Голос доносился из того угла, где стоял стол.

— Что тебе надо? — спросил смертник.

— Ты узнал меня?

Конечно же узнал, но признаваться в этом не хотелось — и смертник промолчал.

— Узнал... — рассмеялся Голос, но не весело, а как-то егозливо, проказливо, как смеется уличенный в шалости школьник. — А я было хотел потомить тебя, помучить.

— Зачем?

— А как же? Осталось семь дней.

— Каких семь дней?

— Твоей жизни. А потом... Пуф, пуф — и точка.

— Думаешь — сразу? — спросил он.

— А как же?

Да, срок на подачу апелляции истекает через неделю. Потом — пиши, не пиши, а читать Прошение никто не станет. Но ведь то, о чем он начал писать, больше никто и никогда не напишет.

— Ты подохнешь, — сказал Голос.

— Как и все.

— Ты подохнешь, как паршивый пес.

— Что ж... Судьба...

— И ты не хочешь знать?..

— Что?

— Что там — за поворотом?..

И впрямь — что там? В конце концов, есть шаг, есть миг, после чего... Из живых никто не знает, что там, за тем мигом, за тем шагом... И есть ли практический  смысл знать об этом?

— Нет, — ответил он.

— Потому что тебе не хочется отвлекаться и ты думаешь, что надо успеть кое-что написать, — рассмеялся Голос.

СКАЗКА О СЛАВЕ

Драконы кончались. Каждый сколь-нибудь честолюбивый рыцарь взгромождался на коня, брал копье в руки — и одним драконом становилось меньше.

Оставался последний. Жил он в местности редконаселенной, распивал эль на заветной лужайке, писал трактат о роли межпальцевых перепонок в бреющем полете, пел душераздирающие песни всеми шестью глотками.

В лесу было уютно и чисто, когда въехал в него рыцарь... э-э-э... не помню по имени. Пели птицы, порхали бабочки, пьяно пахли некошеные травы.

— Ты дракон?

— Дракон, — согласился Дракон.

— Я пришел убить тебя, — сказал рыцарь и взял пику наперевес.

— Зачем? — удивилась третья голова.

— Должно быть, очень надо, — предположила пятая.

Но шестая не согласилась:

— Мало чего кому надо?! — возопила она. — Эдак на каждого желающего голов не напасешься!

— Иди, служивый, проспись, — посоветовала пятая.

Первая спросила шестую:

— Может, он... того? — и просвистела в качестве объяснения.

— Впери-от! — заорал рыцарь и бросился в атаку.

Дракон посторонился — и рыцарь врезался в дерево.

— Простите, — обратилась к нему шестая голова. — Вы не ушиблись?

Рыцарь не дышал.

— Ну вот, — хором произнес Дракон, — Еще одна неспетая песня.

Он дохнул на рыцаря всеми шестью пастями, и взлетел.

 Рыцарь открыл глаза, тупо обозрел небо, с облегчением вздохнул:

— Ох, как долго я спал!

Через неделю рыцарь праздновал свадьбу, а на щите его красовалось изображение Дракона, которого он убил в страшном многодневном поединке.

Дракону о свадьбе рассказал знакомый охотник, продавший к праздничному столу три десятка куропаток.

 — Дай Бог ему жены хорошей, — вздохнул Дракон. — И чтобы сварливой была не очень. — И принялся петь старинную брачную песню во благо молодых.

Скучно Дракону. Все один да один. Других-то драконов никогда на свете и не существовало.

— Да, Дракоша, — посочувствовал углежог. — Теперь лишь лет через двадцать повеселишься. Когда молодой наследник драки захочет.

— Скорее бы... — ответила шестая голова. У нее был бас — и она два такта пропускала. — Может, молодой поумнее будет...

— …и покрепче, — добавила третья голова после окончания песни.

И уже под вечер, когда солнце стало укладываться спать, а луна торопилась залатать щербинку на боку, первая голова произнесла задумчивым голосом:

— Двадцать лет — срок немалый для людей. Может, сын его захочет просто в гости приехать, по душам поговорить, элю дерябнуть...

— И не мечтай, — вздохнули в ответ остальные головы и приготовились выть на луну.

Осколок четвертый

Чем старательнее напрягаю память, чем больше усилий прилагаю для того, чтобы выделить себя из общей массы однокашников, тем чаще убеждаюсь, что слова “Я” до определенного момента у нас почти не было, эгоизм не культивировался, а существовало слово для нас более приемлемое — “МЫ”. Это МЫ устраивали набеги на сады и огороды, МЫ воровали мелочь у морожениц, МЫ свистели разбойничьим свистом, обслюнявливая при этом пальцы рук, МЫ орали нецензурные песни, татуировали плечи, сбегали в борющуюся Африку и на Северный полюс, МЫ обожали хорошие детские книжки и ненавидели плохие, МЫ болели в кино за полуотрицательных, но обаятельных героев, МЫ спорили о Чапаеве и Константине Заслонове, МЫ меняли финки на поджиги, последние — на светлячков в коробке из-под спичек, МЫ играли в футбол и на нервах воспитателей, МЫ ссорились и тут же мирились, обзывали друг друга обидными кличками, сначала на них обижались, потом к ним привыкали и жили с ними, как с именами. Ибо все были МЫ.

Кроме одного человека — моей одноклассницы Светочки Левкоевой.

Невеликого росточка, тихая, молчаливая, с огромными печальными глазами и белокурыми локонами на плечах — всем своим видом она напоминала одну из героинь “Золотого ключика”, и потому никто из нас не называл ее по имени, а кликали все Мальвиной, вкладывая почему-то в это слово какой-то самим нам до конца не понятный оскорбительный смысл:

“Мальвина! Эй! Мальвина идет! Гля — Мальвина!” — орали мы, корча дурацкие рожи и тыча в ее сторону пальцами.

Она затравленно озиралась, спешила поскорее попасть в зону внимания воспитателя или учителя.

Ее нашел отец. Именно нашел. Заглянул в класс, обвел нас всех усталым взглядом, дошел до половины второго ряда — и вдруг споткнулся на Мальвине.

— До-оча! — пропел он и распахнул дверь во всю ширь. — Светланушка моя!

На ослепительно белом кителе его сверкала звезда Героя Советского Союза.

Мальвина таращила глаза на Звезду и молчала.

— Светланушка... — уже шептал он. — Нашлась-таки... Вся в маму... Светланушка...

Учительница строго взглянула в сторону Мальвины, приказала:

— Левкоева. Можешь выйти из класса. Ты мешаешь вести урок.

Мальвина медленно встала из-за парты и, словно завороженная, не отрывая глаз от Героя, шагнула к двери.

Класс застыл, наблюдая за ее бесконечно долгим путешествием, и, казалось, никто даже не дышал. А как только дверь за ними захлопнулась, раздался выдох и долгий стон восхищения и зависти.

Около недели Герой оформлял какие-то документы, навещал ежедневно дочь, подолгу разговаривал с ней, сидя на скамейке в сквере, приносил ей фрукты, и вообще обращался с ней столь бережно, что казалось, что рядом с ним сидит не наша “чокнутая Мальвина”, а существо неземное, высшего порядка.

Разумеется, все мальчишки тут же влюбились в Левкоеву. Ах, как все мы ее любили! Никто не строил ей идиотских рож, не обзывал обидной кличкой, не тыкал пальцем и не дергал за косы, никто не пел оскорбительных частушек и не матерился при  ней. Все ходили с постными лицами, вздыхали и пытались поймать взгляд ее голубых глаз.

Иногда кто-нибудь срывался, начинал перед ней куролесить, ходить на руках, орать, плеваться, рассказывать смешные истории — но все это было лишь началом конца, и когда он понимал всю глупость своего положения, то сникал и уходил в тень, в душе уже надеясь, что сорвутся, в конце концов, все, и выбирать Мальвине будет уже не из кого.

А она не обращала на нас внимания. Была поглощена впечатлениями от встреч с отцом и терпеливо ожидала дня отъезда.

В конце недели сорвался и я: ухватил Лахмана Левку за шею, и ну сжимать пальцами, вдавливать ногти ему в кожу. Левка кричал, а я злорадствовал и повторял:

— Будешь знать... Будешь знать...

А чего знать — и сам не ведал; издевался над другом, а сам чуть не плакал от жалости к нему.

Глаза у Мальвины увлажнились. Она посмотрела на меня с укоризной, сказала:

— Ты же не фашист, Саша.

Пальцы мои разжались...

Левка разогнулся, выкатил колесом грудь, ударил, словно отмахнулся, меня в плечо, и принял позу победителя...

Вечером под окна спальни девочек явились последние ухажеры Мальвины, привычно задумчивые, приготовившиеся ко вздохам. Навстречу им выскочила Светка Воронова и радостным голосом сообщила, что “Мальвины и ее чемодана в спальне нет, кровать тоже без постели”. 

Ребята не поверили, вбежали в палату.

В комнате девочек действительно одна кровать сиротливо поблескивала облезлой сеткой, а знаменитый кожаный чемодан Мальвины, подаренный ей Героем Советского Союза товарищем Левкоевым в первый же день, отсутствовал. Кто-то в сердцах дал Вороновой затрещину.

Через минуту новость знал весь детдом.

О, эти 13 лет! Я был взбешен, огорчен, и подавлен подобным вероломством... Я решил действовать.

К этому моменту я уже являлся инициатором трех групповых побегов из детдома и доброго десятка одиночных. Многие железнодорожные станции Свердловской области успели предоставить свои диваны в залах ожидания для моего отдыха, а детские комнаты милиции — свои кабинеты для чтения нотаций о долге советского школьника учиться, учиться и учиться. А также для мордобитий. И всякий раз, подводя меня к карте, мне объясняли, что поезда на Северный полюс не ходят, дорога Свердловск-Пермь не вывезет меня к Африке, а через Челябинск можно попасть на Алтай или в Среднюю Азию, но никак не к замученным  неграм.

Последняя информация позволила мне определить направление предполагаемого маршрута. Выдрав из учебника географии политическую карту Советского Союза, я посетил ночью столовую, взломал замок в кладовой, спер две буханки хлеба. После этого сел в электричку и отбыл в Свердловск.

Спустя пару часов я спрыгнул с подножки пригородного поезда, нырнул в бесконечный лабиринт внутренних залов вокзала уральской столицы. Умело подделываясь под обычного пассажира, то пристраиваясь ко взрослым, то с озабоченным видом спеша в туалет либо к буфету, я сумел не вызвать подозрений у дежурных милиционеров, которыми вокзал был напичкан, как кухня тараканами. Дождался подхода поезда, идущего в Алма-Ату, то есть город, расположенный неподалеку (по карте) от Джамбула — нового места жительства Мальвины.

Вагоны в поездах того времени были, как правило, общими, без плацкарты и купе, народу в них набивалось так, что люди сидели в проходах, а контролеры могли проверять билеты лишь выборочно. Я лежал на третьей полке, жевал хлеб, грезил о встрече с Мальвиной, изредка слезал, посещал туалет, пил теплую вонючую воду из-под крана и опять забирался в свое логово. Меня совершенно не интересовал пейзаж за окном: ни елово-березовые холмы Урала, ни бледно-лиловые подлески Северного Казахстана, ни пылающая маками степь, ни серо-желтая, пересеченная железной дорогой, пустыня, ни грязная вода Балхаша, ни рвущиеся к небесам  горы, казалось, застилающие полнеба. Я экономил хлеб, спал и грезил.

Во время пересадки на станции Чу, которой на карте не было, но о главенствующем положении которой знал каждый пассажир вагона, меня едва не поймал милиционер.

Но я сумел ловко увернуться от его протянутой руки, нырнул под вагон, там через кондукторскую площадку следующего поезда перескочил на третий путь, обогнул бегом товарняк, вернулся к первому пути и успел примоститься на подножке последнего вагона.

Милиционер появился на перроне спустя полминуты. Поозирался по сторонам, глянул в сторону отошедшего поезда, увидел меня и погрозил в бессилии кулаком.

Я рассмеялся и состроил ему из пальцев “нос”.

На следующей станции я спрыгнул со ступеньки еще до того, как поезд остановился. Обежал поезд с обратной от перрона стороны, помог какой-то бабульке втащить в тамбур огромный и тяжелый чемодан и таким образом проник в вагон, к счастью, тоже общий и такой же переполненный, как и уральский. Затесавшись между чьих-то остро пахнущих тюков, я согрелся, закрыл глаза и попытался уснуть.

Но не тут-то было... Хлеб я свой съел сутки назад. Желудок беспокойно урчал, а изо всех углов вагона доносились смачное чавканье, всхлюпывания, довольные отрыжки. От тюка слева воняло грязью, потом и войлоком.

Так я мучился несколько часов, борясь с голодом и желанием выклянчить кусочек хлеба, как вдруг со стороны самовара перед комнатой проводника, к которому часто бегали пассажиры, раздался голос:

— Станция Джамбул! Кому Джамбул? Готовьтесь к выходу.

Пассажиры загомонили, засуетились, всколыхнулись всей массой, и вскоре чуть ли не весь вагон потянулся к выходу.

Какие-то люди забрали тюки с моей полки, встали, поглядывая в окна, где за грязными стеклами медленно проплывали одноэтажные глинобитные дома с цветущими маками на крышах и изредка пасущимися там же козами, пирамидальные тополя, башенки кизяка у калиток и горы саксаула. Промелькнул шлагбаум, второй. Затем загромыхали стоящие на станции вагоны. Наш поезд шел все тише и тише, пока не остановился.

С ворчанием, стонами и матом пассажиры стали спускаться на низкий, выложенный булыжником перрон. Увернувшись из-под руки потребовавшего у меня билет проводника,  я спрыгнул на умощенную камнем площадку и чуть не подвернул ногу.

— Вот постреленок! — донеслось со спины. — Зайцем проехал!

Затесавшись в пассажирскую неразбериху, я направился туда, куда толкали меня бесчисленные чемоданы, тюки и локти.

Возле небольшого колокола, висевшего на чугунном кронштейне, вбитом в желтую стену вокзала, стоял высокий седой мужчина в железнодорожной форме и в фуражке с красным верхом. Взгляд его был ясен, смотрел он на поезд и на пассажиров, как Николай-Угодник с бабушкиной иконы, и все в нем тут же признавали начальника станции.

— Извините, дяденька, — обратился я к нему. — Где здесь живет Герой Советского Союза товарищ Левкоев?

Начальник станции медленно скосил один глаз вниз, оглядел меня с головы до ног, потом с ног до головы, вернул глаз на место. Губы его не разомкнулись.

— Слушай ты, петух недорезанный, — сменил я тогда тактику. — Хочешь в морду плюну? — вспомнил детдомовскую шутку и добавил: — Я сифилисный. Говори, где Левкоев живет.

Начальник станции побагровел, выпучил глаза и, сунув невесть откуда взявшийся свисток в слюнявый рот, громкой трелью оглушил перрон.

Я было метнулся назад, но тут-то меня и сцапали! Возник сбоку аккуратный, веселоглазый дядька в милицейской форме, положил руку на мое плечо.

— Засветило солнышко в ясный день, — заворковал он. — Я его, как несчастный влюбленный, по всему вокзалу  ищу, а он тут у колокола прохлаждается. Не доводилось ли вам, молодой человек, бывать часов двенадцать тому назад на станции Чу?

 Я согласно кивнул и поник плечами.

В отделении милиции меня накормили, напичкали наставлениями, расспросили, посмеялись, посочувствовали и пообещали, как ни странно, помочь.

На следующий день я предстал пред светлыми очами Светланы Левкоевой.

— Ярычев, ты? — удивилась она. — Как ты сюда попал?

— Попал вот, — смутился я.

Отец Светланы, уже осведомленный о цели моего появления в этом доме, вступился:

— Ты, доча, не допрос устраивай, а займи пока гостя. Я сейчас на стол соберу.

— Да какой он гость? — искренне удивилась она. — Он же наш — детдомовский!

— Тем более. Значит, почти что родственник.

— Ну да. А Мальвиной кто обзывался?

Я понял: мое дело — швах, девчонке я совсем не нравлюсь. Повернулся к двери, сделал первый шаг.

— Ты чего? — спросил меня Левкоев.

— Ничего. Пойду я.

— Куда это? — растерялся Герой. — Ехал, ехал... две тысячи километров добирался —  и “пойду”. Нет, парень, так не годится.

— Годится, — ответствовал я. — Поезд у меня через час. Я так — на секунду заглянуть, — стал врать, и вдруг попутно придумалась причина. — Может, Светлана что нашим передать захочет?

Светлана фыркнула, и отвернула рассерженную рожицу.

— А может, завтра поедешь? — в голосе Левкоева послышалась просьба.

— Не, — упрямо мотнул я головой. — Нельзя. Уже телеграмму дали.

 — Что ж... — извиняюще улыбнулся он. — Если телеграмма — тогда другое дело. А то ведь и обидеть нас мог.

“Пора линять, пора линять...” — билась под черепом суетная мысль.

— Подожди хоть пару минут, — предложил Левкоев. — Обуемся и проводим тебя. Хорошо?

— Пап, — надула губки Светлана. — У меня конец учебного года. Мне догонять надо.

Левкоев уж сунул ногу в ботинок, но тут разогнулся:

— А гостеприимство, Светлана?

Лицо ее сморщилось, будто она вкусила испорченной горчицы:

— Но он сам сказал, что просто так зашел — не в гости.

Мне этот разговор уже надоел, и я не мог дождаться разрешения Героя убраться восвояси.

Левкоев неодобрительно взглянул на дочь, тяжело вздохнул и наклонился к ботинкам.

— Да, — вспомнил он, обуваясь. — Ты ничего не хочешь передать подругам?

— А чего им передавать? У них все есть, — пожала она плечами, встретилась с ним глазами и поспешила добавить. — В смысле — все необходимое.

Левкоев разогнулся, по-строевому одернул на себе гражданскую рубаху.

— Необходимое, значит? — в голосе его послышался металл.

Светка разом растаяла и ласково разулыбалась отцу.

Метаморфоза эта меня буквально потрясла. Я увидел, понял, что ложная улыбка предназначена не кому-нибудь, а самому Левкоеву.

— Ты, пап, не сердись, — сказала она. — Ты проводи Ярычева, а потом поговорим. — Повернулась ко мне, закончила противно-сладким голосом: — До свидания, Ярычев.

— Бывай — не кашляй, — буркнул я в ответ, всей душой ненавидя уже ее и презирая себя за нелепую свою любовь.

Она опять по-кошачьи фыркнула и отвернулась.

— А может, все-таки останешься? — еще раз спросил Левкоев (в голосе его послышалась тоска, и я было заколебался). — Света, попроси его остаться.

Светка искоса взглянула в мою сторону, вынесла приговор:

— Больно надо... — сказала она, слегка сморщив носик. —  Не хочет — пусть едет, — и дернула плечиком.

Чувства, дотоле переполнявшие меня, были противоречивы, но, услышав последние слова Светки, я не выдержал:

— Мальвина ты после этого! — крикнул я и выскочил на двор.

Через минуту на улице меня догнал Левкоев. Догнал и молча пошел рядом, такой большой и сильный, взрослый человек. Он знал больше меня, понимал мне недоступное, но сейчас и ему было неуютно.

— Вы не переживайте, — сказал я. — Она же не виновата, что меня не любит.

— Не в этом дело, — вздохнул он. — Любит — не любит — дело десятое. Уважать надо таких, как вы.

Кроме удивления, никаких чувств это высказывание у меня не вызвало.

— Вы даже не представляете, Саша, как это трудно — быть отцом девочки, становящейся девушкой. Грубая, резкая, чуть что — сразу на дыбки.... — долго молчал, отмеривая шагами путь до милиции, потом закончил. — Ты на нее не обижайся, сынок. Дети вы еще, малые дети.

А когда за поворотом показались деревья привокзального сквера, вдруг из него полилось:

— Гордость — чувство, конечно, великое, — говорил он. — Если оно не по пустякам растрачивается. Светлана не может простить вам, что вы ее Мальвиной дразнили, ты обижен, что не смогла она приветить. Станете старше — поймете, что и гордостью поступаться надо, чтобы человеку рядом с тобой потеплее жилось. Дочь вон в укор мне ставит, что столько лет найти ее не мог. А как было найти? Лет тридцать еще пройдет, а люди будут друг друга искать. Большая война была, много народа перемешала, не дай Бог вам увидеть ее еще раз. То вы дети были, многого не понимали...

 Уже на пороге отделения милиции сказал:

— Ты не забывай нас — пиши. Понравился ты мне. Усыновил бы, да Светка не позволит — вся ревностью изведется. Молчишь только все время. Все думаешь, думаешь, словно мысли теребишь... Ты лучше пиши, чтобы в себе не держать. Мне одному пиши. А Светлана — она добрая. И дурь  эта у нее пройдет. Ты, главное, не забывай нас. Семилетку кончишь — к нам приезжай, в ремесленное устрою. Хороший ты парень, Сашок.

Он бы еще долго частил, такой добрый и такой растерянный, но я сунул ему руку и сказал:

— До свидания.

— До свидания, — смутился он. — Писать-то будешь?

Я кивнул.

На поезд он меня не провожал, и я был ему благодарен за это.

От Джамбула до Чу моим сопровождающим был пышноусый, молчаливый милиционер, сержант, как помнится.

На станции мы зашли с ним в буфет, поели, потом он закомпостировал мне билет, посадил на уральский поезд.

— Бывай, малой, — сказал на прощание. — Телеграмму отбить, чтобы встретили?

Я отрицательно покачал головой.

— И правильно, — согласился он. — Незачем домой под конвоем вертаться. — И уже когда паровоз свистнул отправление, сказал: — А Герою ты напиши. Хороший он мужик, хоть и Герой.

Поезд тронулся, колеса стукнули на стыках раз, другой, третий... Я еще долго видел белую при погонах фигурку на краю платформы, машущую вслед поезду.

Думал о его последних словах — и никак не мог понять: почему “хоть и Герой”?

Сейчас, в ожидании выстрела в лицо он вдруг понял смысл слов сержанта, и мысленно, через годы, послал тому привет. Как ни крути, а им обоим не пришлось стать Героями и иметь вместе сзолотой звездой льготы на всю оставшуюся жизнь.

А подобные потери все-таки так объединяют...

В детдоме встретили меня радостно. Каким-то чудесным образом история моей поездки оказалась известной еще до моего прибытия, от меня лишь требовали деталей.

Я отмалчивался, иногда врал.

Ребята наперебой рассказывали свои новости, завидовали моему путешествию. Несколько пацанов, не позабывших золотых локонов Мальвины, решили повторить мой подвиг. Они долго спорили, собирались, копили сухари, откладывали день выезда, пока дело не заглохло сама по себе и внимание детдомовцев не отвлекли новые события.

Мы продолжали мастерить рогатки, устраивали дуэли на поджигах, воровали картошку с частных огородов, но все чаще и чаще из нашего “МЫ” выделялось чье-то “Я”, и никто уже не ополчался на него за это, не пытался низвести ослушника до общего уровня, а наоборот — все остальные уже старались достигнуть его высот, будь то поступок благородный или даже низкий. Мы взрослели, но пока что не осознавали этого. Мы становились грубыми, раздражительными, но не злыми.

ИСТОРИЯ

настолько правдивая, что не иначе как

СКАЗКА

— Мама! Смотри как красиво! — воскликнул мальчик.

Мать обернулась, спросила:

— Красиво? Чего красиво?

Мальчик показывал вверх.

Женщина увидела вершины деревьев и тучи.

— Должно быть, к дождю, — решила она и спросила озабоченно: — Птичка, что ли?

— Да нет! — воскликнул сын. — Небо какое красивое!

Небо отливало тем изумительным изумрудным цветом, который характерен скорее для моря, нежели для царства самолетов. Солнце готовилось окончательно скрыться за горизонтом, и света его едва хватало, чтобы озолотить верхушки деревьев и слегка орозоветь облака. Небо было большим и бездонным, словно Космос пробился сквозь заслон атмосферы и приблизился к земле. И лишь несколько тусклых звездочек слегка мерцали в его темнеющей на глазах глубине...

— Странно... — пробормотала мать. — Вчера он увидел лягушку и сказал: “Мам! А лягушка улыбается. Это она мне улыбается, да, мам?”  Я сказала: “Да...” Странный ребенок растет. Надо обратиться к врачу.

Осколок пятый

У доктора были до обидного веселые глаза, когда он рассматривал меня во время обхода.

— Так, так... — говорил доктор, ощупывая мне ноги, и произносил эти “так” столь жизнерадостно, что внутри меня поднималась волна гнева. — А так болит?.. А так?..

— Болит... — морщился я, едва сдерживая стон.

— А так?

— Болит, — цедил сквозь стиснутые зубы.

— Очень болит?

Мне хотелось плюнуть ему в лицо или ударить, сказать что-нибудь злое, но я отвечал:

— Очень.

Будто можно выразить словами ту боль, что пронизывала обе ноги мои и позвоночник. Словно посадили меня на пылающую жаровню. Казалось, будто каждую косточку мою выкручивают словно свежепостиранное белье. Боль, отдающуюся по всему телу и свербящую где-то внутри головы, боль постоянную, не прекращающуюся вот уже много дней, боль, лишившую меня возможности передвигаться.

— Полиомиелит у тебя, паренек, — говорил доктор. — Хреновато твое дело, если сам себе не поможешь.

Он ободряюще улыбался мне и переходил к следующей кровати.

А я, обливаясь потом, едва сдерживал крик.

 Потом боль как-то пропала. Проснулся с ощущением легкости и бестелесности ниже пояса. Приподнялся на руках, сел, попытался пошевелить одной ногой, другой — холмики под одеялом остались недвижимыми.

Где-то там, за окошком, таял снег, звенела капель, люди улыбались друг другу, а я в неполных тринадцать лет стал калекой. Вспомнился дядя Вася, который, не имея ног, имел золотые руки. Мои же руки кроме рогаток не умели делать ничего.

Нет, я не заплакал, не заорал на всю палату диким голосом, не стал призывать людей убить меня. Я просто попросил нянечку позвать доктора.

Та запричитала, заохала и покатила на коротких пухлых ногах по коридору, похлопывая руками по бокам, словно курица крыльями. Спустя минуту явилась назад в сопровождении доктора и эскорта в белых халатах.

— В чем дело? — спросил доктор. — Случилось что?

Я кивнул и тут же поймал его взгляд. Глаза его потухли, в них застыла жалость.

— Не шевелятся? — спросил он дрогнувшим голосом.

Я покачал головой.

— Можно, я посмотрю?

Я попросил его глазами не делать этого, но он, взглянув на две неподвижные полоски под одеялом, понял все и так.

— Паралич, — произнес словно приговор. — Бедный мальчик...

Я разжал губы и попросил:

— Не надо жалеть. Не надо меня жалеть!.. Что мне делать?

Глаза его стали виноватыми, улыбка исчезла.

— Не знаю, мальчик, — сказал он, садясь на мою постель. — Эх, если б знать!

 Мы долго молчали, подавленные произошедшим, потом он медленно встал и вышел из палаты, разом постаревший и сгорбленный.

На тумбочке лежала пачка печенья “РотФронт” и несколько ирисок — передача от одноклассников. А внизу, под койкой, стояли новые ботинки, купленные мне учителями и воспитателями вскладчину, такие некогда желанные, настоящие кирзовые “рабочие ботинки”, и такие теперь ненужные. Я потянулся к ним, но тело мое, непривыкшее к недвижности нижней части, опрокинулось, и я упал на ботинки лицом.

Нянечка заохала, запричитала, принялась помогать мне. Но я молча отпихнул ее руку и попытался самостоятельно влезть на койку.

Палата притихла и следила за мной.

Я ухватился за ребро кровати, подтянулся, перевалил большую часть корпуса на постель, передвинул руки вперед, опять напряг мышцы — и тело полностью улеглось на постели.

— Сыночек! — жалобно провыла нянечка. — Ножки-то чуешь?

— Чую, — соврал я. От всех этих движений я устал и хотел спать.

Ног я не чувствовал совсем. Их у меня не было...

Проснулся от голоса доктора.

— Ничего. Парень он сильный, — говорил доктор. — С его характером сапером работать... Во время войны у меня таких упрямых много было... Возможно, и пойдет, если сильно захочет.

Я продолжал делать вид, что сплю.

Но, когда доктор с остальными врачами ушел, я сел на кровати и скинул руками ноги. Они выглядели чужими.

Нянечка опять запричитала, решила было побежать за доктором, но я попросил:

— Не надо, пожалуйста. Все равно пойду.

 Откинул одеяло и принялся массировать ноги.

И так изо дня в день, все свободное ото сна и еды время я гладил ноги, сжимал их, щипал, бил по ним линейкой, мял мышцы, пытался хотя бы встать на них. Но ноги не слушались, висели плетьми, не держали тела, и я падал между кроватей, разбивал лицо в кровь о железные углы панцирных кроватей — своей и соседней.

Время словно застыло. Все мысли и чувства мои сконцентрировались вокруг ног. Ничто не интересовало меня больше. Отвлекалось внимание лишь на минуты приема пищи и переноса больничного судна из-под кровати в постель и назад под кровать. Приходили ребята, учителя, воспитатели, какие-то люди из гороно и собеса. Они что-то говорили мне, советовали, спрашивали, предлагали, требовали подписать какие-то бумаги. Но все это будто и не существовало в моем сознании, а появлялось и исчезало, словно фотографии в альбоме.

И доктор, и нянечки, и больные нашей палаты внимательно следили за мной, поднимали с пола и укладывали в постель, если я терял сознание и не мог сам добраться до кровати. Они не выражали вслух сочувствия, но каждую мою попытку сопереживали, верили в меня.

И вот однажды... я оторвал руки от спинок кровати и почувствовал, что стою. Острая боль сводила суставы, позвоночник ломило, но я стоял, не падал, стоял на своих собственных ногах.

— Ура! — грохнула палата. — Ура-а-а!!!

Захотелось шагнуть — и ноги послушались меня, шевельнулись. И хотя я вновь упал, набил на лбу шишку, но все-таки они послушались меня! Слышите: послушались!

— Ура! — орала палата. — Ура! Пошел! Ура!

В дверях стоял доктор, он весело блестел бусинками глаз, а рядом утирала слезы нянечка. Я подполз к спинке кровати, подтянул тело до верхней перекладины, отдохнул, перевалился через нее, встал на ноги, и вновь оторвал руку от спинки... И вновь стоял, стоял на слабых, подкашивающихся от напряжения и усталости, но все-таки СВОИХ НОГАХ!

 И блеск в глазах доктора мне больше не казался ни обидным, ни оскорбительным.

СКАЗКА

о том, как пошли дела у героя

ПОСЛЕ СКАЗКИ

Победив людоеда и освободив прекрасную Принцессу, Добрый Молодец предстал перед королем.

— Значит так, — сказал Король. — Мы с тобой на полкоролевства договаривались?

— На половину, Ваше Величество.

— И Принцессу впридачу?

— И Принцессу.

— А не жирно ли будет, Добрый Молодец?

— А с чего жиреть? — пожал плечами юноша. — Хами — не хами, тестюшка, а договор — он дороже денег. Так что раскошеливайся.

— Фигушки, зятек, фигушки. Вот умру — все вам королевство отпишу. А пока женись на Машке и учись у меня государственному уму-разуму.

— Не-е-т... — сказал тут Добрый молодец. — В примаки мне идти неохота. Потом королевство дочери вашей — Маше — отойдет, а я опять при ней стану. Уж лучше половина, да своя.

— Это как своя? — вскричал тут Король. — Я, понимаешь, копил, наживал, соседей грабил, себе в последнем торте отказывал, а теперь делись со всяким проходимцем. Мало дочь, еще и половину королевства захапать хочешь!

 Словом, спорили они день, спорили два, спорили три, пока не выдохлись.

Передали дело в суд.

Прибыли, как водится, всякие там крючкотворы, мздоимцы и проходимцы в черных мантиях и мантиях красных, с шапочками и без шапочек, с калошами и без калош. Долго судили, долго рядили, какие-то издержки подсчитывали, любовались пейзажами королевства, пили вино из хозяйских подвалов, а как вино вышло, так пришло время и приговор вынести:

— ... разделить королевство по разумению Короля, дабы и слово королевское сдержать, и голодранца Добра Молодца наказать.

А как сделать это — про то на ушко Королю и нашептали.

И повелел Король выделить Добру Молодцу все пустыни голимые и горы непроходимые, все болота и все солончаки — ровно половину государства.

Тут, конечно, Принцесса Машка в слезы ударилась, истерики принялась закатывать, Добра Молодца недоумком стала обзывать,про красивую жизнь у людоеда вспоминать, как там ей хорошо жилося, пилося, елося... принялась волосы драть и про загубленную молодость плакаться.

А Добрый Молодец знай себе вкалывает: колодцы копает, деревья сажает, пшеницу сеет, песни поет. В пустыне леса зазеленели, на осушенных болотах рожь заколосилась, в горах рудники заработали.

Все бы хорошо, глядишь — и молодайка поуспокоилась бы, да Король-батюшка притеснения такого своей чести не выдержал. Жалко стало ему с половиной королевства расставаться(свое, чай, не купленное), вот и объявил войну Добру Молодцу.

Собрал народ, сказал ему про себя и про Отечество — и двинул войско на зятя.

Тот кинулся было к мечу своему булатному, к кольчуге, кровью кованной, к копью богатырскому, а их и след простыл — принцесса Машка в ломбард сдала, побрякушек накупила.

Отвоевал Король зятеву половину, дочь замуж отдал за министра-казнокрадушку, а удалого Добра Молодца велел гнать в три шеи, чтобы и духу его в королевстве не было.

Вот так...

Маленький осколочек

(специально для членов Верховного Суда СССР)

Про  полиомиелит я потом многое узнал. Прочитал кое-какие книги, брошюры, с врачами поговорил. Это — детская болезнь, у взрослых и подростков случается крайне редко. И случаи, когда больной пересиливает смерть нервов, вынуждает их и мускулы ожить, уникальны. Так что я — уникум в своем роде.

А еще я узнал, что в 1954 году вакцина от этой болезни была уже год, как изобретена. Советскими учеными. И американские разработки уже были на подходе. Младенцев прививали по советским больницам вовсю. Крупную эпидемию 1953 года в Монголии и в Туве победили. А мне вот не повезло.

Или повезло? С того момента, как я сделал свой первый шаг с больными ногами, начал жить мой истинный характер. Не переболей я тогда, не перенеси тех страданий, не закалился бы характер, сломался бы где-то. А так я жизнь прожил по-своему, под окружающих не подстраивался, ни перед кем спину не согнул. И Прошение это пишу теперь не для того, чтобы слезинку из вас, граждане судьи, выбить, а чтобы доказать, что я выше вас, лучше и сильнее.

Осколок шестой

— Ну и сволочной же у тебя характер, парень! — заявил мне блудоглазый мужчина в сером довоенном костюме. Он сидел рядом с новым директором детдома Федором Тимофеевичем и внимательно рассматривал меня.

— От сволочи слышу, — огрызнулся я. Стоять, как памятник, посреди директорского кабинета мне не нравилось, а слышать хамство по отношению к собственной персоне — тем более.

Федор Тимофеевич укоризненно посмотрел на меня, покачал головой:

— Так со старшими не разговаривают, Александр, — сказал он.

— Еще почему?.. Где он раньше был, старший ваш?

Мужчина опустил свои красные кроличьи глаза, а потом вновь вскинул их, но фразу произнес неуверенно и вяло:

— Я тебя искал, Саша...

— Искали бы — нашли, — отрезал я.

— Но ведь нашел! — продолжил мямлить он. — Как только получил сообщение об Ивановой смерти, так сразу...

— Не врите, — возразил я несколько иным — непечатным словом, вкладывая в него все презрение, которое испытывал к этому мерзкому существу, называющему себя моим родственником. — Я в Елецком детприемнике два месяца прождал — на случай, если родственники объявятся.

Директор решил вмешаться. Не обратив внимания на мой мат, он начал атаку с другой стороны:

— Ты понимаешь, Саша, — мягким, задушевным голосом сказал он. — У взрослых всегда столько дел и обязанностей, столько, знаешь ли, забот, что порой...

— Вот пусть и уезжает себе заботиться.

Федор Тимофеевич передвинул свое кресло вдоль стола, попросил меня сесть на стул рядом с собой, повздыхал, боязливо поглядывая на портрет Макаренко, висящий в простенке между окнами, продолжил:

— Ты меня, Саш, не совсем понял. Порой, знаешь ли, трудно решиться на поступок, перешагнуть через какую-то ступеньку внутри себя. Или даже сначала решишься, а потом в силу ряда обстоятельств упустишь нужный момент и переступишь просто с ноги на ногу, протоптавшись на одном месте. Потом глянешь — поздно уж поступать, трудно изменить к лучшему...

“Черт возьми! — билась в голове мысль. — Приволокло родственничка на мою голову! С хрена ему от меня нужно? Утащит в какой-нибудь городишко или деревню — кукуй там до армии. А здесь — ребята все свои. На новом  месте морду трижды в кровяную кашу превратят, прежде чем в свои запишут. Да и какие они свои — у них у всех родители, а у меня — дядя”..

— Федор Тимофеевич! — прервал я его криком. — Ведь он же пьяница! Посмотрите на него!

 Рыхлое одутловатое лицо родственничка было сплошь изборождено характерными для алкоголиков бороздами морщин, нос и скулы походили на старую контурную карту — до того там густо переплелись набухшие кровеносные сосудики.

— У него же руки трясутся! — продолжал кричать я. — Не отдавайте меня ему! Я не хочу!

Мне стало душно в кабинете директора, тело било нервной дрожью, по рукам вверх-вниз бегала горячая волна возбуждения. Я сам распалял себя, хоть и понимал, что ору зря, ору в пустоту, лицедействуя, вторым каким-то недоуменным оком слежу за собой, но все равно протестующе ору, пока крик мой не перешел в хрип...

Федор Тимофеевич торопливо налил воду из графина в стакан и протянул мне.

Наш директор относился к той категории людей, которые себе подобных видят не глазами, а сердцем. Мы звали его “Пушком”. Был он приземистый, грузный, но телом не дряблый — крепкий, налитый силой. А вот голос имел бархатный, приятный, всей своей наружностью походил на медвежонка из учебника “Зоологии” под редакцией Плавильщикова — первый по-настоящему иллюстрированный учебник в моей жизни. Самой заметной частью его головы была, конечно, лысина. Круглая, безволосая голова его, словно гигантское зрелое яблоко, сверкала и на солнце, и под электрической лампочкой. На ней были видны несколько синих вен, глубокий шрам у самой шеи и постоянно торчал один длинный волосок где-то у темени.

День его первого появления в нашем детдоме совпал с цветением тополя. Мы стояли шеренгами на плацу буквой “П”, а в центре асфальтового пятачка кружила метелица пуха и возвышались безмолвные фигуры взрослых. Настроение у нас было весеннее, новое лицо в толпишке взрослых привлекало внимание, ибо тополиные пушинки били в его лысый череп и то отскакивали, то сползали с него. А одна большая пушинка вдруг застряла на том самом волоске и зависла белым островком почти надо лбом.

— Ребята! — громко прокричал заведующий гороно. — Разрешите представить вам нового директора вашего детского дома Миколайчука Федора Тимофеевича!

— Пушок! — пронесся шепоток по строю. — Пушок!.. Пушок!

Заведующий гороно задергал головой, стал отряхивать китель.

Федор Тимофеевич приятно улыбнулся и снял с головы пушинку. И в движениях его, и в улыбке было столько милой, почти детской привлекательности, столько мягкости и эдакой беззащитности, словно в той пушинке, которую он положил на ладонь и поднес ко рту. Дунул.

Пушинка завертелась в вихре выдоха, остановилась, стала падать, но попала в невидимый глазу воздушный поток, взвилась кверху и пропала где-то в синей бездне...

Первый приказ нового директора гласил:

“...ликвидировать систему увольнительных, ибо она лишает детей величайшего права на земле — Свободы! Преподавателям прекратить вести так называемые “Рапортички”, ибо зарплату вам платят за воспитание детей, а не за взаимное доносительство”.

Второй приказ был не менее знаменит:

“... ввиду частых хищений детьми хлеба из столовой: впредь помещение, именуемое хлеборезкой, на замок не закрывать, а оставлять после ужина двери незапертыми. Хлеб рекомендую предварительно нарезать. Директор детского дома № 1 тов. Миколайчук Ф.Т.”

Приказы следовали один за другим. Шла коренная реорганизация системы нашего воспитания. Бюрократический язык приказов был нам непонятен, но самый смысл их мы воспринимали и поддерживали.

Около года длилась эта бомбардировка старой системы воспитания. Целая группа учителей и воспитателей под свист наш и улюлюканье покинула стены детдома “по собственному желанию”. Долгими неделями мы обходились без них, порой даже самостоятельно изучая такие дисциплины, как “Основы дарвинизма” и “География”. Новых учителей мы принимали с опаской, не доверяли им, пока сами не убеждались, что признавать их главенство над собой стоит. Недостойных же ошельмовывали, доводили до истерик и провожали сбитым табором до ворот. То есть жили и поступали так, как до Федора Тимофеевича поступать не смели и в мечтах.

Он царил где-то вовне, изредка появляясь на общих линейках, с совершенно серьезным видом произнося фразы, достойные пера сатирика, объявлял о том или ином нововведении и тут же убегал, расходуя свободное время на поиски рубероида, шифера, дров или угля на зиму.

Откуда только он узнавал о наших горестях и радостях? Никто не знает... Он был невидим и вездесущ, словно сказочный волшебник, решивший покинуть старую книгу и поселиться рядом с детьми.

— Так-с... — произносил он, неожиданно появляясь на пороге спальни мальчиков. — Завтра утром ваш класс выезжает в горы — будете организовывать летний пионерский лагерь для малышей. В девять часов ожидайте автобуса у ворот. Просьба не опаздывать.

— Ура! — орали мы, швыряя подушки к потолку. — В лагерь! Ура!

Он стоял в дверях с минуту, смотрел на нас своими умными медвежьими глазами и исчезал за косяком двери, словно его и не было тут никогда.

Слово “Пушок” мы произносили с нежностью, словно гладили при этом котенка. И тем неожиданней выглядело  это со стороны, что речь наша во всем, что касалось прочей жизни, перемежалась бесконечным числом нецензурщины и прочих бранных слов.

Когда меня в больнице навестил первый раз Федор Тимофеевич, то вид его и разговор со мной вызвал после его ухода смешок со стороны моих соседей по палате.

— Идите вы на фиг! Фигли вы ржете?! — заорал я и далее упомянул матерей их и всех святителей, чем несказанно обрадовал гогочущих мужиков. Но когда я сказал в конце ругани:

— Что вы понимаете?.. Ведь это Пушок! — смех утих, глаза мужиков подобрели.

— Прости, пацан, — сказал один. — Ты прав — хороший он мужик. Его весь город знает. Но только матюгами ты кроешь классно. Как боцман.

И вот теперь этот человек — наш Бог и наш заступник — встал перед выбором: отдавать меня родственничку или оставить в детдоме? Я не зря доводил себя до истерики — мы знали, что директор наш боится детских слез, всегда очень сильно сопереживает нашему горю.

Я сосал воду из стакана и хлюпал в него носом. Как то он отнесется к моему заявлению о пагубной склонности родственничка?

Лицо Федора Тимофеевича посерело, черты лица стали жестче. Он был готов уже обрушить на моего дядю лавину гнева, когда тот вдруг жалко улыбнулся и признался:

— Контузия это. Трясутся проклятые, который уж год трясутся, — и протянул к нам руки.

Взгляд директора потеплел, лицо разгладилось. Мы знали, что сам он — участник трех войн, кавалер уймы орденов и обладатель еще большего количества шрамов на теле — относится ко всяким убогим и покалеченным особенно участливо. Сколько раз ни проходил он по рынку, а сидящим там нищим всегда давал денег, никого не обходил. Ежели видел пьяного инвалида у какой-нибудь забегаловки, всегда находил время поговорить с ним, ободрить. Он даже работников к нам в детдом набирал из них: дворниками, плотниками, слесарями, сантехниками работали у нас одни инвалиды.

Много их было тогда в городах и селах Руси. На деревянных ногах, вовсе без них, на тележках, как дядя Вася, без одной, без двух рук, слепых, одноглазых, с обожженными лицами. Кто нищенствовал, кто работал “холодным сапожником” в сбитом из корявых досок ларечке, кто пел песни под трофейный аккордеон, кто разыгрывал “лотереи Счастья”. Жертвы войны, герои ее, неизвестные герои…

Потом они вдруг как-то исчезли. Я и не заметил когда. Может, в те годы, что мотала меня жизнь по зонам. Теперь пишу — и стыдно: как не заметил я исчезновения их? Что случилось?..

— Ты, Александр, — сказал Пушок мне, — погуляй немного. И подумай, знаешь ли...

Признаться, те два часа, что провел я под окнами директорского кабинета, были не самыми лучшими в моей жизни.

Ребята уже знали о причине появления в детдоме постороннего, радовались за меня, завидовали, но, увидев мое сумрачное лицо, подходить ко мне не стали, а сидели поодаль, лишь поглядывая в мою сторону. Мне предоставлялось право самому решать свою судьбу.

Очень не хотелось уходить из детдома, становиться “домашником”, рвать связь с товарищами, менять друзей. Я очень четко представлял себе, как это — остаться одному в мире тех лисьемордых старух, что бдели у гроба отца, в мире, куда Пушок вышвырнул наших первых педагогов, где никто не станет вникать в мои заботы, где каждый сам по себе и никому нет дела до меня, никто не закроет собою в драке, не сомкнет свое плечо с моим против общего врага, где самому придется нести ответственность за свои поступки, не руководствуясь мнением и принципами товарищества, не прячась за ними.

С другой стороны, иная жизнь, жизнь вне детдома звала, манила меня, открывала дальние дали, давала возможность испробовать самого себя на прочность, предоставляла право выбирать дорогу по душе. Я мог стать обладателем дяди, то есть все-таки близкого человека, старшего, умудренного войной и жизненным опытом, способным подсказать, помочь...

Медленно приоткрыы дверь директорского кабинета я просунул голову в проем и произнес, растягивая слова:

— Ла-адно уж... Согла-асен...

СКАЗКА

о праве человека совершать ПОСТУПОК

Стоит Некто с конем у камня, что на распутье. На камне том начертано:

— Пойдешь налево — коня потеряешь, сам жить останешься.

— Пойдешь прямо — и себя, и коня потеряешь.

— Пойдешь направо — сам погибнешь, конь жив будет.

Постоял тот Некто, подумал, повздыхал да и повернул коня назад.

Так и не стал он ни Царем (коли поехал бы налево), ни Богом (коли прямо), ни Героем (направо).

А остался просто Некто... или никто.

Осколок седьмой

В отношении образа жизни моего дядюшки правым оказался не  уверовавший в его контузию Пушок, а я: родственничек мой был и остался пьяницей. (Кстати, лет десять спустя я заметил за собой эту странную особенность: оказывается, наиболее правильную оценку человеку мне удается дать именно в момент первого взгляда на него.)

Дядя Леня любил ходить по всевозможным бюрократическим учреждениям с требованием признания за ним  каких-то мифических заслуг. После смерти Сталина, а уж тем более после XX съезда КПСС, деятельность эта стала по-своему модной. Те, кто раньше и пикнуть боялись, сидели по домам, как мыши по щелям, вдруг бросились кричать о произволе властей, о перенесенных страданиях. А еще люди полюбили просиживать в приемных у все еще носящих полувоенную одежду начальников и подсовывать им бумаги, чтобы самолично видеть, как высокое лицо расписывается на них, чтобы после показывать ту бумагу знакомым и рассказывать о процессе подписи и шлепанья печати.

Дядя Леня уходил из дома рано, по вечерам приползал домой в меру пьяным, но почти всегда с очередной подписанной бумажкой, часто с новым гостем и бутылкой водки.

Пили, как правило, прямо в нашей единственной комнате, разглагольствуя “о воинской доблести, роли Партии, Сталина, суках-женах, трущихся в тылу с интендантами, о долге перед Родиной, о доброте и благотворительности”, используя меня в качестве живого доказательства добродетельности моего дядюшки:

— Я вот контуженый, да? Инвалид войны, — излагал дядя Леня. — Казалось бы, живи себе, получай пенсию, да? — вопрошал, поднимая вверх указательный палец. — А я — нет! Я так не могу. Я так думаю, что раз есть у меня племянник, то я должен его найти. Правильно я говорю? Во! То-то и оно, что правильно. Должен — и нашел. Вон он сидит... — тут он утирал сопли и гундосил: — Сироти-инушка ты моя!.. Дай-ка поцелую. Иди к своему дяде... — и вдруг взрывался: — Иди, говорю! Чего вылупился? Иди, стервец!.. А? — и вновь оборачивается к собутыльнику. — Каков, а? Сразу видно — Ярычевская порода. Упрям, паразит, весь в отца... Ты его отца знал? Нет? Хотя да, откуда тебе... Я сам его впоследок в тридцать пятом видел. Жили до того вместе. С мамой... С матерью то есть, его вон бабушкой. Эй! Сашка... твою мать! Бабушку помнишь? И-е-е! Откуда тебе... Иван писал, она в сорок шестом померла. Или в сорок седьмом... Все одно, пацан ты еще был. А теперь смотри, как вырос подлец! Нет, ты мне скажи, почему ты меня не уважаешь? Пью?.. Все пьют. Вся нация пьет! Пью, потому что пью. Потому что ты меня не уважаешь, пью...

Я молча выслушивал монологи дяди перед гостями, не мигая смотрел ему в глаза, старался сдерживать себя. Порой слова его задевали меня особенно больно (труднее всего было слушать про то, что мать моя — немка, а его контузило снарядом немецким). Но я все выслушивал и затем, дождавшись “момента отключки”, укладывал дядю спать, выпроваживал гостя и принимался за мытье посуды и полов.

В этом и состояла моя ежевоскресная повинность. Решением исполкома я был вручен моему дяде под опеку до совершеннолетия, но при этом в бумаге было оговорено, что до конца учебного года и получения свидетельства об окончании семилетки я продолжаю числиться воспитанником детского дома, а обретенного родственника мне позволяется навещать в выходные и праздничные дни без ограничений.

Проснувшись в понедельник, дядя Леня умывался, опрокидывал оставленную на опохмелку стопочку и вновь отправлялся в бесконечные сутяжные маршруты по собесам, Госстрахам, ЗАГСам, исполкомам, отделениям милиции, судам и прочим неведомым мне тогда учреждениям. Причины походов были различными: маленькая пенсия, дворник слишком рано шуршит метлой под окном, потух вечером свет и не было до утра, сосед наверху слишком часто передвигает мебель, а сосед справа — явный американский шпион — по ночам что-то пишет...

Мне думается, ему просто доставляло удовольствие “резать правду-матку в глаза начальству”, добиваться уступок, чувствовать себя лицом столь значительным, что даже большие начальники, закованные в полувоенные френчи и хромовые сапоги, вынуждены были уделять ему внимание. Порою мне казалось, что он и меня-то взял из детдома только для того, чтобы еще раз убедиться в том, что он — персона значительная, отказать ему ни в чем нельзя.

Я выходил из дома несколько раньше его. Вставал, убирал постель, раскладушку, пил чай и слушал.

Дядя Леня, опрокинув утреннюю стопку, держал речь:

— Смотри, учись хорошо. Ученье, знаешь ли, — свет. Именно — свет! Человек так устроен, что лучше для него, чем свет, не придумано. Кончишь семилетку хорошо — пошлю учиться дальше: на инженера, на ученого, на академика. Ты у меня должен в большие люди выйти. Ты теперь, чай, не один, а вместе с дядей живешь — понимать должен. Ты не смотри, что пью. Я пью потому, что жизнь такая — собачья. Д-да... Ну, ты иди, иди учись. И приходи, когда захочешь. Мой дом — твой дом.

Наверное, он даже по-своему любил меня. Но была та любовь какая-то изломанная, искалеченная. Не хватало в ней щедрости душевной, скуп был дядя на чувства.

Соседи несколько раз пытались закинуть удочку вглубь наших отношений, предварительно зазвав меня “на чашку чая”. Но я не посчитал нужным делиться своими заботами с чужими людьми. Да и что я мог сказать им? Что не люблю своего дядю? В этом я не уверен и поныне.

Он не обижал меня. Наличие живого родственника значительно повышало меня в глазах детдомовцев, и я не мог не быть благодарным ему за это.

Или согласиться с соседями, что мой дядя — пьяница и болтун? Во-первых, это не их дело, а во-вторых...

Мои однокашники все были сиротами. Они верили, что иметь близких — всегда хорошо. Я просто не смел возвращаться в детдом огорченным, невеселым и недовольным, не имел права нарушать их иллюзий. В конце концов, дядя не был недобр ко мне, а это совсем немало в этом подлом мире.

И вдруг в камеру к смертнику приперся прокурор — блюститель законности, добившийся на суде для него высшей меры наказания.

Погневаться что ли, накричать, послать это дерьмо подальше? Пусть даже за это в карцер засунут, почки там отобьют, да только бы не видеть этой рожи и не слушать казенные вопросы о том, есть ли жалобы и какие у смертника просьбы...

Хотел поскандалить, да увидел лицо прокурора — и обалдел:

Перед ним стоял обладатель ночного Голоса во плоти.

Прокурор присел на краешек стола, заявил, что через трое суток кончится срок подачи Прошения о помиловании в высшую инстанцию.

Надзирающая вошь выстроилась в струнку у дверей и ела глазами начальство.

Смертник ответил, что сегодня он будет писать Прошение весь день.

Прокурор сказал, что ему сказки смертника нравятся, особенно вот эта — про зеркало. И сразу стал похож на среднюю голову дракона из сундука бабушки. Может, оттого, что уши прокурора в верхней своей части имели коническую форму, как у свиньи... или у черта.

Смертник сказал прокурору, что уже не боится его, что за тридцать восемь лет он узнал, что есть кое-кто и пострашнее драконов.

Прокурор вежливо улыбнулся, спросил, какого дракона он имеет в виду?

— Людей.

Прокурор улыбнулся еще шире, а надзиратели захохотали.

Смертник смотрел на надзирательские кадыки — и подумал, как много и как бессмысленно проходит сквозь эти горла пищи. Было бы разумнее плотью таких, как надзиратели, кормить драконов.

И он сказал об этом прокурору.

Надзиратели обиделись, а прокурор сказал, что если это — сказка, то пусть смертник ее расскажет всю.

Он согласился.

СКАЗКА ОБ УПРЯМОМ САМОЛЕТИКЕ

Маленький самолетик пасся на краю футбольного поля.

— Ешь, мой маленький, ешь, — говорила ему девочка, тыча пропеллером в траву. — И не задирай к небу голову. Коровы должны смотреть вниз.

— Самолеты смотрят вниз только когда пикируют, — сказал самолетик.

— Но ты же не настоящий самолетик, а игрушечный. Ты — мой самолетик, и я хочу, чтобы ты стал коровой.

— Я не могу быть коровой. Я — самолет!

— Ну, тогда будь лошадкой. Я хочу, чтобы ты пасся.

Самолетик попытался достать пропеллером траву. Не получилось.

Девочка помогла ему. Она ткнула его носом в землю, сказала:

— Ешь, моя лошадка, ешь. Ты будешь большой и сильной. Я сяду на тебя верхом и мы поедем кататься по парку.

Самолетику не хотелось ехать по парку и тем более возить верхом. Ему было неудобно стоять на переднем лишь колесе и пачкать землею пропеллер. И он опять встал на все три колеса.

— Ах, ты, бессовестный самолетик! — воскликнула девочка. — Совсем не хочешь быть лошадкой! А у тебя даже нет мотора!

Да, двигателя у самолетика не было. Но у него были крылья! Были колеса! Был пропеллер!

И самолетик взлетел.

Он взмыл к самым облакам, он пронзил их насквозь, он поздоровался с солнцем, перемигнулся со звездами, плюнул на лысину стервятнику, сделал мертвую петлю, ушел в пике, сделал горку, крутанул бочку...

Внизу, на футбольном поле, стояла, задрав голову к небу, девочка и счастливо смеялась.

Прокурор сказал, что сказка эта — дурацкая и, сыто отрыгнув, по-драконьи обдал камеру затхлым запахом плохо переваренной пищи.

И тогда смертник спросил:

— Почему ты ожил?

Прокурор захлопнул пасть и сказал, что смертнику играть в спятившего поздно. Судебно-медицинская экспертиза уже дала заключение о его вменяемости. И сразу стал похож на мертвую, механически говорящую куклу.

Смертник облегченно рассмеялся и сказал, что хотел бы попрощаться с прокурором, так как занят — надо продолжить писать свое Прошение.

РЕМЕСЛЕННИК

1957 — 1961 гг. 

Осколок первый

Джамбул. Все те же в желтой лохматой штукатурке каменные стены вокзала, все та же ржавая крыша, похожая на кургузый, сшитый наспех пиджачишко, все тот же затянутый в железо-каменную ограду парк, все тот же деревянный забор вокруг отделения милиции слева от вокзала и ряд прилепившихся друг к другу саманных магазинчиков справа — все то же, все те же, все так же. Хотелось выть, ругаться и вертеть у собственного виска пальцем.

Милиционер при усах, словно в уздечке, в белом кителе с погонами сержанта, в галифе... такой же, но не тот — и это радует.

Смущаю, подмигнув, девушку на остановке, влезаю в автобус, спорю с кондуктором о том, нужно ли платить за одну остановку тридцать копеек, если сел в автобус зря и теперь придется тащиться с чемоданом назад.

— Бог с тобой, — смеется она, придерживая рукой у необъемной груди кожаную сумку с разноцветными рулончиками билетов. — Езжай зайцем. От “Жданова” тебе даже ближе идти. Первая улица направо, а там перейдешь через дорогу — и любой покажет. Будь здоров.

“Быть здоровым” оказалось несложно: от “балханы” пятьсот метров по грунтовой дороге, затем перейти по мосткам два широких арыка (с белой мыльной водой из бани — один, с черной мазутной от депо — второй), взобраться на железнодорожную насыпь, попрыгать через пару десятков рельсов и, спустившись по деревянным мосткам, спросить у первого встречного:

— ЖУ-1 где здесь, а?

Первый встречный оказался словоохотливым:

— А зачем тебе? Вдруг ты какой-нибудь диверсант.

— Так знаете или нет? — отрезал я, ибо стоять каланчой посреди улицы напротив глазеющей из-за забора детсадовской детворы не хотелось, а собеседник мой явно не спешил делиться полезными для меня сведениями.

— Ну-у... — протянул он, закатывая к небу глаза. — Если вы так настаиваете и поговорить по душам желания не имеете...

— Куда идти-то? — прервал я эту словесную кашу и оглянулся в поисках другого гида. К сожалению, никого больше в пустынном переулке видно не было.

— Прямо, — просто сказал мужчина, и сам двинулся вперед.

Я переложил чемодан из руки в руку, пошел следом.

Через несколько шагов молчание ему надоело:

— Зачем тебе училище? — спросил он.

— Поступать буду.

— Почему именно туда?

— А вам какое дело?

Мужчина усмехнулся, недовольно хмыкнул.

— Издалека приехал? — вновь спросил он.

— С Урала.

Разговор мне показался похожим на допрос, где мне навязывалась роль подследственного. Поэтому его следующий вопрос о том, что меня заставило выбрать именно это училище, я оставил без ответа.

Дверь камеры распахнулась — и на пороге возникла фигура надзирателя.

Смертник узнал в нем того самого сержанта, что присутствовал при его разговоре с прокурором.

Сейчас он проводил, должно быть, начальника своего до выхода из тюрьмы и вернулся в камеру, чтобы выяснить отношения с разговорчивым подопечным, ибо соглашаться с тем, что драконов следует кормить тюремной охраной, он никак не желал.

Удар сапогом в живот смертника, затем — в челюсть. Два зуба — вон, морда в юшке.

После этого надзиратель посоветовал поспешить с Прошением, ибо до ответа из Верховного Суда можно и не дожить.  И звучало это не угрозой, а дружеским советом.

Держась одной рукой за низ живота, другой — за лицо, смертник поплелся к баку с водой, стал умываться. Краем глаза заметил мозолистые наросты на костяшках рук у надзирателя — и поверил его совету. Когда же надзиратель передал вопрос прокурора о том, какую бы книгу хотел почитать сейчас смертник, тот ответил:

— “Дон-Кихота”.

И тут же плюхнулся лицом в унитаз.

Это надзиратель дал в сердцах ему пинка под зад и заявил, что смертник порет глупость — и пусть лучше попросит что-нибудь интересное, ибо в тюрьме библиотека хорошая

И тут смертник вспомнил сразу три вещи:

— надзирателя товарищи его называли Витьком;

— последнему осколку не дано номера;

— что чем паскудней человек, тем сильнее он падок на деньги.

Вот тогда-то он впервые назвал надзирателя Витьком и, разогнувшись, приказным голосом потребовал принести в камеру “Дон-Кихота”, заварной фарфоровый чайник, пачку цейлонского чая алма-атинской расфасовки, конфет и колбасы. Потом добавил и про яблоки.

Надзиратель бросился в бой, но смертник увернулся, и ударом каратэ сбил его с ног. Сказал, что может вот так вот бить Витька и впредь. Но за каждый удар согласен платить пятьсот рублей. А конспекты по политподготовке пусть для них пишет сосед справа. Выплюнул выбитые зубы на ладонь, протянул их Витьку.

— По ним закажи золотые и приведи сюда техника, — сказал. — Пусть вставят вместо старых.

Надзиратель оторопел. Пялился на него — и не знал, как поступить.

Тогда смертник сказал, что брать пока что будет все в долг. А как кокнут его или помилуют, в руки Витька и всей этой банды в погонах он передаст сумму достаточную, чтобы им всем безбедно прожить еще сто лет.

Услышав про аванс, надзиратель решил сделать подсечку с лежащего положения, как учил его платный тренер подпольных курсов боевого самбо.

Смертник отпрыгнул в сторону, бросился вперед и оседлал голову надзирателя, сжав коленями его уши. Сунул палец прямо в глаз и, чуть надавив, укорил Витька за то, что тот вошел в камеру один вопреки Инструкции...

Подержал Витька в таком положении с минуту, дав прочувствовать унижение сполна, потом помог ему подняться, приказал позвать начальника тюрьмы.

Витек, опасливо оглядываясь, ушел, а он умылся и опять сел за прошение...

— А если не примут? — не унимался первый встречный.

— Примут, — уверенно сказал я. — Денег у меня нет — не выгонят.

Мужик сбоку глянул на меня — и рассмеялся, обнажив белые зубы:

— А ведь врешь! Точно врешь. Есть ведь заначка.

Разумеется, мое заявление было не без брехни (покоилось у меня в пришитом к трусам кармане рублей пятьдесят), но как он посмел мне не доверять!

— А иди ты, дядя, — сказал я. — И без тебя дорогу найду.

Прямо через пустырь с мазутными колодцами-отстойниками за оградой и пышными деревьями виднелось белое двухэтажное здание, которое вполне могло сойти за один из корпусов училища.

— Так ведь найти теперь нетрудно, — улыбнулся мужчина. — А вот меня ты все равно не минуешь.

— Это еще почему?

— Директор я.

— Училищный?

— ЖУ-1, — кивнул мужчина и засмеялся вновь. — Да не смотри ты на меня так. Что, живых директоров не видел?

— Видел...

— И я такой же. Только вот училище у нас особое — и принять тебя в него я не могу.

— Это почему же? — обида прямо-таки переполняла меня. — Рожей не вышел?

Я поставил чемодан в дорожную пыль, потребовал:

— Говорите прямо здесь. Что от меня надо?

— Может, все-таки сначала до моего кабинета дойдем? — предложил он, улыбаясь по-прежнему.

— Нет, здесь, — твердо заявил я. — А то назад чемодан переть придется... — и добавил: — Вы что — бюрократ? — ибо вспомнил крутобрюхих персонажей с обложек журнала “Крокодил”, на которых мой собеседник не походил вовсе.

— Почему нет? — согласился директор и объяснил: —  Взять я тебя не могу потому, что в наше училище можно попасть только по направлению республиканского управления профессионально-технического образования. А оно находится в Алма-Ате. Это раз. Во-вторых, таких училищ, как наше, в стране всего два: здесь и на Украине в городе Кривой Рог. К нам, как в суворовские училища, направляют только детей, оставшихся без родителей. Они находятся у нас на полном гособеспечении и учатся целых двенадцать лет. Поэтому с этого года мы будем носить другое название: не ЖУ-1, а ПТУ-12.

Я поднял чемодан, сказал:

— Пойдемте в училище.

— А ты, парень, орел! — ухмыльнулся директор. — Уверен, что приму?

— А куда денетесь? — ответил я. — Я и есть как раз без родителей. Отец — фронтовик. А направление у меня из детдома есть. Чем наш директор хуже вашего управления?

— Ну, если не врешь, приму, — раскатисто захохотал директор. — Хотя беды с тобой будет! Ох, беды!..

И он принял меня в училище. Усадил перед собой в кабинете, просмотрел документы, продиктовал текст заявления, позвонил куда-то, объяснил ситуацию

— Ну и что, что без направления, — сказал, — Сына своего вы тоже нам сунули, товарищ Утеулин. А это — сирота.... Ладно, ладно, отвечу...

 После чего бросил трубку, написал на еще не просохшем листе моего заявления: “Зачислить. 16 августа 1957 года”.

Подписывался он аккуратно, выводил каждую букву фамилии, игнорируя обязательные канцелярские росчерки и выкрутасы: “Круглов, — написал и добавил: — И.И.” — то есть Иван Иванович.

— Постель получишь у кастелянши, — деловито пояснил Иван Иванович после окончания формальностей. — Потом пойдешь в общежитие и скажешь, чтобы поселили пока к помощникам машинистов. Медкомиссию пройдешь завтра. Форму получишь дней через пять. На довольствие встанешь с сегодняшнего дня. До свидания, — подал мне руку и углубился в чтение лежащих на столе бумаг.

А Витька с начальником тюрьмы все не было...

Для рукописи это хорошо, ибо давало время для описания первого дня в Джамбуле. Для нервов — не очень. Мысли о предстоящем разговоре отвлекали, мешали сосредоточиться.

И потом... смертник даже был уверен, что те три вещи, о которых он вспомнил во время драки с надзирателем, он не сам вспомнил, а услышал: именно тогда, лежа мордой в унитазе, ибо прозвучал в его ушах тот самый ночной Голос. Это он сообщил, что надзирателя зовут Витьком, что последнему осколку не дано номера, что сейчас имеет он денег больше, чем за всю прожитую жизнь оптом. Потому что деньги в тюрьме — это все: и свобода, и роскошь, и удовольствия.

Но главное, сказал ему Голос, деньги позволят ему избавиться от назойливых посещений прокурора, зверства охранников, обеспечить приличное питание и дадут возможность писать...

“Кстати, — подумал я по пути, — надо бы Пушку написать, что у меня все хорошо. Обещал же”. 

Ведь это на деньги Федора Тимофеевича был куплен мне билет до Джамбула, и спал я в купе, ел в вагоне-ресторане, покупал вареную картошку в мундире на перронах. Впервые никто в дороге не ловил меня, не разыскивал, а однажды милиционер отдал честь (не мне одному, конечно, а всему поезду, но часть его чести предназначалась и мне), проводники не гнали взашей, а улыбались, предлагали заварку к кипятку и сахар.

Из шести коек в комнате без постели было две. Обе рядом с входной дверью. Я выбрал ту, что справа. Ребят в комнате не оказалось. Знакомиться было не с кем. Поэтому я бросил на сетку полученный от кастелянши матрац, застелил его простыней, заправил постель “конвертиком”, как было сделано у моих будущих однокашников, всунул подушку в наволочку, поставил ее в изголовье, сам сел на стул, задумался:

“Да, письмо написать надо. Обязательно напишу, но дня через два-три, когда будет о чем писать. А пока надо навестить Левкоевых. Не то Сергей Антонович обидится, если узнает, что зашел к нему не в первый день. С другой стороны, надо бы и с ребятами познакомиться”.

В комнату заглянула кастелянша.

— Сидишь? — спросила она. — Шел бы, погулял — город посмотрел. Ребята-то твои только к ужину придут, а иные — и вообще к ночи. Ты иди, иди.... Что одному скучать?

 Делать нечего — я встал и пошел к Левкоевым.

По дороге, чтобы не думать о предстоящей встрече, зря не мечтать и потом не расстраиваться, вспоминал о событиях недавних.

— Ты... эта... парень неблагодарный, — заявил мне дядя при расставании. — Добро мое позабудешь. Но все-таки, как выучишься, не забудь послать сотенку-другую. Все-таки пенсия у меня не шибко там... Ну, будь здоров, племяш, не кашляй... — и прослезился.

В вагон со мной он не пошел, остался на перроне. Пушок внес мой чемодан в купе (“Ничего, ничего, — сказал он, когда я попытался отобрать у него чемодан. — Оставь мне почетную привилегию провожающих”), поставил вещи на полку, по-хозяйски оглядел помещение, оценил попутчиков, познакомил их со мною, потом вышел в коридор и сунул в мой карман кошелек.

 Я испуганно дернулся, отрицательно закачал головой. Было что-то унизительное в этом поступке, оскорбляющем не меня, а его.

— Бери, бери, — сказал Пушок. — В дороге пригодятся. И там на первых порах. Я тебе много больше должен... вон какого родственника подсунул, — кивнул в сторону окна. — Ты только на него не обижайся — война.

 Я согласно кивнул. Хотелось многое сказать этому доброму человеку, поблагодарить, но дурацкий характер мой и тогдашняя молчаливость взяли верх и на этот раз.

— Ты — парень толковый, первый выпускник, две четверки только в аттестате, — продолжил между тем Федор Тимофеевич. — Ты там нас не подведи. И не забывай. А возможность появится — приезжай.... — и уже на выходе в тамбур попросил: — Пиши. Трудно будет — обязательно пиши. Поможем.

Хороший человек  был Пушок. Это он уговорил меня все-таки писать Левкоеву. Усадит, бывало, в классе за парту и говорит:

— Пиши. Раз обещал человеку, то должен писать. Не хочешь — пиши, что больше писать не будешь. Добросовестность — это тоже честность.

В семнадцать ноль-ноль я стоял у калитки дома Левкоевых, держа в руке букет цветов, купленных на привокзальном рынке, и улыбался.

“Дзи-инь!” — прозвучало в глубине дома.

Дверь распахнулась. На пороге возникла светловолосая угловатая девушка с широко распахнутыми голубыми глазами.

— Вам кого? — спросила она.

— Тебя, наверное, — перестал улыбаться я.

Девушка дернула плечиком, недовольно переспросила:

— Меня?

— Вот ведь... — не сдержался я. — Мальвина, елки-палки!

Широченные глаза ее растопырились чуть ли не во все лицо, в мои уши врезался истошный радостный визг:

— Сашка! — закричала она, — Ведь Сашка же! Папа! Смотри, Сашка приехал!

В окно выглянул сам Левкоев. За прошедшие годы он пополнел, лицо приобрело несвойственную ему раньше гладкость и розовощекость, но глаза остались те же — улыбающиеся, с чуть заметной поволокой грусти. Все это я отметил в течение нескольких секунд, ибо лишь столько времени он позволил себе потратить на то, чтобы узнать гостя.

— Саша! —  взревел он. — Здравствуй, чертяка! — и, ухватившись руками на верхнюю часть рамы, выкинул свое тело вон. — Саша! Приехал-таки! — продолжал он изливать свои чувства, тормоша меня, обнимая и вновь тормоша. — Ах, какой молодец вымахал! Ах, как хорошо, что ты приехал! Прямо вовремя приехал! У нас тут такое творится! Такое!..

— Пап! — оборвал его неприятным тембром голос Мальвины. — Перестань. Это неинтересно.

Герой сразу стушевался. Он все еще продолжал изливать свой восторг, разглядывать меня, словно ребенок новогоднюю елку, но какая-то печаль и растерянность сквозили в его взгляде, звуке голоса и движениях. Мне стало жалко Левкоева, и я, как можно беззаботнее, произнес:

— В дом войти хотя бы можно? Кстати, я бы и от чая не отказался.

Потом, за столом, когда лица хозяев вновь стали радушными и беззаботными, но глазами между собой они старались не встречаться. Я  старательно смешил их веселыми историями и анекдотами, услышанными в поезде, рассказывал об одноклассниках, кто куда пошел работать, а кто решил продолжить учиться после семилетки, вспоминал совместные со Светланой годы жизни в детдоме. Словом, вел себя так, словно ничего необычного в поведении хозяев не заметил, рад видеть их и по-прежнему неравнодушен к чарам голубоглазой и злоязычной хозяйки.

Хозяева тоже старательно подыгрывали мне, смеялись вовремя, сами шутили, но при этом старательно меняли тему разговора, если он вдруг касался их настоящего житья-бытья.

 В конце концов, от непривычной для меня игры я устал.

— Ну, все, — сказал, поднимаясь из-за стола. — Мне пора.

— Куда это? — удивился Левкоев. — Ночуй у нас. Места хватит.

Мальвина тоже было открыла рот, но я поспешил ее прервать:

— Нельзя, Сергей Антонович. Дисциплина.

— Да, пап, — все же влезла Мальвина. — У них там, в училище, знаешь, как строго? Как в армии.

 Было неловко смотреть на искренне расстроенного Левкоева.

— Ну, если как в армии, — развел он руками, — тогда конечно, тогда до завтра... Светлана... ты бы, знаешь, проводила Сашу...

Я приготовился услышать протестующий вопль, но на мое удивление Мальвина с поспешной готовностью направилась к двери.

И уже когда мы с Левкоевым долго и крепко сжимали друг другу руки и все же встретились глазами, я понял, что он весь вечер отлично понимал мое состояние и был благодарен мне за то, что я сумел не полюбопытствовать по поводу оброненных им нечаянно слов.

— Завтра ты, наверное, не сможешь прийти, — сказал он. — Пока с ребятами познакомишься, медкомиссию пройдешь, устроишься как следует... — и сам вдруг смутился. — А вообще-то приходи когда захочешь — всегда будем рады.

— Договорились.

Мальвина ждала на крыльце.

— Простились? — в голосе ее не было и тени недавнего дружелюбия и смеха.

— Так говоришь, словно навек прощались, — ответил я, обходя ее и спускаясь по ступенькам.

 — Вот именно, навек.

Я обернулся.

— Это как понимать?

— Вот так и понимай, — спокойно объяснила она, глядя мне прямо в глаза. — Не нравишься ты мне. Понятно? И никогда не нравился.

— А чего же?... — начал было я, но так и умолк, не найдя ничего с ее стороны такого, к чему можно было бы придраться в оправдание моего приезда.

— А ничего! — резко оборвала Светлана, возвышаясь благодаря крыльцу надо мною, и с какой-то непонятной мне злостью принялась задавать мне вопросы и тут же отвечать на них. — Ты в Джамбул в училище приехал? В училище. Сам устроился? Сам. Больше тебе ничего не надо от нас? Или, быть может, ты у нас останешься жить? Или вместо меня?

Чего бы она еще наплела — не знаю. Но только как я услышал злость в ее голосе, так растерянность моя и чувство вины разом пропали. Ибо Светлана становилась в этот момент не слабой обиженной девушкой, а противником. А возможно даже и врагом, человеком, желающим сделать мне больно. А это всегда вызывало во мне именно тот комплекс эмоций, что поэт назвал “упоением в бою”, и мне были знакомы законы этого боя.

С улыбочкой, смакуя каждое слово, я начал свою победную речь:

— Дура ты, Мальвина. Дура была, дура и есть. Да я чихал на твои шнифты и на фиг мне твоя любовь. Да если на то пошло, то не к тебе, кукле рисованной, приканал я, а чтобы Сергея Антоновича проведать. И пошла ты знаешь куда?.. — детдомовские правила, познанные нами обоими, позволяли мне назвать точный адрес посыла, и я бы, наверное, так и сделал, но...

...Света разревелась. Она взвыла пароходной сиреной и сквозь слезы и сопли, фонтаном брызнувшие в мою сторону, сообщила, что отец ее собирается жениться, а она этого... не желает.

Бывают положения, должно быть, и более глупые. Но и это не на последнем месте. После своей отповеди мне же пришлось подниматься на крыльцо, обнимать Светку за плечи и говорить ей тоном, считающимся у подростков ласковым:

— Не будь дурой, — забубнил я. — Ну, женится и женится. Чего тут такого? Мачеха у тебя будет — все работы по дому меньше, — и, видя, что она слышит меня, но не разумеет, легонько стукнул ее кулаком по спине. — Да и баба ему просто нужна.

 Светка ойкнула и притихла. Она еще мазала соплями мне плечо, но уже молчала и всхлипывала, не отнимая лица.

И наступил миг, когда чувство растерянности у меня прошло, и я ощутил ладонями тепло ее тела сквозь блузку, неудобство и приятную тяжесть ее груди, женскую беззащитность и доверие — и я был благодарен ей за это. Я понял, наконец, что эта девушка — не только часть моей жизни, но и часть меня самого, и что кроме, как у меня, ей не у кого сейчас искать поддержки.

Медленно опустив голову, я тронул губами прядь ее волос.

— Мальвинушка моя… — выдохнулось само по себе.

Написал — и вдруг остановил движение руки, ибо услышал звук шагов за дверью.

Лязг запоров, вопль боли, оборвавшийся на верхней ноте.

Тишина...

Только Голос...

Голос говорит, что Витек начальника тюрьмы в камеру приведет, никуда не денется, что пятисот рублей из рук не упустит...

А почему за дверью был шум?

А, наплевать… Должно быть, привели новенького.

Смертник продолжил писать:

СКАЗКА О МОРАЛИ

В Президиуме возникла свалка.

Длинный сухощавый старик с седой, обмотанной великое число раз вокруг талии бородой, в затасканном пиджачишке и брюках с бахромой (имя ему — Анекдот) рванулся к председательскому креслу, но оказался подмятым под Гротеском — толсторожим, улыбчатым увальнем, умело увернувшимся от надоедливо тычущегося Юмора — безусого, блеклоглазого, бесполого существа неопределенных лет и занятий; однако, и толстяк не достиг кресла, сшибленный с ног Сюжетом-Коллизией — юрким брюнетом с усами, при шпаге, с кинжалом и дюжиной пистолетов за поясом, в карманах и в зубах. Но и брюнет поник, запутавшись в длинном кисейном шлейфе Сентиментальности, исчерченном стрелами, сердцами и тусклыми буквами: DEATH... SEX... LOVE...

Мальчишка-паскудник по имени Цинизм расстегнул штанишки — и окропил шлейф тот по всей длине. В мокрой тряпице, словно в сети, бились и охали Этика, Эстетика, Художественная правда и Правда Жизни, Романтика, Совесть и многие прочие.

Все они вразнобой ругались, кричали, работали кулаками, плечами, рвали волосы друг на друге; и лишь Мораль — дама почтенная, но весьма излапанная и потасканная — крепко сидела в председательском кресле.

Почему именно она?

А хрен ее знает...

Осколок второй

Всполошились отделения милиции, соскочил с постели прокурор, кричит в телефонную трубку, стремительно выскочила из ворот кавалькада “черных воронов”...

Сшиблись две толпы — черная и пестрая — трещат мышцы, хрустят кости, в безумной ярости воет молодецкая сила, дерутся ремесленники с домашниками!

— Господи! — шепчет обыватель за ставнями. — Когда же этих ремесленников всех пересадят!

Здесь смертник задумался.

Писать о драках училищных было и самому неинтересно. В конце концов, кому какое дело до того, что пять сотен самых отчаянных и пропащих детдомовцев, собранных с половины Советского Союза в ремесленное училище для какого-то непонятного никому эксперимента, обкрадываемые поварами и администрацией, не могли да и не хотели жить так, как требовали от них старшие.

Они не желали подчиняться навязанному извне порядку, потому дрались за свое право, например, ходить купаться под шлюзы сороковой мельницы или танцевать под баян на мосту через Тютюшку, они выживали в этих драках для того, чтобы таким образом самоутвердиться в чужом для них городе — и только. В конце концов, подросткам было даже хорошо там. Для иных училище осталось на многие годы лучшим воспоминанием в жизни.

Не было в училище девчонок.... Нет, в первый год были, но потом их из ЖУ-1 забрали, перевели куда-то.  Ну и что? В конце концов, за стенами училища девчат было сколько угодно — и все они глазели на ремесленников.

А вот малыши... Ведь были в том училище и малыши — семилетки. Над ними кто-то из Москвы тоже проводил эксперимент.

Смертник  вспомнил вдруг про то, что сейчас Председателем Верховного Суда страны является человек с фамилией Смирнов. Конечно, вовсе не родственник его однокашника, а лишь однофамилец. Но все же...

Осколок третий

ЖУ-1 переименовали в ПТУ-12 еще при мне. А теперь это ГПТУ-88.

Испытав в 1976 году чувство ностальгии, решил я навестить родные стены. От вида обшарпанных корпусов, неубранных куч мусора, не подметенных тротуаров, дебильных морд учащихся на душе стало скверно. Грязь, гниль, запустение... Будто живут здесь люди мимоходом, словно на вокзале, не чувствуя дома.

Мимо сквера со сломанной оградой (ограду делала наша группа еще в 1958-м на уроках общественно полезного труда), шла, играя бедрами, красивая полная женщина.

— Здравствуйте, Юлия... — начал я, но запнулся, так как отчества ее не знал.

— ...Андреевна, — подсказала она. — Вы, наверное, по поводу родительского собрания? Завтра в семь вечера.

— Нет, Юль. Я по поводу ПТУ-12.

Даже обретя сеть мелких морщин и раздавшись телесами, она осталась прежней красавицей Юлькой, выпускницей местного педучилища, учительницей младших классов, за которой толпою волочилась наша братва. Глаза округлились.

— Закрой рот, — ухмыльнулся я, — кишки простудишь.

— Погоди-ка... погоди-ка... — узнавая пролепетала она, и вдруг радостно вскрикнула: — Санька! Ну, точно же, Санька!

— Спасибо, что узнали, Юлия свет Андреевна, — расшаркался я, словно мушкетер на сцене. — Александр Ярычев к вашим услугам.

— Санька... — повторяла она нежным голосом. — Санька... И вправду Санька.

Процедура приглашения в гости и знакомства с мужем произошла по тому всем ведомому стандарту, при воспоминании о котором меня лично тошнит. Я чуть было не пожалел о своем согласии “заглянуть на огонек”, как вдруг услышал от вносящей в комнату кипящий чайник Юльки:

— Ты знаешь, что я вспомнила сейчас? Как ты юлу купил. Помнишь?

Боже мой! Помню ли я юлу?! Да разве  мог я забыть это?

Впервые я увидел это маленькое пузатое чудо еще в Ельце, у дочки соседа по бараку. Была та юла еще довоенного выпуска, вся исцарапанная, безголосая, но такая стремительная, прекрасная в своем безумном вращении, что просто не верилось в ее преклонный для игрушки возраст. Дети нашего барака могли часами  любоваться ее обтекаемыми боками, проглядывающими сквозь щели комода, куда нам по очереди позволяла подглядывать хозяйка юлы, и, не отрываясь, глядели на ожившее чудо, когда сосед, желая повеселить нас, открывал комод, доставал редкостную игрушку и, заведя ее, словно подкачав насосом, пускал в пляс по комнате.

— Ну, купил и купил, — отозвался я как можно безразличнее. — Стоит ли вспоминать?

— Да как же не стоит? — всплеснула руками Юлька. — Ведь это же додуматься надо: стащить в магазине деньги и купить на них юлу и калейдоскоп. Да, да, — обернулась она к мужу, — еще и калейдоскоп.

Начальник тюрьмы все-таки пришел. А с ним и два надсмотрщика.

Кобуры расстегнуты, ладони на рукоятках пистолетов.

Глаза Витька блудливо блестели — и смертнику стало ясно, что его предложение решили выслушать. Бояться же им друг друга нечего — работники охраны тюрьмы здесь, как и в других тюрьмах, повязаны круговой порукой, и всевозможные конфликты подавляют собственными силами. Стало быть, перед ним предстали сейчас наиболее доверяющие друг другу лица, крепко спаянный коллектив.

Повернувшись к ним, он спросил, сколько денег хватит им на первую неделю в качестве аванса.

— За что? — спросил начальник.

За то, что перед смертью ему хочется пожить по-человечески. И чтобы всякая сволочь не совала кулаки в рожу.

Начальник тюрьмы начал было болтать о чести советского офицера, распорядке дня и режиме тюрьмы.

Но смертник оборвал его.

— Сколько?

— Двадцать тысяч.

От волнения лицо начальника тюрьмы даже побагровело.

Хорошо. Тогда пусть его сейчас отведут в какой-нибудь кабинет, оставят наедине с телефоном. И побыстрее. Все должно быть по Марксу: товар — деньги, деньги — товар. А товар здесь — услуги охраны лично смертнику. Кстати, почему вопреки внутреннему распорядку, ему — смертнику — разрешили пользоваться перьевой ручкой? За честный ответ — сотня рябчиков без подоходного налога.

Потому что... если честно... конечно... Хотелось посмотреть, как он будет вспарывать себе вены... Извините...

За ТАКУЮ откровенность смертник решил набросить еще четвертной, после чего приказал отпереть двери и проводить его в кабинет.

Начальник тюрьмы выполнил приказ с такой поспешностью, что прищемил себе дверью ноготь мизинца. Но виду не показал, лишь поморщился, и помчался по коридору впереди смертника и почетного эскорта в виде Витька.

В своем кабинете начальник почтительнейше извинился за то, что не может себе позволить пока оставить смертника в кабинете одного, но если двадцать тысяч действительно будут получены, то это удовлетворит обе стороны.

Смертник молча пододвинул к себе телефон, набрал код, памятный номер и назвал себя...

Помолчал, вслушиваясь в каскад приветствий, звучащих на весь кабинет, потом заявил, что приговорен к смертной казни. Пишет сейчас Прошение о помиловании. Ему нужны деньги, потому что местные вертухаи могут приведение приговора ускорить.

Больше ему ничего не нужно?

Нет, пока больше ничего.

Сколько? На первое время хватит тысяч пятьдесят.

— Хорошо. Пришлю пока сто, — произнесли из трубки так громко, что начальнику показалось, что слова эти слышит вся тюрьма. — Какой адрес?

Он назвал город и номер тюрьмы — 26.

Попросили передать трубку начальнику.

Тот приклеился к телефону и дрожащими губами только отвечал:

— Так точно!.. Не извольте беспокоиться... Честное слово.

Потом положил трубку, спросил: не проще ли организовать побег за такие деньги?

Но Голос шепнул, а смертник повторил: обойдемся, мол, и без советчиков. И вообще... пора возвращаться в камеру. Там ждет незаконченное Прошение. А еще  колбасу с чаем ему этот сукин сын Витек не принес. В следующий раз за задержку будет отчислять из гонораров по сотне за минуту.

Начальник дернул головой — и Витек исчез.

Торжественный эскорт направил свои стопы к камере.

Потому что именно теперь смертник решил написать свою самую главную сказку — сказку, которую знал, кажется, всегда, ибо из нее пришел Голос, и многое из того, что совершилось в его жизни, сделало его судьбу похожей на бутерброд. Но прежде надо дописать про калейдоскоп…

Да, был в моей жизни и калейдоскоп. Если юлу я видел еще в Ельце, а в одном из детприемников даже сам завел пару раз, насладившись нежным пением ее и стремительным танцем, то калейдоскоп для меня, тогда шестнадцатилетнего недоросля, оказался вещью столь незнакомой, что я, зайдя в “Детский мир” с украденными с прилавка бакалейного магазина пятьюдесятью рублями, попросил на оставшиеся после покупки юлы деньги продать мне “вон ту большую конфету”.

— Это не конфета, — произнесла девушка безразличным голосом.

— Хлопушка? — предположил я.

Меня окинули высокомерным взглядом и произнесли слово длинное и незнакомое:

— Калейдоскоп.

Я аж поперхнулся.

— Дорого?

— Четырнадцать рублей.

У меня оставалось двадцать с лишним. Быстро отсчитав требуемую сумму, я сунул деньги девушке и схватил рукой раскрашенную картонную трубку.

При ближайшем рассмотрении калейдоскоп оказался похожим на подзорную трубу. Я приблизил глаз к отверстию и обомлел...

Узор необычайной красоты предстал передо мной: изящный, многоцветный, слепящий каждой гранью и весь какой-то хрупкий, неземной, словно мечта недосягаемая...

Кто-то ударил меня по плечу — и узор распался...

— ...твою мать! — взревел я, отнимая калейдоскоп от глаза.

Передо мной стоял милиционер, рядом с ним — продавщица бакалейного магазина, прозванная местной шпаной за непомерную толщину “Жиркомбинатом”. Как раз у нее полчаса тому назад я спер с прилавка только что истраченные на игрушки деньги, искренне считая при этом, что ворую у вора и, стало быть, поступаю благородно.

— Этот? — спросил милиционер.

— Он, — мстительно сжав губы, кивнула толстуха. — Он подлец.

— Сама подлюга, ворюга жирная! — заорал я, понимая, что оба чуда, которое держу я сейчас в руках, у меня отберут. — Че вам надо? Че привязались?

— Верни игрушку, — строго приказал милиционер, и протянул руку к калейдоскопу.

Я резко ударил его по руке, прижал свое сокровище к груди.

— Не дам, — сказал дрожащим от гнева голосом. — Не дам... Иди ты... Не дам... — и, размахнувшись сплеча, предупредил: — Сейчас вмажу... не  дам.

Девичий голосок остановил ринувшегося было на меня милиционера:

— Не трогайте его! Это его игрушки! — крикнула продавщица. — Он их только что купил.

—  Купил?! — взвизгнула Жиркомбинат. — Он купил? Инкубаторский?

“Господи, — подумал я. — И здесь попрекают сиротством!” —  и с размаху влепил толстухе в ухо.

После, конечно, пришлось схватиться с милиционером. Отбиваться одной левой рукой было неудобно, а оставлять игрушки в магазине я не собирался. Но моему противнику пришлось-таки изрядно повозиться, в то время как бакалейщица-толстуха тут же с пола поднялась, сняла с ноги туфлю и пыталась ударить каблуком меня по морде...

Дверь распахнулась — и в камере возник Витек. Он неслышно поставил рядом со смертником чайник, пиалу  и сахарницу с конфетами. Сверху положил круг краковской колбасы.

А потом, пятясь спиной, выскользнул вон.

Юлькин муж долго хохотал над рассказом, а потом спросил:

— Чем вся история кончилась?

— Чем? — пожал я плечами. — А чем она должна была кончиться?

— Ну... не знаю, — растерялся он. — Судили, наверное.

Брови мои непроизвольно дернулись.

— Вы такой кровожадный?

— Нет, но... драка все-таки .... с милицией... воровство опять-таки...

Он мне разонравился.

— Выговор ему дали, — вмешалась Юлька. — Ну и отработать деньги заставили в депо.

— А калейдоскоп и юлу мне оставили. Так Иван Иванович распорядился, — сказал я и поднялся из-за стола. — Спасибо за хлеб-чай, пойду.

— Да вы что?! — удивился хозяин. — Сейчас картошка стушится, бутылочку откроем....

— Нет, Юльк, — прервал я его. — Не повезло тебе с мужем. Куда ему до наших парней.

 Глаза Юльки согласно блеснули.

Училищную братву хрупкие узоры калейдоскопа очаровали. Мало кому в детстве удалось вдоволь побаловаться подобной игрушкой, но после того случая калейдоскоп на целых полгода стал любимым развлечением ребят. Многие десятки игрушек были куплены в магазинах, изготовлены в мастерских, квадратные метры стекол разбились в мелкие осколки, снимались стоп-сигналы с машин, воровались разноцветные бутылочки в аптеках, все это крошилось, мельчилось, обменивалось и засыпалось в железные, медные, латунные, картонные и просто бумажные трубочки, а также в нарезанные в локомотивном депо лучшими токарями трубы, украшенные всевозможными узорами и травлеными надписями.

 Я смотрел в волшебные окошечки тысячи раз, все искал и искал тот первый узор, такой необычайный, прекрасный и такой безнадежно хрупкий.

Но так и не нашел...

И тогда, идя сквозь анфиладу комнат Юлькиного дома, осторожно спускаясь по лестнице, я вспоминал тот прекрасный узор и думал, что какая, мол, я свинья, что схамил в чужом доме, обидел радушного хозяина. Но одновременно понимал, что иначе поступить не мог, ибо влюблены были в Юльку все наши охламоны и драчуны, сорви-головы, а выбрала она человека заурядного, скучного, не желающего даже понять, что человек должен быть просто добрым. Добрым, как дядя Вася, как Пушок, как Иван Иванович Круглов, который вскоре после этой истории ушел от нас, принял какой-то большой пост в Алма-Ате.

— Прощай, Юлька, — сказал я ей у калитки. — Очень жаль, что мы с тобою встретились.

Она не спросила почему. Наша Юлька всегда нас понимала.

— Прощай, Сашок, — ответила она. — Ты все такой же зубастенький, не изменился совсем. Тебе, наверное, очень трудно живется. Я рада за тебя, — и улыбнулась. — Прощай.

Закрыв калитку, Юлька пошла к дому. Взрослая, располневшая женщина, уже, в общем-то, и не Юлька, а Юлия Андреевна, классный руководитель одной из групп нового училища. Я не был в нее влюблен, как Кучемидзе, например, или Росляков. Я был всецело занят Левкоевой Светкой и как-то прошел мимо всеобщей увлеченности ею, но в тот момент, когда она уже поднялась на крыльцо и даже не оглянулась перед тем, как открыть дверь, мне вдруг на секунду показалось, что я потерял в жизни что-то важное и большое, не влюбившись в нее и позволив ей уйти к скучному и сытому мужу.

Потом, по дороге в гостиницу, я думал, что наше училище тем и отличалось от прочих детдомов, что нас обучали солидным рабочим профессиям. Мы были уже тогда старше своих ровесников. Все прочее, в том числе и уклад детдомовской жизни, не изменились: каждый из нас был частью товарищества, и “МЫ” по-прежнему довлело над каждым “Я”. И это “МЫ” дрались и влюблялись все хором, звали доносчиков стукачами, сучатами и сексотами, били их, пытали, трусов презирали, ханжей ненавидели, а всякого рода “блатных”, имеющих вельможных родителей и подсунутых к нам на бесплатные харчи, как, например, Аскара Утеулина, перевоспитывали одним нам известными методами.

Нам, в общем-то, повезло. Тем, кто вывалился из детдомовского котла по достижении пятнадцати-шестнадцати лет, очутился в мире деловых взаимоотношений, в мире, где товарищество заменил коллектив, где 16 часов в сутки тебя не контролируют сотни глаз — тем было труднее.

СКАЗКА О МЕСТЕ В ЖИЗНИ

— Сколько свободных в гостинице мест? —

Спросил он, взобравшись на пик Эверест”.

Других смертников, знал он, в тюрьме по-прежнему били.

А его больше не  трогали. Лишь почтительно молчали у двери, за которой странный их хозяин что-то пишет и пишет.

Лишь один старший лейтенант по кличке Жандарм двинул раз смертника в ухо на прогулке — тот и полетел носом в землю.

Руки скованные — дать сдачу не смог. Зато нашлись из надзирателей сердобольные — рассказали о случае начальнику — и тот перевел Жандарма в другой корпус.

Осколок четвертый

Что за прелесть наши малыши: наголо стриженные, ушастенькие, с широко вытаращенными глазенками, такие крохотулечки в ремесленной форме с блестящими пятнышками пуговиц и широкими черными ремнями от бляхи на животе. Нельзя без улыбки смотреть на марширующих первоклашек.

— Левой... левой... раз-два-три, — горланит мой одноклассник Валерка Смирнов, назначенный малышам в шефы. — Левой, левой... раз-два-три.

Идут они мимо нас такие серьезные, проникнувшиеся чувством единого локтя, чуть наиграно суровые, чопорные, с виду такие одинаковые... Только вдруг то один развеселит огоньком плутовских глаз, то осветит улыбка другое лицо.

— На ме-есте-стой!.. Раз-два... Нале-е... Во!.. Вольно.

Стоит стриженный ряд училищных новобранцев, стоит наша смена, дай Бог, последняя. Ведь и эти малыши — жертвы войны, ее подранки: у одних родители погибли в Корее, у других в Китае, у некоторых сидят или умерли в тюрьме. У двоих, говорят, литовские националисты всю родню вырезали... А у кого-то вот только пять лет тому назад расстреляли за политику... Мы, старшие, знаем о них все, боремся за право числиться их шефами, бегаем при случае к их корпусу: глазеем и выискиваем среди них того единственного, которого вдруг начинаешь любить, как родного, которого хочется приветить особенно, защитить — ищем для себя младшего брата.

— Смирно! — командует Смирнов при виде подходящего к строю директора училища.

Это уже новый директор. Его фамилия — Караваев. Он одутловат, ходит с тросточкой, симпатией у нас не пользуется, так как имел глупость в первый день своего появления в училище солгать, что охромел на фронте. А ложь та в тот же день открылась благодаря языку его жены — бабы вздорной, наглой, но занимающей важный пост — начальник отдела цен облисполкома, то есть бывшей по молодости подстилкой у работников обкома. Караваев — инвалид с детства, узнали мы, хромает всю жизнь. А еще он до нас был директором спецшколы для юных правонарушителей, а попросту — в тюрьме для детей.

Мне он особенно неприятен не тем даже, что я предчувствую, глядя на него, свою будущую судьбу. Лицом он очень походит на Николу-Чудотворца с бабушкиной иконы — той самой иконы, которая так строго смотрела на меня, когда я сидел перед гробом отца и не смел плакать, а лисьемордые старухи осуждали вместе с Николой-Чудотворцем меня за это. Противная харя, ненавистная....

Рядом с директором стоит женщина. Лет двадцати пяти, в модном платье-колокол, в кофточке с открытыми плечами и в совершенно неуместной в сентябрьскую жару менингитке. Приятная женщина, всем нам так и хочется с нею переспать...

— А вот и наши питомцы, — гордо произносит Караваев. — Тут и ваш сын.

Фигурка женщины застывает, руки нервно теребят ручку сумочки, глаза глядят испуганно, в уголках их слезы. Отчего? Желание наше познать ее в постели становится еще сильнее.

— Где... где он? — выдавливает она. — Они... они такие похожие.

Караваев кивает шефу, и тот радостно орет:

— Во-ольно!.. Разойдись!

И тут из дрогнувшей шеренги вылетает малыш, и попадает прямо в объятия матери.

Та облегченно плачет, вываливая из декольте объемную и сочную грудь.

Караваев гордо глядит по сторонам, довольный произведенным  эффектом.

А мне вдруг стала не мила наша знаменитая черная ремесленная форма и внешняя одинаковость всех нас. Что-то кольнуло в наших сердцах, и все старшеклассники, присутствовавшие при этой сцене, сделали шаг к толпящимся и с завистью смотрящим на мальчика с мамой малышам.

— Тебя как зовут? — спросил я высокого худого мальчика с угрюмым взглядом исподлобья.

— Генка.

— А фамилия?

— Гузей.

— А я Саша Ярычев.

Пацан враз разулыбался во весь рот:

— А я знаю.

— Откуда? 

Он удивленно таращит на меня глазенки и силится придумать какой-нибудь ответ. Но повторяет:

— Знаю.

Значит, тоже заприметил меня среди десятков старшеклассников, ждал, когда подойду, справлюсь об его имени, искал старшего брата.

И мы тут же разговорились.

— Что ж, заберут у вас парня? — спросил я.

— Почему? — удивился Генка.

— А вон, — показал я пальцем на малыша, берущего у матери из рук конфету. — Мать нашлась.

— А-а-а... — протянул он с плохо скрываемой неприязнью. — Этот... Его не заберут. Его к нам пристроили.

— Пристроили?! — поразился я. — В детдом?

— Она сдала его к нам.

Я медленно разогнулся, посмотрел на эту женщину. Красивая, нарядная, такое тело мять любому мужику в радость. И перстенек на пальчике — не бедствует, значит. Но желание переспать с ней исчезло.

Что-то изменилось в этом мире: нас разыскивали по всей стране, забирали из детдомов всякие тети, дяди, бабушки, дедушки, просто соседи и знакомые, а от них избавляются, их сдают, как вещи в стирку, устраивают, а потом навещают, кормят конфетами, целуют, чтобы исчезнуть опять...

Я взял Генку за руку и пошел с ним в сторону сквера.

— Вы куда? — крикнул нам шеф.

— Лишь бы отсюда подальше...

Вот, наконец-то и главная сказка...

СКАЗКА САТАНИНСКАЯ

(начало)

В тот день в Аду топили особенно жарко.

Заседал Вселенский Совет Сатаны. В полном составе он собирался последний раз так давно, что на планете Земля успела появиться, развиться, загнить и исчезнуть целая общественно-экономическая формация.

Черти вкалывали, как кочегары у паровозной топки.

Грешники в крутом кипятке смолы выли так, что чертям приходилось завязывать уши тремя платками. Даже блатным, сумевшим и здесь оказаться полезными нечистой силе, в тот день не было скидки. Отвыкши от тепла, они так визжали, что архангельские трубы, преобразующие крики боли в сентиментальные мелодии, не справлялись с нагрузкой и то и дело фальшивили.

Итак, заседал Вселенский Совет Сатаны. От Галактики и до Галактики толпились бесчисленные джины, демоны, ифриты и прочая пакость, не имеющая на Совете голоса, но желающая попасться на глаза великому начальству.

Слушалось дело Асмодея — демона ничтожного, со всех должностей уволенного, промышляющего на жизнь невесть чем, кривого, хромого, характера даже для Ада нелегкого.

Сам Асмодей сидел внутри магического круга, сотворенного из астероидов членами Совета, и с беспечным выражением на обезображенной шрамами физиономии занимался маникюром когтя на конце своего хвоста.

От обвинения выступал Вельзевул. Сообщив о Межвселенском положении, он затронул вопросы частного порядка, охарактеризовал деятельность нескольких сотен членов Совета, поздравил и выразил восхищение самому главе Ада, после чего рассказал, что некий демон Асмодей, адских прав лишенный и сосланный на Землю, совершил тягчайшее из преступлений — без разрешения членов Президиума Вселенского Совета Сатаны побывал в будущем этой планеты, вступил в контакт с аборигенами и обнародовал там вовсе ненужное сообщение о том, будто бы каждый человек этой планеты, будь то младенец либо беззубый старик — все они находятся под негласной опекой лиц, именуемых исчадиями Ада. Более того, Асмодей заявил, что именно подчиненные Сатаны наделили людей разумом, и в доказательство тому привел следующие примеры:

ПЕРВОЕ: Стоунхендж — циклопическое каменное сооружение, расположенное на юге Англии на Солсберрийской равнине и построенное в 1900-1600 годах до нашей эры, являвшееся астрономической обсерваторией еще людей каменного века.

ВТОРОЕ: Каменные скульптуры острова Пасха высотой с трехэтажный дом и весом до двадцати тонн, вознесенные на неприступные скалы неведомым людям способом.

ТРЕТЬЕ: Календарь индейцев майя, более совершенный, чем календарь европейцев 20 века...

Перечень доказательств, приведенных землянам Асмодеем, Вельзевул зачитывал несколько световых суток.

Члены Вселенского Совета терпеливо слушали.

В заключение Вельзевул потребовал от Совета абсолютного уничтожения демона Асмодея вплоть до состояния космической пыли и разбрасывания оной по всему межгалактическому пространству с плотностью не более одного атома на кубический километр.

Адвоката в Аду не полагалось. Поэтому защищать Асмодея мог лишь он сам.

Но тот помалкивал да скоблил напильником коготь хвоста.

— Правду говорят о тебе, Асмодей? — крикнул кто-то из дальних рядов.

— Правду, — согласился демон. — С похмелья и не такого нагородишь. Ловко земные шельмы самогон гонят. И ароматен, и ядрен.

И далее, сколь ни настаивали члены Совета поведать им подробности совершенного преступления, слов раскаяния от Асмодея они не услышали.

— Я секретов не держу, я ими со всеми запросто делюсь, — говорил он, и принимался перечислять рецепты самогона бурачного, пшеничного, ячменного, картофельного, сливовицы, шнапса и прочих хорошо известных в Аду напитков.

В заключение взял слово сам Сатана.

— Уважаемые члены Вселенского Совета! — начал он. — Миллионы и миллионы лет мы торчим в межгалактическом пространстве, подсиживаем друг друга в канцелярских креслах, курируем обитаемые миры, помогаем по пустякам и вылавливаем товар для наших котлов, называемых землянами звездами. Сколько общественно полезного труда и времени затрачено на это!

Члены Вселенского Совета согласно закивали головами. А Сатана продолжил:

— Демон же Асмодей не стал заниматься всем этим. Своим проступком он навел меня на мысль, что нам нужно заниматься более важным делом. А именно — курировать каждое мыслящее существо Вселенной, следить за ним с момента порождения до момента смерти. Пусть каждый из нас выберет себе по индивидууму из числа землян в качестве общественной нагрузки, и следит за ним. Повторяю: все, все без исключения.

— А сам? — не удержался от вопроса Асмодей.

— Я тоже выберу себе кого-нибудь с Земли. Если, конечно, Асмодей не возражает.

— Не возражаю, — великодушно разрешил Асмодей. — Только с тебя пол-литра. По земному закону.

На том и порешили.

Были, конечно, и несогласные во главе с Велепсом, но им было отказано, их строго предупредили, намекнули на лежащие в Сатанинском сейфе компрометирующие доказательства — и в результате предложение Сатаны было принято единогласно.

Спустя несколько лет Сатана признался, как бы между прочим, Мефистофелю:

— Пожалел я Асмодея. Чего спьяну не сболтнешь. А мысль он подал, вообще-то, верную. Ни одного тунеядца не осталось в Аду — все теперь следят и доносят. А потом... этот Стоунхендж... сам я себя возьми!.. Ведь и вправду я к его постройке руку приложил...

А еще за стеной камеры смертника слышен был грохот строительных машин. Это, как рассказали ему, расчищают площадку под церковь. В областной газете “Знамя труда” он прочитал ответ местного попа — отца Бориса — на статью в казахской газете “Енбек Туы”, где русских бранили за то, что строят они церковь рядом с тюрьмой, на месте захоронений расстрелянных в 1937-1953 годах “врагов народа”. Поп написал, что церковь Христова милосердна и ставит храмы именно там, где люди страдают.

Смертник улыбнулся, прочитав эти слова.

— Разве ж это страдание — сидеть в тюрьме? — сказал вслух. — Тяжко, трудно, изматывающе — да. Но страдания... — и покачал головой. — Нет. Страдания — это совсем другое...

Длинная дощатая уборная стояла в глубине училищного двора. Малыши, по идиотскому распоряжению вездесущего Караваева, ходили строем к этому сооружению два раза в день для отправления естественных надобностей.

В такой-то неподходящий момент одно из двенадцати посадочных мест оказалось занятым мною. Здесь произошла наигнуснейшая история в моей жизни.

Но прежде, товарищи члены Верховного Суда, давайте отвлечемся.

Давайте вспомните, какими нежными и открытыми были души ваши в детстве, как вы умели переживать и сопереживать, какими лихими и удалыми были ваши поступки, как всех вас все касалось, и как каждое событие впивалось в ваши обнаженные нервы, как вы верили всему, что вам ни скажут, даже собственным вракам, как велики были ваши радости и беды, как искренне вы раскаивались, как много было заложено в вас чистого, непорочного, более того — священного, которое несли вы в себе, словно хрустальный кувшин с родниковой водой, сквозь все детство до юности, пока не столкнулись с миром взрослых — и кувшин тот разбился, а вы стали спокойнее, солиднее, научились многого не видеть, а если жизнь ткнет в грязь носом, то часто, очень часто вы уже стали отворачиваться, научившись говорить, что этого не было и нет, и быть не могло. Так вам стало жить выгодней, спокойней. И теперь вы, граждане судьи, и не замечаете, как ложью своей вы предаете самих себя — тех юных, еще не искушенных, пока еще порядочных Человеков.

Двенадцать мальчишек в черной ремесленной форме (у некоторых из-под брюк виднелись белые завязки от кальсон) деловитой шеренгой вошли в туалет и мигом оседлали вырезанные в дощатом настиле отверстия.

Один остался стоять прямо передо мной, не решившись меня побеспокоить. В нем я узнал того самого мальца, пристроенного мамашей с конфетами. Испуганные глазенки с белесыми ресницами, округлое загорелое личико — вот и все приметы.

— Сейчас, сейчас... — заторопился я, зная, что на предназначенную процедуру я имею времени вдоволь, а малышам Караваев выделил четыре минуты.

— Ничего, — мотнул он головой. — Мне не надо. У меня запор.

Я облегченно вздохнул — моя ситуация была обратной.

Малыш остался стоять, прислонившись плечом к беленой по дереву стене, разделяющей нашу двенадцатидырочную часть уборной от смежной — персональной, для преподавательского состава. Выходить из туалета малышам приказом Караваева предписывалось тоже гуртом, то есть пацан обязан был стоять в пропитанном миазмами и хлоркой помещении до приказа выйти на свежий воздух.

Выражение лица его было грустным. Чувствовалось его одиночество в нашем присевшем коллективе.

Я хотел сказать ему, что он испачкает форму о побеленные известкой доски, но потом передумал — и так уж испачкал.

В дверь персональной части туалета кто-то толкнулся, потом догадался ее все-таки потянуть на себя и вошел, звякнув крючком.

Все сразу затихли.

— Эй! — позвал тихим шепотом какой-то дальний от меня сиделец стоящего малыша. — Посмотри, — и палец его указал на дырку от выпавшего сучка в доске перегородки между туалетами сантиметрах в тридцати от пола.

Грустящий пацан оторвался от  мыслей, испуганно затряс головой.

— Посмотри, говорю! — грозно приказал сиделец.

И пацан покорно наклонился к отверстию.

— Ну, как? — сладострастным голосом спросил сиделец. — Баба?

Пацан кивнул.

Сиделец наскоро мазанул куском газеты по заду, вскочил и принялся торопливо застегивать штаны. 

— Вот это да! — восторженным шепотом зачастил он. — Чур я первый! — и ринулся к дырке.

Оттолкнул пацана, наклонился глазом к ней.

Пока я справлялся с газетой, поднимался и спешно застегивал ремень, ошеломленный при этом всем происходящим, совершенно растерянный и не знающий как поступить, бывший сиделец успел полюбоваться зрелищем, оторваться от отверстия и, расширив оловянные глазки свои, раззявя слюнявый рот, сказал с какой-то особенной пакостной сладостью в голосе:

— Бля-а-адь!... Настоящая бля-а-адь!.. Вся п... в крови...— потом показал пальцем на застывшего рядом с ним пацана, добавил: — Его мать.

Со всей силы ударил я в ухо эту сволочь. Поймал за шиворот на лету, швырнул к двери, пинком заставил продолжить полет по улице. Ринулся было следом, желая убить, уничтожить пакостника, но уже снаружи кто-то обрушил на меня свое семидесятикилограммовое тело и прижал к стене уборной.

Сделав две-три попытки вырваться, я стал успокаиваться. Держал меня у стены шеф малышей — Валерка Смирнов. Было и стыдно, и противно, и растерянно, и гадко на душе, смотреть в глаза ему не хотелось.

“Сиделец” орал благим матом, катаясь по пыли возле туалета. Вокруг него толпилась шушера, оглашая воздух воплями не знающих о причине конфликта людей. А спустя какие-то секунды возник, как черт из табакерки, и сам Караваев.

Он тут же принялся кричать, махать перед моим лицом клюкой, грозить тюрьмой. Но я с безразличным лицом отмахнулся от него и произнес без всякой злобы в голосе:

— Пошел на хер. Зашибу.

Караваев остолбенел, стал ловить ртом воздух.

Пришлось объяснять:

— Идите в свой кабинет. Я сам к вам приду.

Оглянулся вокруг — малыша, оскорбленного пакостником, не увидел.

— Где он? — спросил я шефа.

— Кто?

— Ну, такой, плюгавенький.

— Какой плюгавенький?

— Ежков, — подсказал один из пацанов. — Тот, что в дырку глядел? Вон туда побежал.

Я, за мной Смирнов, а там и вся остальная пацанва, рванулись в сторону спального корпуса.

— Ежков!.. Ежков!.. Ежков!... — звенело эхо голосов по зданию. — Ежков!.. Ежков!..

“Господи! — думал я, носясь из комнаты в комнату. — Что за дурацкие порядки: гнать детей строем в туалет и не воспитывать в них качеств более важных: совести, например”.

— Ежков!.. Ежков!..

Ноги понесли меня в сторону умывальной комнаты.

Длинный строй трехлитровых литых из алюминия умывальников, жестяное корыто под ними, деревянный обрешетник на мокром кафельном полу — все это ужасающе далеко тянулось от дверей до окна и печи, где на перекладине для сушки половых тряпок висел, дергаясь в ременной петле, мальчуган.

Долго, бесконечно долго преодолевал я эту комнату, долог был мой прыжок, как-то слишком долго цеплялся я за палку, виснул на ней, а потом падал вместе с обломками, ловя на лету маленькое тельце с липкой от пены изо рта головой.

— То была не она! Не она! Не она! — кричал я. — То была совсем другая женщина!

Знакомый Голос ехидно хохотнул и спросил:

— А сказочка какая теперь будет?

— Никакой, — ответил он.

— Как так?

— А так... Не до сказочек.

— И то правда. Судьба это к тебе постучалась. Ишь как вышло — из туалета вывернулась. Самое для тебя место.

Смертник пододвинул к себе бумагу, огляделся.

— Не в том дело, — сказал, обнаружив, что в камере он все-таки один. — О другом думаю.

— О чем другом, если вон — и Ежков появился.

— О чае, — показал на стол. — О колбасе, о конфетах проклятущих... — вздохнул. — Как себя с вертухаями я вел. Барин — ни дать, ни взять. Так на душе паскудно, что хоть пальцы — в рот, и себя — наизнанку.

— А смысл?.. Даже если бы не ел — все равно уж взял.

— В том-то и дело, в том-то и дело...

— Наш ты теперь. Наш.

Смертник взял ручку, поднес перо к запястью.

— А это зачем? — сказал без всякого выражения Голос. — Кому что докажешь?

В камере выключили свет — и Голос обрел плоть.

Смертник положил ручку на стол и ответил:

— Ты прав. Я допишу. До конца.

— Не в этом дело, — заметил Голос. — Ты сейчас думал: зачем Ежкова встретил? Может, не приди ты в тот туалет, судьба бы сложилась иначе?

Смертник шагнул к нарам, плюхнулся на них. Сказал вслух:

— Херню порешь.

— И то правда, — согласился Голос. — Тогда ты еще не был нашим...

Осколок пятый

Ежков и Гузей все-таки подружились. Мое покровительство к обоим повлекло за собой взаимный интерес пацанов, затем взаимную приязнь. Ежков приобрел защитников и покровителей в нашем с Генкой лице, стал меньше страдать от ненависти сирот-однокашников, а вечно голодный Гузей теперь имел возможность пользоваться посылками своего нового друга. Детское сознание не особенно обременено постулатами моралистического плана, потому такие отношения вполне сходили за дружбу.

До определенного момента так думал и я. Честно признаться, особого внимания уделять им я не считал нужным — постоянные ссоры и примирения с Мальвиной отнимали массу времени, походы в кино, на танцы и на концерты требовали денег, которых нам в училище не давали, потому что мы были на полном государственном обеспечении. Поэтому я с первого года обучения еще подрабатывал и дворником — мел асфальт вокруг КОР-клуба. Встречался с пацанами не часто, но когда встречался, с удовольствием играл с ними, позволял себе побаловаться, поозорничать, и чувствовал себя в такие минуты на вершине блаженства.

Я считал, что знаю своих питомцев, знаю все о них, и поэтому слух о том, что Генка Гузей пустился в бега, застал меня врасплох. Разумней всего было бы узнать о причине побега у Вовки Ежкова.

— Нельзя, — сказал мне все тот же Валерка Смирнов. — Ежков наказан.

— За что? — удивился я.

— Он знает, где прячется Гузей.

Наказывать человека за то, что тот не желает предавать друга? Тут было чем возмутиться.

— Вот и пусти меня к Володе, — сказал я, сжимая кулаки.

После случая в уборной Смирнов меня побаивался. Мне даже передавали, что он вслух удивлялся тому, что меня не исключили из училища. А не выгнали меня потому, что Караваев решил дело замять — попытка самоубийства учащегося говорит не в пользу учебного заведения и его начальства. Он настолько испугался последствий, что отменил свой приказ о походе строем в туалет. Я же правоту свою чувствовал и презирал директора и шефа не меньше, чем “сидельца”, с пакости которого начался весь этот скандал.

Кстати, “сидельца” этого звали Пашкевичем Вовкой, и он сейчас работает секретарем какого-то из райкомов партии в Южном Казахстане.

— За этот класс отвечаю я, — заявил Смирнов. — Это я  наказал Ежкова.

Он, видишь ли, изволил наказать, сукин сын!

Схватив шефа за шиворот гимнастерки, я с силой швырнул его мордой о стену. Дорога в спальню второклассников была свободна.

Зашел —  никого.

Четыре длинных рядя аккуратно заправленных кроватей, темно-синего цвета тумбочки, свежевымытые полы, голые окна с прозрачными, как слеза, окнами...

Потом до меня дошло, что на нескольких кроватях нет простыней, а одеяла лежат прямо на матрасах. Подбежал к окну — так и есть: связанные простыни длинным жгутом висят снаружи здания. До земли, по виду, оставалось метра два. Недурной акробатический номер для восьмилетних пацанов.

Резко развернулся и побежал к выходу.

В дверях встретился Смирнов с окровавленной мордой. На ходу ударил ему в зубы, продолжил бег.

На крыльце столкнулся с директором.

— Опять тут ты?! — заорал Караваев. — Если что случится, всегда Ярычев тут!

— Ежков сбежал... — выдохнул я. — Доигрались, падлы.

— Как сбежал? — охнул он и привалился спиной к стене, клюшка выпала из его руки. — И он?.. Не может быть.

Безвольный, слабый духом человек, живущий за счет авторитета должности  жены, чем он мог помочь в этой ситуации? Было бы даже смешно просить у него совета.

— Может, — сказал я. — Вопрос только, куда он убежал.

— К Гузею? — осторожно спросил Караваев.

— К маме, — поправил я. — Куда ему еще идти?  К маме.

Лицо Караваева из растерянного сразу стало строгим.

— Ярычев! — строго произнес он. — Пойдешь к ней домой и приведешь назад мальчика. Я дам адрес.

Но комната Ежковой оказалась закрытой. Соседи по коммунальной квартире сказали, что ни матери, ни мальчика они сегодня не видели.

Не дала результата и наша с Валеркой Смирновым двухдневная засада во дворе двухэтажного дома напротив стадиона “Локомотив”.

Домой возвращалась “пани Ежкова” (так ее называла местная шпана — дом был набит коммуналками) всегда поздно, всегда одна, на вопрос о местонахождении сына оба раза спокойно отвечала, что он в училище, и не высказывала никакого интереса по поводу наших вопросов.

Откуда было знать нам, что рядом с нами, уже взрослыми людьми, существовал иной мир — мир наших малышей, которые не принимали нас до конца, не доверяли, боялись даже — и в этом была наша общая, всех взрослых, вина. Осознали мы это несколько позже. А в те два дня, что воспитатели и старшие учащиеся искали исчезнувших малышей, мы как-то не обращали внимания на то, что порции в столовой малышами съедаются не полностью, а тарелки остаются чистыми даже от перловки, что карманы одноклассников наших беглецов полны съестным, и что перебрасываются мальцы между собой таинственными взглядами — нам всем было не до них, у нас было ЧП, которым заинтересовались даже в Алма-Ате.

Обнаружили беглецов на третью ночь.

Два милиционера, освещая путь фонариками, прочесывали чердак двухэтажной столовой.

— Смотри, — сказал один, направив луч в сторону груды хлама за трубой. —  Ботинки чьи-то... — сделал шаг вперед, и тут же отшатнулся от отчаянного крика, полоснувшего по ушам:

— Генка! Беги! Милиция!

В тот же миг из-за трубы вылетели две детские фигурки и понеслись, сломя голову, к слуховому окну. Раз, два — и они уже на крыше.

Милиционеры бросились следом.

Один малыш поскользнулся на мокрой жести, упал. Второй помог ему подняться и, подставляя плечо хромающему товарищу, повел его к пожарной лестнице. Хромающий уже начал спускаться, когда к ним подбежал милиционер. Отставший малец круто развернулся к милиционеру лицом, закричал диким голосом:

— Не подходи!.. Не подходи, говорю!.. Спрыгну! Во— бля буду! — и полоснул себя указательным пальцем по горлу.  — Не подходи, падла!

Милиционер прыгнул и на лету подхватил падающего за ограждение крыши пацана. За его ремень тут же ухватился второй милиционер, удержал обоих.

— А-а-а!!! — кричал пацан. — Атпусти!.. А-а-а!!! Ежков!.. Беги!

Когда на этот крик мы выскочили из общежития и примчались к столовой, одного мальчишки там уже не было.

Милиционеры спускались вниз с мешком в форме человека. Было трудно узнать в этом существе с безвольно болтающимися руками и ногами Генку Гузея, такого еще недавно активного и жизнерадостного.

— Где Ежков?! — закричал почему-то оказавшийся вечером в училище Караваев. — Где Ежков, тебя спрашивают?! — и замахнулся на мальчика клюкой.

Я сделал шаг вперед и вырвал у него палку.

— Не лезь! — строго прошипел я. — А то и жена тебе не поможет.

— Где Ежков? — снова заорал директор, продолжая махать руками и даже не заметив, что трости в руках у него нет.

Я мигнул ребятам — и те, ухватив взбешенного Караваева под мышки, оттащили его в сторону.

— Р-разойдись! — рявкнул я так, что круг любопытных разом расширился, оставив внутри лишь меня с Генкой и обоими милиционерами.

— Гена, — сказал я, улыбаясь как можно приветливей. — Идем со мной. Это я — Саша, — и протянул к нему руку.

— Н-Н-Н-Е-Е-Т! — взвизгнул мальчик на высочайшей ноте страха. — Н-нет!

Пацан припал спиной к бедру милиционера и смотрел на меня с ужасом.

— Гена, что с тобой? — удивился я, но руку убрал.

Второй милиционер подошел ко мне сзади и негромко сказал на ухо:

 — Непонятно. Я, грит, блядью буду, а потом то кричит, то как мертвый.

— Никому об этом не говорите! — торопливо и также шепотом попросил я. — Никому. Пожалуйста.

Милиционер кивнул. Похоже, он тоже знал что означают эти слова... Человек, нарушивший божбу “бля буду”, должен поплатиться за то либо зубами (если при этих словах он щелкал пальцем по ним), либо жизнью (если проводил пальцем по горлу).

Воровской закон этот, невесть каким образом заплутавший сюда из одесско-ростовских малин и вертепов, усиленно культивировался среди младшеклассников. Считалось даже каким-то особенным шиком подкрепить таким образом любое свое утверждение, зная наперед, что уж чем-чем, а парой зубов за брехню можно и без божбы поплатиться. Но чтобы жизнью?!

Видимо, в детской среде, мире наших малышей, бравада с божбой и глупые выходки настолько закрепились, что видоизменились до изначального примитивного бандитского уровня. Слова “бля буду” звучали у них, как приговор...

— Отведите его в медпункт, пожалуйста, — попросил я милиционера. — Вас он, как будто, не боится.

Потом обернулся к стоящим вокруг старшеклассникам.

— Ребята, — сказал им, — пара человек пусть поохраняет Гену от Николая Михайловича, — кивнул в сторону молча таращащегося на меня Караваева. —  Кто пойдет?

Вызвались Валерка Росляков и Сашка Толубаев.

— И вообще... топайте-ка все спать, — закончил я.

Мое право приказывать в этом случае было принято безоговорочно — через несколько минут все разошлись. Остались лишь директор да Толубаев с Росляковым.

Я поднял с земли трость, подал ее директору.

— Возьмите, Николай Михайлович. И идите-ка домой... — сказал, потом сделал паузу и продолжил: — Пока история эта утрясется, вы поболейте, останьтесь дома. А с замами вашими мы столкуемся.

Караваев согласно кивнул и опустил голову.

— Проводите его, ребята.

— А сам? — спросил Росляков.

— Пойду Ежкова искать. Я, кажется, знаю, где он...

Они ушли, а я вышел на улицу за ворота, снял гимнастерку и долго мылся под колонкой, чувствуя, как постепенно расслабляются мускулы, освобождаются от напряжения последних дней. Лишь когда тело остыло, стало деревенеть на ветру, и “гусиная кожа” покрыла меня от шеи до брючного ремня, одел на мокрое тело гимнастерку, перепоясался широким ремнем, убрал спереди складки и пошел широким ровным шагом в сторону вокзала.

Да, кроме, как к матери, теперь Ежкову идти некуда.

Зашел начальник тюрьмы.

Он молча взял последние листки Прошения, присел на край нар, внимательно прочитал написанное. Потом так же молча вернул листки смертнику. А заодно достал из кармана новые карандаши.

— Пиши так... — сказал он. — Бумага стерпит.

Поблагодарив его, смертник решил дописать сказку...

СКАЗКА САТАНИНСКАЯ

(окончание)

 Асмодей был назначен столоначальником, и с горя запил.

А Сатана выбрал на всей планете Земля одного человека.

И этим человеком был я...

А потом лег спать.

Продолжил лишь после обеда...

— Посмотрите! Посмотрите, что вы с ним сделали! — запричитала “пани Ежкова”, едва я возник на пороге ее квартиры. — Вот! Вот, полюбуйтесь!

Разбуженный мальчик испуганно вжимался в постель, пытался натянуть на голову одеяло. Но мать тянула другой конец на себя, пока не вырвала одеяло из его рук  и  швырнула на пол. Потом задрала на животе Володи майку, обнажив желтый от недавних синяков и кровоподтеков живот.

— Смотрите! Смотрите на свою работу! — кричала она. — Смотрите, изверги! Фашисты! Смотрите! — продолжала она, обращаясь ко мне во множественном числе. — Все смотрите!

В дверь стали заглядывать разбуженные ее криком соседи.

— Смотрите! Любуйтесь! Думаете, это вам пройдет? И не надейтесь! Думаете, раз его отца Гоминдан убил, так и заступиться некому? Советская власть, она все видит, она вам покажет!

Голосила она на одной ноте, словно заведенная, при этом не чувствовалось ни возмущения, ни боли за сына, а какое-то спокойствие, методичность в этом крике, будто выполняет она обязательную, но скучную работу.

— Заткнулась бы, что ли, — громко сказал я, и, пока она от удивления захлопнулась и искала нужные слова, обратился к Ежкову: — Пойдем отсюда, Володя. Заклюют тебя здесь.

Ежков согласно кивнул, стал подниматься с постели.

— Не пущу! — возопила мать. — Никуда не пущу! Не пущу-у-у!!! — и слезы брызнули из ее глаз.

Она ничком упала на кровать, зарыдала.

“Ч-черт! — подумалось без злобы. — Что за ночь такая — сплошные истерики. Я уже устал сочувствовать всем”.

И тут впервые услышал:

— А ты как хотел? Суешь везде свой нос — вот и получай.

Говорили только для меня. Говорил чей-то ясный и отчетливый Голос. Но слышал его только я. И не видел говорящего.

Мне бы удивиться, задуматься над этим, но было некогда: женщина плакала, соседи глазели, а мальчишка в растерянности не знал как ему поступить.

— Где тут у вас вода? — спросил я у соседей.

Показали.

—  Тогда давайте ведро сюда, — приказал я уже более уверенно. — А сами топайте по своим комнатам. Поревут и без вас.

Один сосед сбегал быстро на кухню, приволок оттуда полное ведро воды и кружку. Остальные послушно разошлись. Но не спали, я думаю, прислушивались.

Я же зачерпнул кружкой воду и поставил ее на стол.

— Вас сверху полить? — спросил. — Или ртом пить будете?

— Что? — приподняла она заплаканное лицо.

— Пить будете?

Она согласно кивнула. Схватила поднесенную к губам кружку, принялась жадно пить.

Я присмотрелся к ней. Красивая баба. Но не настолько молодая, как показалась мне в первый раз — когда стояла она перед строем первоклассников и не сумела разглядеть сына. Сейчас, после слез и без косметики, я бы дал ей за пятьдесят. А сыну — восемь. Чего ж так поздно рожала, дура? А может и не ее вина. До войны была “героика буден”, всякие там ударные пятилетки, в войну — не до замужества. Или веселая жизнь была, как у всех красавиц, только за сорок лет и спохватилась. Мужа вон Гоминдан убил. Значит, в Китае была…

— Вот что, — сказал я, едва кружка опустела. — Лично мне эта волынка надоела. Вы немного помолчите, а я с Володей поговорю. Договорились?

Она кивнула и икнула.

— Вот и хорошо.

Я взял пацана за плечо, повернул его лицом к себе.

— Тебе тоже воды?

Он отрицательно покачал головой.

— Тогда не ной, а отвечай. Кто тебя бил?

Мальчик молчал. Брови его насупились, взгляд буравил пол.

— Ты мне в молчанку не играй, — сказал я. — Кто тебя бил? Шеф?

Мальчик молчал.

— Слушай, Володя... — вовсе не обиделся я. — Ты что, не доверяешь мне? Пойми ты, балда, признаешься мне — это не будет доносом. Я же свой.

Говорить своим — не значит доносить. Это он знал.

— Тебя шеф бил?

Малыш кивнул.

Его кивок был подтверждением того, о чем я и сам уже успел догадаться. То ли где-то слышал о подобном краем уха... А может, понял, что побег ребят был совершен неспроста, что виновны в нем Смирнов и Караваев.

— Понятно, — сказал я. — Больше мне ничего от тебя не надо. Ты где будешь сегодня спать: у матери или в училище?

Мальчик пожал плечами. Теперь, когда главное было сказано, ему было все равно.

Помолчали. Каждый думал о своем.  Думал отрешенно, самозабвенно, как думают о самом важном в жизни — о своем месте в ней.

— Можно, он останется у меня? — сказала женщина, глядя на меня преданными глазами.

Я промолчал. Решение должен был принять пацан сам.

— И ты тоже останься, Саша, — тихо попросил Ежков.

Я улыбнулся и согласно кивнул. Потом окинул взглядом комнату: стол, кровать, два стула, печка и шкаф. Единственным удобным местом для меня оставался тонкий, сплетенный из разноцветных тряпичных лент, половик.

На него я и лег, едва протиснувшись между кроватью и стульями у стола.

Женщина собралась было возразить, но я строго глянул на нее и поднес палец к губам. Она поняла: лишние звуки лишь взволнуют мальчика, а он сейчас находится как раз в том состоянии, когда ему нужно, просто необходимо кому-то выложиться.

Так и произошло...

Длинным и мучительным показался нам рассказ Володи. Мальчик и сам очень устал, но уснуть позволил себе только после того, как были поставлены все точки над “i”.

Вкратце его история выглядела так...

Младших классов к этому году накопилось шесть: 2-А, 2-Б, 3-А, 3-Б, 4-А, 4-Б. В каждом — по двадцать-двадцать четыре человека. При каждом классе было по одному-два шефа. В обязанности им вменялось помогать в работе воспитателям на правах внештатных пионервожатых. Повторяю, это место ценилось у старшеклассников, так как шефы пользовались рядом льгот — освобождались от дежурств по уборке своих комнат, например, и правом ежедневного контакта с малышами. Лучших из нас выбирал Караваев лично и приставлял к детям.

Но шесть классов — это еще и шесть коллективов, при том коллективов, имеющих великовозрастных руководителей, которые становились полноправными правителями в детском корпусе на целую ночь. Обойтись без соцсоревнования им было нельзя.

Караваевым была организована балльная система, благодаря которой каждую неделю объявлялся класс-победитель. Здесь учитывалось все: и количество замечаний в рапортичке на уроках, и среднеарифметическая оценка, как признак успеваемости всего класса, и занятия на ОПТ (общественно полезным трудом), и многое другое.

Тут-то и проявили себя шефы. Они организовали школы доносчиков среди малышей, выбирали особо доверенных, и  дети заносили в особые тетрадки те шалости одноклассников, которые не попадали в официальные документы: кто-то рассказал скабрезный анекдот, кто-то сделал пугач и выстрелил в него, кто-то онанировал ночью в спальне, кто-то, стоя у классной доски, строил рожи и смешил остальных, и так далее, и тому подобное. Эти же доносчики являлись как бы свитой шефа, могли позволить себе все те вольности, которые были запретны для остальной части класса.

Меры, предпринятые шефами в своих коллективах, могли бы дать весьма ощутимый эффект, если бы имели шефы дело со взрослыми, а не с детьми. В конце концов, вся страна наша — это зона за колючей проволокой, все привыкли к тому, что они кому-то вечно должны, обязаны отчитываться и постоянно нести наказания.

Но дети живут сиюминутными страстями и не слишком заботятся даже о таком недалеком будущем, как ближайшая ночь, например, когда за малейшую провинность придется платить: стоя голыми коленями на соли, на колотом горохе или, того хуже, на сухих хлебных крошках, от которых потом ноги распухают и нарывают (приходится по ночам ножом выковыривать хлеб из-под кожи), держа стул над головой или просто подставляя свои животики под кулаки шефа. Дети быстро привыкли к такой шефской заботе, и порой вслух мечтали о том, как и они вырастут и сами станут шефами. Вот отведут душеньку!

Мальчик спал, его мать периодически шумно вздыхала. По всему видно было, что ей хочется что-то сказать, но она боится разбудить сына и сомневается:  сплю ли я?  А если и не сплю, то буду ли ее слушать.

— Говорите уж, — буркнул я.

— Боже мой! — произнесла она с совершенно неуместным пафосом. — Зачем только отдала его в это проклятое училище? Думала, ему там лучше будет, сытнее, во всяком случае. Что у меня за зарплата? Четыреста семьдесят рублей... Попробуй проживи на них вдвоем. И сама еще молодая... Вы знаете, как у нас относятся к матерям-одиночкам?

— Не надо, — попросил я. — Не оправдывайтесь.

— Да, конечно, — тут же согласилась она. — Я его теперь возьму оттуда.

Я приподнялся на локте и посмотрел снизу в сторону кровати.

Она сидела у стены, поджав колени к подбородку, освещенная светом уличного фонаря. Ночная белая рубашка ниспадала складками, лицо казалось бледным и походило на памятник — красивая голова на мраморном постаменте.

— Теперь-то и не стоит, — сказал я. — Теперь он уже обязан быть в училище. Обязан. Понимаете? А то в такое никто не поверит.

— Плетью обуха не перешибешь, — слабо возразил памятник. — Кому это надо — шум поднимать?

Я вновь лег на пол, помолчал немного, раздумывая, какими словами можно переубедить ее, потом сказал:

— Тогда я вас убью. Там ведь кроме вашего сына  еще сто малышей, и все они несчастны не менее его.

Женщина долго не отвечала. Я лежал, прислушиваясь к мерному дыханию спящего Володи, ждал, что она скажет, она должна ведь что-то сказать, не может ведь промолчать после таких слов.

— А сын уже спит, — сказала она наконец. — Доверяет вам. И я доверяю.

Голос молчал... Он был где-то в камере. Смертник ощущал его массу неподалеку, но, привыкнув, что первым разговор начинал собеседник, вслух ничего не говорил. И лишь ждал...

Но Голос молчал...

И тогда он понял, что это — не дракон, что Голос лишь подделывается под голос дракона, того самого трехголового чудовища, что восседает на трех креслах с гербами СССР, вырезанными на спинках, перед покрытым кумачом столом и зовется судом.

Сколько уж раз он представал перед этим чудовищем? А все не уставал поражаться безгласности боковых голов, тому, что их мнение мало чем отличалось от мнения основной головы — центральной.

Она всегда права — и потому центральную голову он всегда называл правой.

— Ты дальше пиши, — сказал уже совсем другой Голос. — И про мать Ежкова больше не пиши.

— Почему?

— Сам догадаешься.

И смертник остался в камере один.

Других шефов били другие, а Валерку Смирнова бил я. Бил от души, бил со всей силы, с оттяжечкой, бил так, что после у меня сердце устало и руки болели, но я отдыхал и снова бил, бил, пока ребята не взломали дверь и не выволокли нас на улицу, и уже там оттащили меня от подонка.

Потом Смирнова отвезли в больницу, а я, отдышавшись и умывшись, направился к медпункту.

У дверей стояла машина скорой помощи. Трое мужчин в белых халатах и два милиционера переругивались с ребятами, поставленными мною для охраны Генки. Замполит училища Самсонов Николай Самсонович, курчавый, рыжий великан с ярко-голубыми  глазами, стоял чуть поодаль и молча наблюдал за происходящим. Ему, как видно, было все известно.

— Это вы их вызвали, Николай Самсонович?

— Здравствуй, Саша.

— Ладно, — проигнорировал я. — Вы их вызвали? — кивнул в сторону милиционеров.

— Думаю, Караваев.

Высокий, широкий, непомерно толстый, он говорил столь внушительно, что даже предположения, высказанные им, звучали как строго проверенные факты.

— П-п-понятно, — сказал я, вспомнил прежнее место работы нашего директора — и вывел резюме: — Тюремщик — он тюремщик и есть...

Подошел к ребятам, продолжающим пикироваться с милиционерами.

— Эй, послушайте! Послушайте, говорю!

Милиционеры обернулись.

— Сваливали бы вы отсюда. А то сейчас нашу ораву позову — они вам мигом накостыляют.

— Но... там сумасшедший, — возразил один из врачей. Остальные с интересом рассматривали меня.

— Так что ж? — спросил я. — Позвать ребят?

Дверь белой с красным крестом машины распахнулась, в проеме показалась седая мужская шевелюра. Ниже светились глаза — точь-в-точь такие же, как у Пушка.

— Молодой человек, — обратился ко мне Псевдопушок. — Грозить не в ваших интересах. Нас по телефону вызвал ваш директор...

Но я не позволил ему продолжить:

— Мне наплевать, что этот гад вам позвонил. Мы вас не вызывали — и уматывайте.

Нерешительность врачей была мне понятна. За несколько недель до этого братва нашего училища выдержала осаду отделения милиции, явившегося в наши стены с целью уничтожения портретов и бюстов Сталина, натыканных, как полагалось в те времена, чуть ли не в каждой комнате. Защитить-то мы их защитили, но чего ради — никто ни себе, ни друзьям объяснить не мог, а фразы “не возведи себе кумира” мы еще не знали. Когда же пришло сообщение, что за наш поступок обещают снять с должности замполита Самсонова, то сами же ребята с большим удовольствием размолотили все бюсты, разорвали и сожгли портреты. Но милицию  не пустили даже во двор училища. История эта получила широкую огласку и горячо обсуждалась интеллигенцией города.

— Так все же как решим: есть у вас больной или нет? — сделал дипломатический маневр седовласый.

Я задумался. Выгонять врачей было так же глупо, как и вызывать их.

— Вы можете подождать с полчаса? — спросил я.

Врачи согласились.

— Саша, — обратился я к одному из своих добровольных помощников. — Там в приемной у директора сидит женщина с пацаном. Караваева все равно сегодня не будет, так ты приведи его сюда. В смысле, пацана.

Толубаев согласно кивнул и убежал.

— Вы уж извините, — сказал я замполиту. — Такая вот петрушка.

— Нет, ничего, ничего... — ответил он. — Даже интересно. Ты сейчас прямо как Наполеон распоряжаешься.

В другой момент я бы обязательно съязвил в ответ, но сейчас было некогда — надо было срочно придумывать, как организовать встречу Гузея с Ежковым.

— Вы пока уберите машину за угол, — сказал я врачам. — И снимите с себя халаты. Будете нужны — позову. А пока стойте там и не мешайте, пожалуйста.

Машина заурчала и отъехала за угол. Врачи послушно сняли халаты и отдали вернувшемуся к медпункту шоферу.

— Вы удивительнейший молодой человек, — сказал мне седовласый. — Когда надо — грубите, когда надо — просите. Природный талант, — поймал мой взгляд, произнес с упором. — У вас получится. У вас обязательно получится, если вы будете до конца уверены в себе.

 Глазам стало больно. Я зажмурился и резко распахнул их.

— Молодец! — произнес Голос.

— Не надо на меня так смотреть, — сказал я седовласому. — И вообще, результат в большей степени зависит не от меня, а от одного пацана.

Взгляд врача изменился.

— А ведь вы не поддаетесь гипнозу, — произнес он с удивлением в голосе. — Вы либо супермен, либо психически нездоровы.

— Устал я. И некогда.

Со стороны выхода из учебного корпуса к нам приближались три человека: Толубаев, Ежков и его мама.

— Ты помнишь, что я тебе с утра говорил? — обратился я к Володе, когда они подошли. — Сейчас ты войдешь в медпункт, встретишься с Генкой. Сделай так, чтобы он подумал, что он ничего ночью не говорил... Ну, что не божился, одним словом. Понятно?

Мальчик кивнул.

— Вы с ним друзья, — продолжил я. — И он должен тебе поверить. Даже мне не поверит, а тебе поверит. Договорились?

Мальчик посмотрел мне в глаза и ответил:

— Договорились.

— Ну, иди, — подтолкнул я его к медпункту.

Елена Антоновна, крепко вцепившись ногтями в плечо замполита, самого крупного из нас, стояла не шевелясь, нервно кусала губы. Наверное, ей хотелось, чтобы сын перед тем, как зайти в медпункт, хоть на мгновение обернулся и посмотрел бы на нее. Но она понимала, что ему лучше не делать этого. Лицо ее покрылось красными пятнами. Собравшись с силами, она отвернулась.

Мальчик не обернулся. Он подошел к двери, медленно открыл ее, вошел внутрь.

— А-А-А!!! — прозвенел истошный детский вопль и застыл на высокой ноте.

Молниеносным прыжком я преградил дорогу Ежковой, схватил ее за руку. За другую руку успел взять ее седовласый. Носовой платок, смоченный какой-то вонючей жидкостью, он сунул Елене Антоновне под нос.

Женщина вздохнула, дернулась, лупнула дважды глазами, закрыла их и принялась медленно оседать на асфальт. Мы перенесли ее на траву, уложили.

— Однако, ты молодец, — сказал мне седовласый. — Один бы я не справился.

— Да тише вы! — шипом оборвал его я и прислушался к детскому разговору за дверью медпункта.

Врач рассмеялся. Махнул рукой своим помощникам, сказал намеренно громко:

— Теперь, товарищи, нам надо ждать и еще раз ждать. И, пожалуйста, без нервов. — Потом обернулся к Самсонову: — Отправьте ребят в столовую — пусть принесут для больного поесть и попить.

Замполит глянул на Рослякова с Толубаевым. Попросил:

— Принесите, ребята. Я понимаю, вы за ночь устали, но больше послать некого...

— На всех несите, — добавил я. — Хотя... лучше давайте я тоже с вами... — и поднялся с травы.

В столовой уже знали о произошедшем. Поварихи засуетились, сунули нам в руки ведро свежего борща с мясом, полведра макарон и целую сковороду котлет. Еще дали ведро компота и полный тазик тарелок, вилок и ложек.

Нагрузившись всем этим и отказавшись от киселя, мы потопали назад к медпункту.

— Почему любопытных нет? — спросил Толубаев.

— Понимают, наверное, — ответил я.

— Нет... — покачал головой Росляков. — Тут другое. Вину свою чуют — вот в чем дело.

Разложив тарелки и хлеб на одном из белых халатов, брошенном на траву, мы разлили по тарелкам борщ, принялись есть.

Говорили о всяких пустяках. Шофер рассказывал анекдоты. Седовласый ехидничал по поводу моего аппетита, вел себя так, будто ничего необычного не происходит, и он всю жизнь ел вот так: сидя  на брошенном на траву халате, а за стеной плакал сходящий с ума мальчик. Все остальные разговор поддерживали вяло, поглядывали на дверь медпункта, жевали нехотя.

— Пойду, поесть им отнесу, — сказал седовласый.

Взял сразу четыре тарелки в руки — с борщом и вторым — сказал мне:

— Захватите, молодой человек, ложки и хлеб, пожалуйста.

Я  подчинился.

У самого входа в медпункт дверь неожиданно распахнулась, и на пороге появился Ежков.

— Он есть хочет, — смущенно произнес Ежков.

Я хлопнулся в обморок.

Уже в больнице седовласый сказал мне:

— Я знал, что мы не зря приедем. Не один пациент, так другой. Нельзя, молодой человек, изводить так себя чужими болячками.

— А как Гузей, доктор?

— Пацан ваш? Жив-здоров. Скоро в гости ждите. Очень настойчиво требовал дать ему адрес больницы.

Написав это, смертник задумался...

История, которую он описал, взволновала его самого. Если читающие эти строки и не заметят одной важной детали в ней, то и не важно.

Да, он впервые услышал Голос отчетливо именно тогда — в момент вспышки страха за “своих” малышей. Но уделять Голосу слишком много времени в Прошении — это значит отвлекать внимание от главного. А главным для него все еще оставалась судьба Генки...

И он написал:

P.S.: К сожалению, доктор ошибся...

Нервный припадок Генки Гузея в течение нескольких дней перешел в тихое безумие. Как это происходило, я не видел, ибо как раз в это время сам лежал в больнице.

Только в тот день, ровно в четыре часа, когда Генка перерезал себе вены осколком бутылочного стекла, я спал и видел сон...

Во сне том человек с лицом Николы-Угодника с бабушкиной иконы, только бритый,  ласково улыбался мне и разбрасывал на столе карты.

Посреди круга лежал бубновый валет с лицом Генки. Вдруг улыбка человека стала хитрой. Он лукаво сощурился, в руке его откуда-то возник нож — и тот нож он воткнул прямо в карту с валетом.

По лицу Гены заструилась кровь...

Я проснулся в холодном поту и потребовал, чтобы мне позвали доктора и срочно выписали из больницы.

— Его нет сейчас, — сказали. — Выехал по вызову в ваше училище.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Там какой-то малыш... — начала санитарка, но, увидев искаженное лицо мое, замолчала.

СКАЗКА О МОЛОДИЛЬНЫХ ЯБЛОКАХ

Сидит дед на завалинке, дремлет.

Подходит к нему сосед:

— Здоров, куманек!

— Здоров будь, кум.

— Сидишь?

— Сижу.

— Ждешь?

— Жду.

— Посмотрел сосед на деда, покачал головой, рядом примостился. Помолчал, да не выдержал:

— Ну и дурачина ты, куманек.

— Пошто так?

— Детей народил да разослал во все стороны. Горб гнул на них всю жизнь, а теперь остался без надежды и без опоры. С хлеба на воду перебиваешься.

— И на том спасибо.

— Спасибо, спасибо. Спасибо дом не построишь, желудок не набьешь. Куда детей разогнал, сынов своих?

— За молодильными яблоками послал.

Сосед аж присвистнул и уважительно покачал головой:

— Ишь ты, вторую жизнь захотел! Чтоб и по-своему, и по-нашему попробовать.

— И не собираюсь.

— А зачем тебе молодость тогда? Пошто тогда без сынов живешь? Им-то молодость твоя пока ни к чему, а со временем яблоки-то и спортятся.

Дед долго молчал, хмуря кустистые брови, и наконец ответил:

— Доволен я своей жизнью, кум. Вторую жизнь прожить совесть не позволит — чужая она будет, не моя. А яблоко молодильное... не мне оно нужно, а надо, чтобы сыны мои его искали. Много трудов и невзгод придется им перенести, много соблазнов и неудач преодолеть. Кто с честью пройдет через это, тот и яблоко молодильное добудет, тот и род мой продлит, доброе семя ему даст. Как добрым корнем род богат, так и добрым семенем, кум. А яблоко молодильное? Пусть его. Семя в землю посадим — большой урожай внуки соберут — на весь мир хватит.

— Ну, а мне хоть куснуть-то дашь?

— Почему бы нет? Дурному делу сил оно не даст, а доброе во всяком есть. Возьми. Вон два лежат. Это старший и средний сыновья принесли. Жду теперь младшенького.

 Сидит дед на завалинке, дремлет...

Осколок седьмой

12 апреля 1961 года ни в одном учебном заведении города Джамбула занятий не было. Человек победил земное притяжение, вышел в космос! И нет ни Бога, ни Дьявола — есть только человек!

— А ведь Юрий Гагарин — бывший ремесленник, — заметил кто-то.

И весь город глянул на нас с завистью.

А утром пришла новая смена. Соскучившись по любимому занятию, они били смертника особенно усердно. Сбивали с ног, заставляли подниматься, опять били, гогоча и похваляясь друг перед другом силой удара. Потом бросили его на пол, сели на спину и на ноги верхом, сдернули штаны и, сунув в зад клистирную трубку, влили водку.

От боли и унижения он чуть не потерял сознание, но кричать не стал, а стиснул зубы и... вдруг поблагодарил мучителей своих за то, что надругались над ним, не приняли взятки, остались верными долгу своему перед Государством, которое олицетворяют.

Пинок — и пытка прекратилась...

Хорошо, что последний осколок он успел лишь вспомнить и мысленно проиграть в голове, не переписал на чистый лист.

Чайник и остатки колбасы — плата за слабость — со стола исчезли. Улетучился даже запах — осталась лишь тянущаяся из унитаза затхлость.

Дополз до него, присел, поднатужился и выдавил из себя остатки хмельного зелья вместе с калом. Но алкоголь, по-видимому, уже впитался в слизистую, и он почувствовал себя пьяным. Писать в таком состоянии не стоит.

Добрался до нар — и рухнул на постель, проклиная день и час своей первой встречи с “аппаратом насилия” (по Ленину) и те события, которые предшествовали встрече...

Осколок восьмой

Одному Богу известно, почему это одутловатое, толстогубое и широкоглазое лицо считается красивым. Одному Дьяволу известно, почему я влюбился в него.

— Сам не пойму, — отозвался Голос. — Ведь это был еще не я.

Должно быть, внутри каждого нашего якобы неразумного поступка находится некая оправдательная логическая конструкция, именуемая Надеждой, если мы, зная наперед, что поступок наш ни к чему хорошему не приведет, а лишь погубит, тем не менее, совершаем его, оправдываясь все той же откровенно неустойчивой конструкцией, блажим, что уж на этот раз всеобщий закон неблагоприятных причин и следствий нарушится, и все кончится хорошо.

Но всегда происходит так, как должно произойти...

Она сидела на лавочке около чужого дома на коленях стильно одетого парня, и жарко, взасос, целовалась с ним. Фонарь, мерно покачиваясь, то освещал парочку, то погружал их во тьму.

— Женя! Как можно? — только и сумел произнести я.

Она остановила на мне затуманенный взгляд, вяло отмахнулась с блаженной улыбкой на лице.

— Не мешай, — сладко простонал ее голос.

Парень выглядел испуганным. Мысли его были ясны — авторитет ремесленной формы свидетельствовал, что конфликт закончится дракой. А под ватными плечами его пиджака угадывались тощие мускулы и хлипкая грудь.

Но драки не случилось. Посылая кулак в лицо соперника, я увидел, как оно скуксилось, глаза закрылись, и телом он обмяк. Изменив направление удара, я обрушил его на доску забора, гнилую настолько, что та хрустнула, а кулак мой провалился внутрь чьего-то двора.

Когда же я вынул руку из дыры и стал облизывать кровоточащее запястье, злость моя прошла. Я смотрел на вытянутое лицо Жени и никак не мог понять: страх это или радость?

— Уби-ил! — простонала она.

И на лице ее, как на фотографии в ванночке с проявителем, стали проявляться морщинки человека, кричащего от ужаса.

— Убил... — произнесла она погромче. — Убил! — охнула вслух, и тут же разродилась беспрестанной очередью криков: — Убил! Убил! Убил!

Смазав ей по морде, чтоб замолчала, я наклонился над парнем.

Тот не дышал.

— Сдох, — резюмировал я. — От страха сдох.

Притихшая было Женя от слов моих истошно взвизгнула и рванулась вдоль освещенной улицы.

— Каблуки сломаешь! — крикнул я ей вслед.

Потом сел рядом с мертвецом, задумался...

Следовало, наверное, испугаться. Или расстроиться. Но на душе у меня было почему-то спокойно, чувствовалось даже какое-то облегчение от мысли, что с Женькой все кончено.

Оставалось только подумать, что делать с трупом. Оставлять на скамейке — не годится; достаточно только представить утром лица хозяев, обнаруживающих подобный подарок. Тащить на горбу в больницу не имеет смысла. До и милиции тоже не близко. Я похлопал по карманам мертвого, нашел папиросы и спички. Впервые в жизни закурил.

 Вкус дыма оказался едким и гадким. Рот наполнился зловонной слюной, и я после каждой затяжки был вынужден сплевывать.

Улица была пустынной.

Неожиданно из тени деревьев выглянул прохожий.

— Ребята! — окликнул он. — Закурить не найдется?

Я протянул ему пачку.

Прохожий подошел, достал из пачки папиросу, вернул остальное мне, сам закурил, сладко затянувшись, спросил:

— А парень что — пьяный? Далеко идти? Давай помогу.

— Не, — ответил я. — Убил я его. Милицию бы позвать.

Рот прохожего дернулся, папироса вывалилась из его губ. Я вторично протянул ему пачку.

— Ты что — серьезно? — спросил он, не замечая моего жеста. — Так вот прямо и убил?

— Убил, — кивнул я. — Вы позовите, пожалуйста, милицию. А то мне так до утра придется здесь сидеть.

Эти слова стали для меня на долгое время последними.

Прохожий принялся действовать энергично и решительно: он вынул из кармана блокнот, карандаш, написал что-то на чистом листке, вырвал его и положил на труп. Затем проворно заломил мне руки за спину и скорым ходом направил к вокзалу — ближайшее отделение милиции находилось там.

В отделении на меня кричали, били по морде, чего-то требовали, мельтешили перед глазами, махали кулаками перед лицом, втолковывали какую-то ерунду ...

Но я молчал. Отрешенно смотрел куда-то сквозь них, где-то на уровне подсознания регистрировал их поступки, но ни умом, ни эмоциями никак не реагировал.

Даже Голос молчал.

Больше месяца длилось следствие. Следователи менялись, словно детали на конвейере. Все что-то говорили, меняя высоту и тембр голоса, о чем-то просили, в сердцах порой били.

Но я не вслушивался в их речь и сам ничего не говорил. Даже когда они пригласили того самого седовласого врача-психиатра, который приезжал в училище к Гузею, я не стал говорить, хотя и покорно смотрел ему в глаза...

 — Встретился с Женей... — внезапно подсказал Голос.

С Женей я встретился случайно...

 До того времени жил вроде бы двойной жизнью: в училище — основной, на работе и в доме Левкоевых — параллельной. Числился у Сергея Антоновича полуженихом-полудругом, приходил на улицу Ворошилова, чтобы отдохнуть от учебы и разгульной молодеческой суеты, выпивал чаю с Героем, трепался с Мальвиной, которая уже не обижалась на эту кличку, а даже стала замечать в ней некоторую прелесть, всякий раз благодаря глазами за нее, ходил вместе с ней в кино, на танцы, пару раз подрался с местной шпаной, защищая Светку от их приставаний, в дни дворницкой зарплаты своей покупал ей цветы и потом с улыбкой смотрел за тем, как она прячет смущенное лицо в букете, чувствовал, как при этом сочится нежностью мое сердце, и думал, что это и есть та самая настоящая любовь, о которой так много говорят, в которую верят абсолютно все, а признаются в ней лишь некоторые.

Не обходилось, конечно, без ссор и девичьих капризов: то я случайно выматерюсь при ней, то она не так посмотрит на проходящего мимо мужчину, то еще какая-нибудь глупость взбредет нам в головы. Но все это оправдывалось сакраментальной фразой: милые бранятся — только тешатся. Поэтому я чувствовал себя в доме Левкоевых всегда в своей тарелке.

Однажды мы повздорили со Светкой из-за новой стильной юбки, обтягивающей ее бедра до такого неприличия, что голой она бы выглядела куда скромней. Такие плотно обтягивающие бедра и зауженные книзу юбки только входили тогда в моду и мне очень нравились на посторонних женщинах, но никак не на Мальвине, которую я уже считал своей.

Итак, мы повздорили из-за юбки. Я попросил Светку  не одевать ее, когда она согласилась пойти со мной в кино, а та обиделась и заявила, что с таким домостревцем она вообще никуда не пойдет, а предпочтет  роман “Семья Тибо” и одиночество  фильму “Тайна двух океанов” и моей компании.

Я психанул и пошел в кино один.

Подойдядя к КОР-клубу — главному культурному центру города того времени — заметил стайку молоденьких девушек в юбках-колоколах.

Вид у них был несколько растерян хотя щебетали они беззаботно и старались выглядеть бывалыми посетительницами вечерних киносеансов. Судя по их частым взглядам в сторону кассы, они мало верили в возможность приобрести билеты.

Проходя, я мимоходом брякнул что-то по поводу одинаковости их юбок. Обида на капризы Светки еще подстегивалась и завистью к трем клетчатым пижонам в пиджаках с ватными плечами и в узких брюках-дудочках.

Нам Караваев запрещал обуживать брюки, а если какой-нибудь франт на подобный шаг решался, директор самолично наклонялся к его ногам и беспощадно рвал брюки от низа до верха.

— Вы нашли совсем не лучший способ для знакомства, — ответила одна из девушек. — Лучше бы помогли нам купить билеты. Не слабо?

И было в ее глазах столько озорства и ухарства (Во, мол, мы какие! с самими хулиганами-ремесленниками заговариваем!), что лишь только потом, после кино, ночью, вспоминая их, я понял, что в глубине ее девичьей душонки прятался в тот момент заяц.

— Железно! — по козлиному взревел я и, разломав очередь, всунул голову в окошечко кассы. — Шесть билетов!

Последний следователь был седым и грустным. Почему-то он всегда приходил ко мне не в форме, а в гражданском. Говорил мало, морали не читал, все больше курил, ходил из угла в угол, раздумывал, а потом неожиданно выстреливал вопросом, на который мне достаточно было лишь кивнуть головой или отрицательно качнуть ею. Впрочем, можно было и не реагировать, что я, в основном, и делал...

— Провожал девушек...

Девчоночью стайку после кинофильма провожал я один. Клетчатые пижоны билетов, по-видимому, так и не достали, а ждать конца сеанса поленились.

Было чертовски приятно чувствовать себя центром девичьего внимания, купаться внутри этого беспрерывного стрекотания и запаха духов.

— Во воняет! — орал я. — Чем вы только духаритесь?

Девчонки смеялись, называли меня чурбаном неотесанным, утверждали, что духи не воняют, а пахнут и благоухают.

Я спорил, шутил, весело ругался, доказывая свое, не забывая при этом стрельнуть глазом разок-другой в сторону все более и более мне нравившейся девчонки — той самой, что первой заговорила со мной. Наслаждался при этом я жизнью, собственным здоровьем, прекрасным теплым вечером, своим желанием и умением быть раскованным, быть интересным этим странным, влекущим к себе особам и действительно убеждался в том, что мне это удается в полной мере:

— Ну, сороки! Прямо сороки! — смеялся я. — Так бы взял, всем головы поотрывал и болтливый суп сварил! — и начинал ловить их, хватать, прижимать к себе и обнимать, чувствуя приятную мягкость их тел, крепость грудей,  податливость талий.

Девчонки с визгом разбегались, но увертывались неловко, с видимым удовольствием позволяли дотрагиваться до мест целомудренных.

И лишь одна — та самая востроглазая — вела себя степенно, на баловство наше взирала снисходительно.

Так мы и шли в сторону элеватора, раскланиваясь и расшаркиваясь с девушками, добравшимися до дому, когда у одной из калиток на улице Почтовой она вдруг остановилась, и сказала:

— Вот я и пришла. До свидания.

— До свидания, Женя, — ответили ей оставшиеся две подруги. — До завтра.

Тот самый седой следователь приволок с собой еще какого-то доктора.

Доктор этот халата не надевал, рецептов не выписывал, но обращался со мной, словно барышник с кобылой: водил по груди ногтем, заставлял разевать рот, долго разглядывал мои зубы и глотку, махал перед глазами блестящим молоточком и им же стучал по коленям, рисовал на бумаге домики и уродливых человечков, кричал неожиданно в ухо, подсовывал разноцветные фигурки из бумаги, просил спеть с ним детскую песенку про беленький снежок и про Ваню-пастушка, и вообще вел себя не солидно, как и всякий психиатр.

Но я улыбался, глядя на него, и молчал.

— Вернулся к дому Жени...

Проводив оставшихся девушек по домам, наговорив им кучу комплиментов и пошлостей, я вернулся к дому Жени.

Всю ночь бродил по ее улице, вспоминал ее лицо, ее глаза, ее руки, походку, но никак не мог воссоздать в памяти ее всю, такую, как она есть, от макушки до кончиков пальцев; негодовал на себя, на свою невнимательность, ожидал встречи с ней с надеждой и со страхом.

Наступило утро: побледнело небо, растаяли звезды и из домов появились первые люди с тяжелыми усталыми лицами. С каждой минутой их становилось больше. И вот уже целая шеренга вытянулась по бровке улицы в сторону автобусной остановки. Все они, проходя мимо, бросали взгляд в мою сторону, изредка здоровались, как это полагается делать в деревнях и на рабочих окраинах и, не дождавшись ответа, устремляли глаза долу и шлепали своей дорогой.

Без пяти минут восемь взревел деповской гудок, и калитка  дома Жени открылась.

Я спешно состроил на лице мину независимого и занятого человека и направился в сторону остановки. Разумеется, мы столкнулись с ней нос к носу.

— Доброе утро, — улыбнулась она. — Что вы здесь делаете?

— Здрасьте. Вот, шел мимо...

Женя прямо-таки захлебнулась смехом.

— И не врите, — услышал я. — Вы всю ночь здесь стояли. Я в окно видела, —  вдруг смех ее смолк, голос стал проникновенным. — Вы влюбились в меня, да?

— Вот еще... — растерянно произнес я, но фразы закончить не смог.

Лицо девушки стало серьезным.

— А что — я такая уродина, что в меня и влюбиться нельзя? — спросила она.

Тут уж я совсем растерялся, весь как-то поник и поблек. Куда все мое зазнайство училищное делось?

— Ладно уж, чего там... — промямлил я, жуя звуки. — Пойдемте сегодня в кино. Только без подружек, вдвоем.

— Вдвоем? — весело переспросила она.

— Вдвоем.

 Перед судом меня навестили Левкоевы.

Втроем, ибо Светка  все же сжалилась над отцом и милостиво разрешила ему связать себя узами брака с коллегой — женщиной совсем неброской внешности, скромной и тихой в семье настолько, что даже падчерица позволяла себе иногда жалеть ее.

Сергей Антонович на встрече больше молчал, сочувственно кивал головой и тяжело вздыхал. Жена его смотрела на меня со страхом в глазах, на него — с недоумением.

— Из колонии пиши, — говорил Левкоев. — Ты ж мне, как родной... И духом не падай... Всякая в жизни  невезуха случается. Я вот в штрафбате побывал — и ничего...

Светка сидела на стуле, что привинчен был к полу в дальнем углу, нервно перебирала руками подол юбки-колокола, бросала  взгляды то на отца, то на меня, то на мачеху. Кусала губы и тоже молчала.

Потом, когда родители встали и ушли, мы остались с ней одни (если не считать следователя) и добрых пять минут молчали.

Я понимал, что эта встреча перед судом противозаконна, что Герою пришлось по просьбе дочки много ходить по кабинетам, унижаться для получения разрешения на эту встречу, поэтому чувствовал свою обязанность поговорить с ней напоследок.

Но я молчал.

Когда вошел милиционер и сказал следователю, что сюда идет подполковник Ибатулин, нервы Светки не выдержали и, уставив на меня широченные глаза Мальвины, сыпля из них  строчки слез, она заявила, что я — неблагодарное животное, что если кого она и любила пока, так это меня — человека бестолкового и никому не нужного, что только такой кретин, как я, мог влюбиться в эту кикимору-Женьку, что я — свинья, подлец и бабник, но она жить без меня не может и поедет за мной после суда хоть на Колыму...

— Что есть любовь?..

Когда-нибудь и кто-нибудь найдет, наверное, определение  любви, объяснит причины ее возникновения, разложит по полочкам составные этого сложнейшего из всех человеческих чувств, объяснит, как надо любить, а как нельзя, определит типы людей, способных ко взаимной привязанности, научит отличать любовь плотскую от любви скотской, сможет оградить от страданий из-за неразделенного чувства, наконец.

Но лучше бы этот кто-нибудь занялся другим делом.

Не познавший этого прекраснейшего и отвратительнейшего в нашей жизни чувства, не прошедший сквозь огненное горнило любви, не познавший истинной бесконечно высокой и бесконечно низкой стоимости особы противоположного пола, не способен стать ни нравственно сильным, ни мудрым. Я не хочу, чтобы этот кто-то когда-нибудь проградуировал чувства моих внуков и правнуков и уложил их жизнь на чашу ничтожных весов прагматика.

Тот, кого разложит будущий ученый-сухарь, некий этико-социолог или социолог-этнограф, будет также волнующе и самозабвенно любить ту единственную и ненаглядную, будет не спать по ночам и писать ей длинные ласковые письма, чтобы с первыми лучами солнца прибежать к ее дому и бросить едва высохший от чернил листок в ее почтовый ящик, а спустя несколько минут видеть, как читает она им написанное, как щеки ее краснеют, а глаза светятся, ощутит несравненное чувство полета души, угадав благодарность во взгляде ее, и поймет, что жил он раньше для этого лишь мига, и захочет его повторить еще раз и еще... пока ей вдруг это не наскучит, и ему придется изыскивать все новые и новые способы и новые подарки, способные взволновать ее сердце так, что вновь запылают щеки огнем и блеснет из-под век благодарный доверчивый взгляд...

Я любил  Женьку Ходченко именно так. Я смотрел на нее, как на богиню, я преувеличивал ее достоинства и не хотел замечать недостатков... Я любил ее, черт меня подери! и не хочу больше копаться в этом гнусном и прекрасном чувстве.

Женя и Мальвина все-таки встретились.

Светка узнала о наличии соперницы чуть ли не в первый день нашего знакомства, но значения этому сразу не придала, ибо в своей неотразимой красоте была уверена столь же крепко, как и в том, что я завел шашни с другой девушкой только ей назло. Более того, она даже одела свою узкую юбку с маленьким разрезом сбоку и, подхватив под руку какого-то стилягу в брюках-дудочках и с прической-коком на лбу, продефилировала мимо меня, стоящего около танцплощадки в ожидании Жени.

Я поздоровался.

Светка вздернула носик, и молча отвернулась.

Женька опаздывала, я от нетерпения переступал с ноги на ногу, словно застоявшийся жеребец. А когда вдруг увидел ее, смущенную и виноватую (она могла быть и такой), то карьером рванулся к ней навстречу, облапил, и на виду всей танцплощадки поцеловал.

Обернулся — увидел растерянного стилягу и убегающую через арыки Светлану.

Кто-то из маловозрастной шпаны, вечно толкущейся около танцплощадки, засвистел ей вслед, а кто-то крикнул:

— Стиляга модная!

  Сама голодная!

  А юбка узкая!

  Сама не русская! 

Но получил от кого-то постарше затрещину, сразу смолк и начал шипеть, что он, мол, из кодлы самого Вареника и что драчуну не поздоровится. Получил по шее еще раз —  замолчал, исчез в темноте.

А спустя сутки мы с Женей шли по длинному, ярко освещенному мосту через железнодорожные пути.

С противоположной стороны  шла нам навстречу Света Левкоева.

На середине моста мы встретились.

Глаза Мальвины метали молнии, а губы застыли в приветливой улыбке.

— Здравствуй, Шурик, — назвала она меня самым ненавистным мне именем. — Познакомь меня с твоей очаровательной подругой.

— Женя, — просто представилась Женя и протянула Светлане руку.

Светке ничего не осталось, как тоже представиться.

— Вы никуда не спешите? — спросила она.

— Не спешим, — улыбнулась Женя. — Просто гуляем.

— Тогда, может, проводите меня до библиотеки? Поздно уже, одной страшно. Я всегда, знаете, с Сашей туда ходила. А теперь он так редко бывает у нас.

Меня  это лицемерие начало раздражать.

— Извини, Света, не можем мы тебя проводить, — сказал я. — Нам надо одного парня навестить. Он недавно Галича записал, — наступало время помешательства молодежи на самодельных пластинках с записями дворовых, уголовных и самодеятельных песен на рентгеновских снимках. — Я забыл сказать Жене. Может, ты с нами пойдешь? Говорят, балдежные там вещи есть!

— Нет! — качнула головой Светка. — Я не люблю Галича, — и пошла прочь, стуча каблуками по дощатому настилу моста.

— Это и есть Мальвина? — спросила Женя минуту спустя, когда Светлана прошла через мост и стала спускаться по ступеням вниз, но голова ее еще виднелась над настилом. — А ведь и вправду похожа. Надо же... Мальвина...

И тут  впервые у меня возникло желание врезать по ее смазливой роже. Возникло — и тут же пропало.

Суд был скорым — уложились всего в половину дня.

Свидетелей выступало двое: прохожий, заломивший мне руки и доставивший в отделение (он оказался возвращающимся с вечернего дежурства участковым милиционером) и Женя.

Оба по-деловому и обстоятельно пересказали известные им факты, ответили на вопросы прокурора и адвоката и сели на свои стулья. Суду были показаны фотографии с места происшествия, отдельно три фотографии дыры в заборе от моего кулака, результаты медицинского освидетельствования моей психики, оказавшейся вполне здоровой, фото запястья моей правой руки и характеристика с места учебы.

В последней были представлены все мои училищные грехи: воровство денег в бакалейном магазине, избиение сначала ребенка (сидельца-Пашкевича), потом одноклассника (шефа — Смирнова Валерки), угрозы в адрес самого директора... “Одним словом, — говорилось в заключении характеристики, — администрация ПТУ-12 просит Советский суд оградить советское общество от хулигана и убийцы и наказать его за преступление, как можно строже”.

Когда мне дали последнее слово, я встал, зачем-то улыбнулся судьям, осмотрел притихший и настороженный зал, увидел прижатые к окнам снаружи лица не допущенных на судебное заседание одноклассников, подмигнул им, собрал во рту побольше слюны — и плюнул смачным плевком в сторону сидящего в первом ряду Караваева. Потом молча сел.

Зал взорвался ревом одобрения.

Судья тряс колокольчиком, требуя тишины.

Мне было на все наплевать.

— Раздора не было.

Раздора между мной и Женей так и не произошло.

Я даже не заметил, когда она стала отдаляться от меня. Искал — и не мог найти главную щелочку, по линии которой разорвались наши отношения. Было много неприятных мелочей, которые, сцепляясь вместе, образовали целый ком, который многотонной массой своей то и дело норовил порвать узы любви. Мы искали темные подъезды, целовались в них, прятались в кустах парка железнодорожников, наслаждались счастьем обладания друг другом.

Я считал, что нет и быть не может женщины лучше ее, красивей ее, сексуальней ее. А она то и дело злила меня, заставляла ревновать, бояться потерять ее.

Например, однажды мы столкнулись на пляже, что напротив “Мулушки”, с хорошо физически развитым греком, грудь которого  сплошь заросла черными курчавыми волосами.

И она сказала с какой-то особенно щемящей мое сердце дрожью в голосе:

— Вот это мужчина! Приятно под таким полежать.

Я было взорвался, возмутился, накричал на нее, но спустя пару минут она улыбочками своими и ссылками на непонимание шуток усмирила мой гнев — и я вновь глядел на нее с блеском собачьей преданности в глазах.

Именем Казахской Советской Социалистической Республики мне объявили высшую меру наказания.

Сергей Антонович, весь красный от возмущения, после объявления приговора соскочил со стула и, звеня орденами и медалями, громогласно объявил, что он этого так не оставит, что он пойдет жаловаться по инстанциям и дойдет до самого Хрущева.

— Не надо, Сергей Антонович, — сказал я. — Этот долг — мой. И я его кое-с-кого получу.

Слова слетали с моего языка легко и свободно, будто и не было двух месяцев молчания.

И Женькино лицо теперь не казалось мне красивым, хоть и смотрела она на меня от дверей с сожалением.

“Лет через десять щеки ее обрюзгнут, — подумал я, глядя на нее, — и будут болтаться, как два пустых кошелька. А сама станет похожа на хомяка или суслика”.

 Милиционер подтолкнул меня кулаком в спину — и я вышел туда, куда дай Бог никому не входить...

СКАЗКА О ЦЕНЕ КРОВИ

Король казнил Поэта. Наточил топор, подмел эшафот, обтер тряпкой плаху, подвел к ней приговоренного, спросил:

— Может, больше не будешь?

— Буду.

— А может, все-таки подумаешь? — настаивал Король. — Хороший ты человек. В шахматы умеешь играть. Не будешь, а?

— Буду, — упрямо повторил Поэт.

— Ну и дурак, — вздохнул Король и.... хр-рясть топором по шее Поэта — голова и покатилась в корзину.

 Сел Король рядом с трупом, пригорюнился:

— Скука скучная, — провыл он. — Скука смертная. Скука глупая, беспросветная, жизнь тоскливая, неприметная. Как бы скуке той выю вывернуть и из дряни той ноги выдернуть...

Король замолчал, удивленно взглянул на  свое отражение в луже крови.

— Что это я? — сказал он. — Стихи стал сочинять?! Не дело Государю нарушать свой собственный Закон.

 Он глубоко вздохнул, поднял топор — и тюкнул себя им в лоб.

Голос ликовал:

— А меня упустил! Обо мне не написал!

— Да, — ответил смертник. — Я писал о главном.

Голос задумался. И согласился:

— Я был еще малозначимым, — сказал он. — Но через неделю...

— Да, уже через неделю я понял, кто ты..

— Вот видишь, — прервал его Голос.

— А теперь понимаю, что наоборот.

— Что — наоборот?

Ответить смертник не успел. В камеру ввалился начальник тюрьмы и рассыпался в извинениях за своих подчиненных. С его слов получалось, что сменщики Витька догадались про уговор его со смертником — и решили выбить долю и себе. А начальник тюрьмы узнал об этом только сутки спустя. Вызвал их к себе в кабинет — и “дал по рогам”.

Смертник не поверил ни единому его слову.

Скорее всего, начальник тюрьмы решил удвоить сумму своего гонорара. Сам послал экзекуторов в расчете, что если смертник блефовал, то пьянство через зад лишит писаку как минимум суток жизни. Если же сто тысяч у смертника действительно есть, то...

Словом, он ждал жалоб, протеста, просьб смертника о встрече, заранее приготовил ответы и приказы о наказании распоясавшихся охранников. Но не дождался — и понял, что переиграл...

Из крокодиловой кожи кейса в его руке выглянули: бутылка армянского коньяка, коробка шоколадных конфет, две серебряные стопки, два помидора и огурец.

Засим последовал тост за помилование и скорое освобождение смертника из тюрьмы. И еще начальник сказал, что не встречал в своей жизни человека более душевного.

 Смертник заявил, что болит у него не душа, а задница, что если в следующий раз кто-нибудь поднимет на него руку, он того убьет. Убьет прямо здесь, в этой камере — и не потому, что он обижен на тюремный персонал (хотя и не без этого), а чтобы хоть одной сволочью на этой земле меньше стало, ибо все, что было в его жизни хорошего, он уже написал, а все остальное и не стоит того, чтобы его пинала в брюхо всякая сволочь.

От коньяка он отказался. Помидор лишь понюхал и положил на место.

Начальник тюрьмы попросил разрешения прочитать уже написанное. Как будто не брал еще ни одного листа с его стола и не уносил из камеры.

Смертник разрешил. Но признался, что за оставшиеся сутки дописать Прошение уже не успеет. А вчерашний день из-за пьянки в жопу пропал коту под  хвост.

Начальник захохотал над каламбуром — и вдруг захлебнулся смехом.

Это смертник смахнул со стола бутылку с коньяком и сказал, встав во весь рот:

— Вон! Пошел вон! Гнида.

И тогда начальник тюрьмы испугался. Лицо его побледнело, а на левой щеке заалело пятно.

Он сказал, что сегодня утром действительно пришли деньги. Сто тысяч!

Их привез какой-то человек, вызвавший его на встречу по телефону в ресторан “Весна” и подсевший к нему за стол. За соседним столом остались два бугая. Человек показал начальнику чемодан, раскрыл его, и заявил, что будет давать офицеру лишь по сотне в день.

— Только этого ведь мало, — объяснил начальник тюрьмы. — Каждый надзиратель, даже из числа тех, что охраняют это вот крыло, требует доли за молчание, а не то грозится обратиться в прокуратуру, Минюст и ЦК. А там берут много больше.

— Ты ему веришь? — спросил Голос.

“Нет, — ответил ему смертник. — В тюрьме верить никому нельзя”.

А вслух продолжил:

— Ты не понял. Сто в день — тебе. Остальным — по двадцать пять. Полный расчет – двадцать пять тысяч.

Начальник рассыпался в извинениях, поднял неразбившуюся бутылку и,  пятясь, покинул камеру.

Смертник же, глядя на стол, вспоминал, как вот в этой же самой камере к нему — приговоренному в первый раз к смерти — вошел толстый грек с ананасами и конфетами, бутылкой такого же коньяка.

— В тюрьме верить никому нельзя, — повторил он вслух.

Грек тот не получил желанного тела юноши и, скорее всего, остался инвалидом — глаз смертник тогда ему, кажется, выдавил.

А после отсидки в карцере Ярычев Саша узнал, что Верховный суд Казахстана не удовлетворил приговор облсуда, заменил смертную казнь на пять лет исправработ в колонии строгого режима.

Такая вот законность. Что хочу, то ворочу. Своя рука — владыка…

— В тюрьме верить никому нельзя, — еще раз сказал он и рассмеялся.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

“Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...”

День шел за днем, а его не расстреливали.

В углу стола росла стопка писчей бумаги, исписанной невротическим почерком с размашистой надписью на верхней странице:

 “ПРОШЕНИЕ О ПОМИЛОВАНИИ”

Надзиратели, один раз отнеся бумаги, возвращали их и аккуратно складывали листы на место. Раз в неделю они приносили по пачке чистой бумаги, собирали разбросанные по полу черновики, иногда заглядывали ему через плечо, читали написанное, нейтрально хмыкали и убирались за дверь, оставляя его наедине с мыслями и воспоминаниями.

И он был благодарен им за их молчание, втайне недоумевая, почему это не спешат с исполнением приговора и, находя причину в том, что Прошение его, на взгляд со стороны, еще не состоялось, радовался своей непреднамеренной хитрости, тому, что ему подарен этот небольшой кусочек жизни, когда он может наконец-то высказаться; и  если не полностью, то хотя бы частично понять свою собственную сущность, разобраться в себе, в своей жизни, в своем праве топтать эту землю.

Он уже не думал о смерти, не рассуждал о справедливости или несправедливости приговора, не просыпался по ночам от металлического стука подков надзирателя с мыслью, что вот пришли за ним.

Он смотрел внутрь себя, откапывал среди осколков собственной судьбы те главные, благодаря которым он формировался, как личность; осколки, по большей части, тяжелые для нервов, страшные, но все равно главные, ибо не будь их, кто знает, как повернулась бы его жизнь, столь скоро закончившаяся камерой смертников и ожиданием точки-пули в конце бурной и бестолковой жизни.

Кормить в камере смертников стали недурно — много лучше, чем в камере предварительного заключения, например. Чай подавали с сахаром, а в супе нет-нет, да попадался кусочек мяса. Компот он не пил, подозревая, что в него подсыпают бром, действующий отрицательным образом не только на потенцию, но и на память. А нормальная деятельность мозга — это все, что осталось ему из радостей жизни. Он должен успеть дописать, доделать работу до конца, даже если тюремному персоналу надоест его нескончаемое Прошение. Да и ему самому надо бороться, драться до последнего мгновения за право дописать.

Компот смертник выливал в парашу.

Каждое утро он просыпался и вставал первым из тюремных постояльцев.

Делал зарядку, умывался, потом, при свете утренней зари, умостив лист на стене, куда попадали первые лучи солнца, писал. Затем перебирался на пол и опять писал. И наконец усаживался за стол и писал, писал, писал, вплоть до звонка, возвещающего о всеобщей тюремной побудке, при звуке которого он морщился и обязательно смотрел в сторону окошечка для надзирателя. Дожидался лязганья отпираемой задвижки, появления лица с козырьком вместо лба, встречи с глазами надзирателя.

После этого взгляда он уже знал, что сегодня за ним не придут, впереди у него, как минимум, день кропотливого, изматывающего, но такого важного для него труда...

ЗЭК

 1962 — 1967 гг.

Осколок первый

“... — глубоко вздохнул, — прочитал я, — поднял топор и тюкнул им себя в лоб”.

— А  ведь хорошо! — воскликнул он. — Не в бровь, как говорится, а в глаз. Молодец!

Я любил этого человека, внимал каждому его слову.

— А это что? — спросил он, вглядываясь в строку над написанной карандашом сказкой. — “Короли казнят поэтов и превозносят стихотварей”, — прочитал он вслух и разразился хохотом. — Молодец! Ай, да молодец, Сашок! Ай, да сукин сын!

Я млел от похвалы.

— Преклоняюсь! — в последний раз прокричал он и тут же успокоился. — А все же, какое название будет окончательным?

— Сказка о том, что если бы закон был всеобщим.

Он призадумался. Спустя минуту сказал:

— Слишком в лоб. Мысль у тебя заложена в сюжете. Название должно стоять над ним.

— Тогда “Сказка о крови”, — сказал я.

— О цене крови, — уточнил он.

И я написал заглавие: “Сказка о цене крови”.

То была моя первая собственной рукой написанная сказка и то был мой первый учитель литературного ремесла — мой сосед по нарам, человек, живущий под чужим именем и под чужой фамилией, не уголовник, но авторитет у сей поганой братии имеющий отменный.

Именно он первым заговорил со мной, когда я впервые переступил порог тюремного барака:

— Ярычев? — спросил он. — Александр Иванович?

Я вздрогнул. Мысль о чистом носовом платке у порога, о который будто бы надо вытирать ноги, о “холодных и горячих”, о других тюремных сюрпризах, слышанных мною от людей бывалых, соседей по КПЗ, сковывала, делала неуверенным. А тут еще непонятная осведомленность зэка о моем имени и фамилии.

— Убийство? — продолжил он допрос. — Пять лет?

— С зачетом времени следствия, — ляпнул почему-то я, вызвав восторженный гогот валяющейся по нарам братии.

— Хватит! — оборвал их смех всезнающий задаватель вопросов-ответов.

“Пахан?” — подумал я.

Смех затих, а он показал мне на нары под собой:

—  Спать будешь здесь, рядом со мной.

О том, что в тюрьмах развито мужеложство, я знал не понаслышке — воспоминания о богатом греке были еще свежими. Поэтому предложение его мне не понравилось.

— Не, — сказал я. — Там не буду.

— Не бойся, — произнес он. Но в голосе его я не услышал тепла.

“В случае чего — задушу!” — обречено подумал я, шагнул к нарам, упал на них спиною. Затаился.

Спустя полчаса к нарам подошел изможденного вида полушкет-полумужчина и принялся деловито расшнуровывать на мне ботинки.

Спрашивать о причине подобного поведения — не холуйство ли это? — было некогда, того и гляди босиком останешься. Резко повернувшись на бок, я вышвырнул ногу вперед и попал шкету в пах.

Пока наглец корчился на полу, а барак оценивал мой поступок, я успел устроиться на нарах так, чтобы иметь позади себя стену и пространство впереди. В случае чего, я мог быстро вскочить на ноги и продолжить драку уже на кулаках.

Откуда-то из полумрака в пятно под электролампочкой, тускло светящей из-под потолка, вышел плешивый человек. Роста среднего, плечи узкие, взгляд волчий.

“Слизняк, — оценил я его. — Он не может быть фигурой. Скорее всего, он блатной либо на побегушках”.

— Паца-ан... — произнес Слизняк вялым тянучим голосом. — Не балуй. Отдай колеса.

— С чего бы это? — ответил я, кривя рот в усмешке, ибо боялся, что губы мои вот-вот задрожат и выдадут мой страх.

— Проиграл, — игриво вздохнул Слизняк и показал на уже поднявшегося и спешно ретировавшегося шкета. — Он проиграл.

Ситуация прояснилась: шкет играл в карты и за неимением денег проиграл башмаки новичка. Про такое мне тоже рассказывали “на кичи”.

Что ж... как вести подобает в таких ситуациях “честному урке” я не знал, но как должен вести себя пэтэушник, понимал прекрасно.

Я встал с нар и, почувствовав спиной холод стены, уперся руками в две постели на верхних нарах.

Слизняк тоже криво усмехнулся в ответ, лениво-резким движением взмахнул кистью правой руки — и в ладони его блеснуло лезвие ножа. Чуть вихляющей походкой он двинулся на меня. Нож в его руке поймал свет лампочки и плеснул мне в глаза солнечным зайчиком.

Укрепившись руками на плоскости нар, я с силой выбросил тело вверх. Носки ботинок моих, столь вожделенных Слизняком, описали полукруг и вонзились ему под подбородок.

Барак ахнул...

Спустя еще пять минут Слизняка с раздробленной челюстью и сотрясением мозга уложили на носилки и отправили в тюремную больницу, а меня отволокли в ШИЗО, заломив руки за спину. Левый карман моей куртки приятно оттягивал кусок хлеба, который успел туда сунуть мой сосед по нарам.

 ШИЗО — это штрафной изолятор. Бетонные стены, дневной рацион: вода и сто пятьдесят грамм хлеба. Холодно, голодно, а главное — нет дела. Там и понял, что от безделья можно сойти с ума. Вспоминал стихи школьных лет, решал в уме математические задачи.

Минул срок — вернулся в родной барак. (Уже родной — кошмар!) Лег в прежней позе, положил руки под голову, стал ждать развития второго действия спектакля.

Весь вечер никто не задирался. Похоже, что никому не нужны стали мои башмаки. Или никто не хочет рисковать шкурой ради призрачной возможности унизить меня.

Сосед по нарам внимания на меня не обращал. Лежал уже не надо мной, а через проход, читал какую-то потрепанную книжечку без обложки, посасывая кусок хлеба. Где-то из дальних, теряющихся в темноте углов, слышалось нервно-восторженное:

— Беру хваленку!— или солидное:

— Пиши гору.

Шла картежная баталия.

За длинным столом, стоящим в центре барака под двумя прикрытыми металлической сеткой лампочками, притулились несколько человек и с одинаковой сосредоточенностью на лицах штопали одежду и пришивали пуговицы сразу на нескольких робах — рабы в услужении у “воров в авторитете”.

Ночью до меня тоже не было никому дела. Зря не спал. Ботинки держал не под кроватью, а под подушкой.

Утром встал с больной головой, на работе с трудом воспринимал объяснения мастера цеха о моих новых обязанностях формовщика, которые я должен исполнять с восьми утра до пяти вечера шесть дней в неделю, кроме воскресенья. Понял одно — работа не из легких.

Мастер был из вольных. Он тут же предложил купить у него пару “косяков” анаши, чтобы “просвежиться”. Едва удержался от желания дать ему в морду.

К обеду подошел тот самый хамовитый шкет, что пытался снять с меня ботинки. Морда наглая, тон приказной:

— Будешь делать две нормы, — сказал. — За себя и за Чеха. Иначе — перо.

“Чех” — это Слизняк, “перо” — это нож.

Я взял шкета за шиворот, повернул на сто восемьдесят градусов и дал пинка пониже поясницы.

Весь круто изогнувшись у земли, он умудрился не упасть, а пробежать по инерции несколько шагов. Там он завернул за обрубочный станок и закричал, прячась за его стальными боками:

— Все! Хана тебе!.. Яму копай!

Я молча отплюнулся и вернулся к опоке. На душе было архискверно, как любил говорить наш любимый Ленин.

После работы нас выстроили перед воротами цеха и обыскали. Колонной, собрав людей из всех цехов, повели к задним воротам завода, служившим одновременно и воротами зоны. Приказа идти в ногу не было, но ноги наши привычно ступали в едином ритме...

Думалось о том, что Пушку сейчас неприятно читать письмо Караваева о том, каким я оказался негодяем и убийцей. Второе письмо Николай Михайлович обещал послать дяде Лене, “чтобы тот увидел кого он воспитал”. Хорошо еще, что о дяде Васе не знал директор, а то и ему бы подпортил настроение, сволочь хромая...

— Плюнь ты на них на всех! — услышал я Голос. — У тебя своя жизнь, у них — своя.

“Не хочу плевать, — ответил я тоже про себя, ибо уже знал,  что слышимое мной никому другому не слышно. — Они мне — люди близкие. А ты заткнись”.

—  Я-то заткнусь, — согласился Голос. —  Но...

Какая-то неведомая мне сила толкнула меня в бок, я дернулся — и в то же мгновение возле моего уха что-то просвистело — и прямо перед моим лицом в тесину ворот воткнулся огромный нож с эбонитовой черной ручкой.

“Предупреждение!” — понял я.

А Голос добавил:

— Последнее...

Барачный чад имеет какой-то особенный привкус, ни с чем не сравнимый, присущий только скоплению в малом пространстве разномастных и разнохарактерных мужчин. Где-то по углам яростно шлепаются о стол карты, сизым лебедем струится сладковатый дымок “дряни” (иначе: “анаши”, “марихуаны”, “шаны”), которая благодаря предприимчивости вольных имелась в зоне в изобилии. Из-за спин  сгрудившихся у стола зэков слышится  дребезжание уложенной на расческу бумаги и  кочевряжливо поющий голос:

Тага-анка, все ночи полные огня,

Тага-анка, зачем сгубила ты меня?

Тага-анка, я твой бессменный арестант.

Погибли юность и талант

В твоих стенах...

Сосед по нарам молча читал.

Вдруг опять-таки из противоположного темного угла раздался паскудный гнусавый голос:

— А фраерка этого я шлепну. Век свободы не видать!

Вспомнились узкие плечи, влажный лоб и дрянцо глаз.

“Слизняк, — понял я. — Быстро же, паскуда, вылечился”.

— Он у меня должон знать, что такое Степа Чех, — продолжил голос.

— Много говоришь, — отозвался незнакомый баритон, — мало получишь.

— Барон... — начал было Слизняк, но грозные нотки в голосе собеседника заставили его заткнуться:

— Бар-Ром, — по учительски произнес баритон. — Запомни: Бар-Ром, — после чего не преминул добавить бранное: — Хал-лява.

Мой сосед по нарам отложил книгу в сторону, сказал:

— Ты их не слушай, Саша. Знают, что слышишь, вот и изголяются.

И это была первая фраза, услышанная мною в этих стенах, которую произнесли нормально — без придыханий, без слюнтяйского издевательства над звуками, без угроз и желания унизить собеседника.

— Здесь все и всё друг про друга знают, — продолжил он. — Знают и какой ты на самом деле убийца.

Я промолчал. Здесь все знают, а в суде не знают? Кто же великодушнее, милосерднее и благородней? Эта вот сволочь? А кто же тогда судьи? Кто тогда прокурор? Кто мои следователи?.. Вспомнились детдомовские годы, когда мы все хотели стать “великими урками”, пели идиотские тюремные песни про “Гоп-со-смыком” и “Мурку”, гордились количеством драк на своем счету больше, чем успехами в школе, доставали или сами делали и носили под формой на голых животах финки, мечтали о фиксах вместо зубов. Господи! Какие мы были дураки!

— Тебе уже предлагали выполнять норму за кого-то? — спросил сосед по нарам.

Я кивнул.

— И ты отказался, — сказал он скорее утвердительно, чем вопросительно. — Так и должно быть... Ты чересчур самостоятелен и самонадеян для тюремных порядков. И тем для них опасен.

— Для них?

Мой сосед по нарам правильно понял вопрос. Он отложил книгу в сторону и, повернувшись ко мне, посмотрел прямо в глаза.

— Ты еще юн разумом, мой мальчик, — сказал он, улыбаясь при этом виновато, как бы прося прощения за свои слова. — Только постарайся понять. Я лучше тебя знаю здешнюю жизнь. Хотя бы потому, что сижу с сорок третьего года. Здесь не воля — здесь законы иные. — И спросил неожиданно: — Нож кидали в ТЕБЯ?

Я вновь промолчал.

К чему жаловаться? Если он сам у ворот ничего не увидел, значит, и не надо ему знать про это.

— В тебя, — ответил он сам на свой вопрос. — Завтра они подойдут к тебе и опять предложат. Откажешься — убьют. Степка Чех и убьет.

Пришла и моя очередь открыть козыри. Не хватало еще, чтобы меня каким-то там Слизняком пугали. Не дослушав речь соседа, я повернул голову в сторону темного угла и крикнул:

— Степа!.. — выдержал паузу. — Чех!

— Аиньки! — высунулась в свет подлая харя. — Передумал, мой хороший? А почему сам не пришел? Иди сюда.

— Завтра будешь работать и за себя, и за меня, — заявил я. — Барону  скажи, пусть катится в задницу.

— Что?! — взревел баритон.

И на свет вылезла красивая смуглая рожа с колечками черных волос над густыми бровями, — Зарвался, с-сука!

В два прыжка он достиг моих нар и, возвысившись надо мной чуть не до потолка, потребовал:

— Молись, гнида!

Как-то чересчур медленно, по театральному опускал он мохнатые свои корявые пальцы к моему горлу. Я даже успел улыбнуться, прежде чем произнес:

— Сергей Трофимыч сказал.

И сразу обвисли черные руки, рожа раззявилась в золотозубой улыбке, голос Барона стал сладким:

— Сергей Трофимыч?! — восторгнулся он. — Ах, какой человек! Какой человек! Как он? Здоров? На воле?

— А вот об этом писать не надо... — грозно произнес Голос. — Не надо, говорю!

Сергей Трофимович сидел со мной в КПЗ. Я чем-то приглянулся этому молчаливому немолодому человеку и, когда после суда стало известно, в какую зону я попадаю, он передал мне через посредника:

“Худо будет — скажи Барону: “Сергей Трофимыч сказал”. Именно так и запомни: “Сергей Трофимыч сказал”.

— Порви эту страницу! — потребовало Голос. — Порви — и выброси в парашу.

— Нет, — отозвался смертник. — Ты сам просил.

— Я не здесь просил. Не в этом месте. Там надо — в предыдущем осколке. Где тебе было плохо, где тебя предала Женька.

— Нет. Встреча с Сергеем Трофимовичем была все-таки раньше. Еще до суда. Но по духу правильней сказать здесь. И точка.

Барон присел на краешек моих нар и засыпал вопросами о нашем общем знакомом. Глаза его при этом плутовато бегали, голос был не в меру ласков, но сквозь все это чувствовалось, что он ненавидит меня.

— Отвяжись, — сказал я наконец и отвернулся к стене.

Барон приличия ради посидел еще несколько секунд рядом, а потом ушел в свой угол.

— Дурак! — презрительно заявил Голос. — Ужель не понял, что Барон был уже предупрежден о твоем прибытии в зону?

— Потом, конечно, понял. А тогда был даже горд, что за меня заступился такой человек, одно имя которого испугало такого урку, как Барон.

— Что читаете? — спросил я своего соседа по нарам.

— Ошибся, значит, — услышал в ответ. — Такая же сволочь... 

И отвернулся.

Вот и пойми такого. Я приподнялся на левом локте, тронул его за плечо.

— Послушайте, но вы же сами здесь почти что двадцать лет.

— Меня с собой не ровняй, — резко обернулся он.

И вдруг мгновенно выкинул руку вверх и тут же упал, придавив меня телом к постели.

Со стороны угла Барона послышалось хрипение.

Вывернувшись из-под соседа, я обернулся — и увидел корчащегося на полу с ножом в горле Степу Чеха. В руке Степы было оружие, похожее на кистень из учебника истории для четвертого класса.

Всеобщий шум и кавардак, поднятый в бараке, заставил двери отвориться, и в помещение ввалилась дюжина солдат с автоматами в руках.

Мы притихли.

По образовавшемуся краснопогонному коридору прошел офицер.

Наша толпа расступилась — и офицер увидел Степу. Кто-то под шумок успел вынуть нож из его горла.

— Кто? — спросил офицер.

Мы молчали.

— Кто? — повторил он.

Общее молчание.

— Стройсь! — рявкнул офицер.

И мы послушным стадом втиснулись в трехрядную колонну.

— На выход!

Каждого зэка в дверях останавливали, обыскивали, направляли в сторону плаца.

Там вовсю светили прожекторы и блестели через равные промежутки стволы автоматов.

— Шмон! Шмон будет! — слышалось между заключенных. — Все Барон, сука. Надо было ему права качать!

“Шмон” — это обыск. “Сука” — это сука.

 — Убит Барон, — сказал кто-то.

И эти два слова прошелестели испуганным эхом по всей колонне. Соседи по строю смотрели на меня с ужасом.

Когда на плац вывели последний барак, а в результате личного обыска нож был найден лежащим на земле под ногами зэков, офицер, аккуратно зажав его рукоятку и острие между ладонями, молча вышел на середину плаца и встал там так, чтобы все видели и его, и нож.

Мы смотрели, словно завороженные.

Реденький снежок косо летел в лучах прожекторов и тут же таял на асфальте плаца. Слабый ветер знобил бока. Все мы чуточку поеживались не то от холода, не то от общего для всех страха.

— Сейчас в бараке лежат два ваших товарища, — прокричал офицер.

“Сволочь! — подумал я. — Какие они мне товарищи?”

— Ты прав, —  согласился  Голос.

— Они убиты кем-то из вас. Пусть тот, кто совершил это, сам выйдет из строя. В противном случае, вы будете стоять здесь до утра. Предупреждаю, что убийцу мы все равно разыщем, — и, выразительно посмотрев на нас, поднес нож к глазам, словно собирался на ходу произвести дактилоскопическую экспертизу.

“Разыщут, — согласился я. — По отпечаткам пальцев. А все из-за меня”.

— Что ты делаешь?! — взвыл Голос.

Но я уже сделал шаг вперед.

Рокот одобрения пронесся среди зэков...

И не успел он затихнуть, как из строя вышел и мой сосед по нарам.

Потом были допросы, ПКТ, скорый и неправый суд, какой только и бывает в исправительно-трудовых колониях  — и нам припаяли еще по пять лет.

ПКТ — это подземная крытая тюрьма, а попросту — бетонная подземная одиночка. Тюремный суд — это судья без прокурора и адвоката, да и тот — начальник колонии.

— А ты как хотел? — спросил Голос. — Закон есть закон.

— А я и не пожалел, — ответил смертник. — У меня появился друг.

— Да, но какой ценой?!

— Зато там, в ПКТ, я дописал сказку про тебя и про Вселенский Совет Сатаны.

— Это — не сказка, — возразил Голос.

— Я писал сказку — и это главное. О том, как появился ты...

— Молчать! — воскликнул Голос. — Молчать, я сказал!

— Ты прав, — сказал смертник после некоторого молчания. — Всему свое время. В подземной тюрьме я тебя только вычислил, а увидел вживе несколько лет спустя.

И продолжил исповедь…

Спустя полгода, лежа уже опять на барачных нарах, услышал я историю человека, спасшего мне жизнь.

Новобранцем 1941 года он встретил войну в одном из пограничных гарнизонов. Был двухдневный бой, была контузия, плен, побег и долгий полуторагодовалый путь по немецким тылам к фронту...

Майор-особист с утра не находил покоя. Выпитый с вечера спирт, полученный в качестве “подарка” от ротного старшины, не понесшего горячее на “передок”, иссушил весь его организм. Хотелось пить, но от воды вновь охмелеешь и уляжешься спать, понимал он, а тут не ко времени принесли сообщение, что линию фронта переходит человек в форме советского пограничника. Это почти в тысяче-то километров от старой границы!

“Да... — думал майор. — Везет мне в этом месяце на шпионов. И все время зовут себя окруженцами. Стреляться надо было. На то есть приказ, черт возьми! Советский солдат не имеет права попадать в плен. Окруженец — это тот же предатель. А уж пограничник — и тем более...”

— Впусти! — крикнул он солдату, доставившему пакет.

В блиндаж вошел высокий, чуть сутуловатый парень с угрюмым взглядом и голодным блеском в глазах. Встал перед конвоиром.

— Кто такой? — спросил майор.

Парень представился по форме.

— Почему оказался здесь? Почему не отошел в сорок первом с регулярными частями?

— Приказа отступать не было, товарищ майор, вот и стояли насмерть, — и добавил, как показалось майору, со злостью: — Идиоты.

— Что-о?! — взревел майор, чувствуя, что голова его прямо-таки раскалывается от похмелья. — Как ты сказал? Да я тебя!.. Да ты... ты... дезертир! — бросил он в лицо пограничнику самое страшное из обвинений.

Парень криво улыбнулся, брезгливым движением смахнул с формы брызнувшую изо рта особиста слюну, сказал:

 — Помолчал бы. И не такие стращали. Фашисты почище тебя.

Майор задохнулся от гнева, вытаращил глаза, разевая рот — подобным образом с ним никто из окруженцев никогда не говорил.

А парень продолжил:

— Что ж, по-твоему, мне в концлагере немецком надо было остаться гнить? От живого пользы больше.

И майора наконец прорвало:

— Во-он!! — взревел он. — Во-он! В трибунал!.. — и плюхнулся на лежанку.

Парень вышел. Конвоир следом.

А майор, выпив разом воду из стоящей на столе кружки, почувствовал, что его вновь повело в хмель и что злости к окруженцу он уже не чувствует. Он даже встал с лежанки, взял красный карандаш, наклонился над сопроводительной запиской комбата, к окопам которого вышел парень.

Буквы плясали в его глазах, мысли судорожно бились в черепной коробке, но он уже сам понимал, что верит пограничнику, что того надо просто допросить, составить протокол, оформить на него бумаги и отправить в батальон того же хотя бы офицера, что прислал его сюда.

Но это сколько же работы! А парень так нагло держится... Позволяет себе, гад, жить не по инструкции, не по обязанности, как все, а по собственному разумению, велению сердца...

Еще не зная как поступит, особист опустил карандаш на угол сопроводилки, медленно вывел букву “В”, задумался на мгновение — и вдруг хлынула в голову теплая волна возбужденного водой алкоголя, и он, на удивление самому себе, увидел, что рука его сама коряво вывела: “В трибунал...”

Картины этой мой сосед по нарам, безусловно, не видел. Он рассказал лишь, что некоторое время ждал решения своей судьбы, стоя с конвоиром снаружи землянки.

Сцену эту я увидел во сне. Это все тот же таинственный Голос, что с некоторых пор стал преследовать меня, предложил мне:

— Ты вот на особиста ругаешься...  А он такой же человек, как все. Хочешь посмотреть, как это было на самом деле? — и показал...

Военно-полевой трибунал споро рассмотрел дело пограничника и определил ему мерой наказания десять лет тюремного заключения или четыре месяца штрафного батальона.

— Я в штрафной хотел, — сказал мой сосед по нарам, — но сдуру признался, что на гражданке три года слесарил. Вот и воткнули на восстановление разрушенного народного хозяйства.

Первый довесок к сроку получил он в сорок пятом году за убийство пленного немецкого ефрейтора, работавшего вместе с советскими заключенными на реконструкции пивоваренного завода. Ефрейтор тот как две капли воды походил на эсэсовского штабс-капитана, бывшего комендантом концлагеря, из которого в сорок первом бежал мой сосед по нарам.

— Можно было, конечно, и отбрехаться, — сознался он. — Может, и поверили бы, поняли, да простили. Да не захотелось перед чекистами душу открывать. Хрен с ними, подумал, пусть судят. Ефрейтор тот, когда штабс-капитаном был, очень лютовать любил. Сам людей пытал, не доверял подчиненным.

Потом опять убийство. На этот раз он пришил “вора в законе”.

— Не легкое это дело — человека жизни лишать, — вздыхал мойсоседпо нарам. — Да война приучила... Ты только в кино видел наши села освобожденные, а я сквозь всю оккупацию пешком прошел. Вор — он тот же фашист по натуре. Немцы ведь тоже разные. Большая часть подневольными были, а фашисты — они негодяи по убеждению. Воры такие же гады — только о своем брюхе и пекутся, на людей им насрать.

Из рассказов его я узнал, что приходилось ему попадать в ситуации и похлеще моей, но все они, по сути, оказывались похожими: во что бы то ни стало он в зоне старался сохранить человеческое достоинство, даже ценой вечного заключения у “Хозяина”.

“Хозяин”  — это государство, Власть.

— Привык даже, — улыбался он. — За восемнадцать лет тюрьма домом родным стала. Вдруг бы освободили — испугался бы воли. Не знаю уж, как живут люди там. Чужой мир мне, вперед ушедший, лишний я в нем...

А сам тут же интересовался:

— Как там люди живут? Чему радуются? О чем горюют?

И что удивляло меня, так это характер его вопросов: не денежная реформа 1961 года, а какое впечатление произвел на людей полет Юрия Гагарина; не что там говорят в газетах про коммунизм, а как в действительности реализуется “Моральный кодекс строителя коммунизма”, не споры о правомерности разоблачения культа личности Сталина, а вопросы, касающиеся перспектив семилетки, проблемы Кубинской революции, возможных путей развития освобождающихся стран Африки.

Ни черта я в этом не понимал, судил обо всем понаслышке, кое-что вспоминал из ежедневных политинформаций, услышанных в училище; но даже мои разрозненные и бессистемные знания, мои наблюдения иногда являлись для него откровениями. И тогда он старался меня растормошить, заставить рассказать больше, сокрушался, когда ему это не удавалось или ликовал, выудив из меня очередной рассказ...

— У нас в городе есть три  дома двухэтажных, как раз напротив стадиона “Локомотив”. Огородов у людей нет, заняться после работы нечем — вот они соберутся в беседке во дворе — и кто в карты, кто в лото, кто в домино режутся. Квартиры-то коммунальные, в основном: народу там прорва живет. Пацаны в футбол на таком вот пятачке играют, а взрослые — мужчины, женщины — болтают, сплетничают. В последнее время, после 22 съезда, все больше о культе личности и коммунизме разговаривали. Иногда к ним из соседних, частных, домов приходили послушать, свое мнение высказать. Ну, и я из училища забегал. Интересно все-таки, что люди не на собрании говорят, а по-настоящему думают. Один там все сидел, сидел, слушал других, а сам все отмалчивался. Все там люди простые жили, по большей части железнодорожники, ну, учителя, конечно, врачи, прочая голь перекатная. А он и гараж прямо во дворе имел, и “Победу” собственную, и квартиру отдельную, не коммунальную; и еще за ним с работы всегда машина приезжала и назад привозили его на ней. Вот он молчал, молчал, а потом его как прорвало:

“Много болтаете! — говорит. — Коммунизм вам подавай. Чтоб каждый щенок пришел в магазин да что хочешь купил?  Я десять лет угробил на то, чтобы как человек жить. Не будет у вас коммунизма! Не хочу такого коммунизма! Не позволю! И другие не позволят!”

— Большой начальник? — спросил сосед по нарам.

— Не знаю, — почему-то соврал я, хотя слышал где-то краем уха, что был тот владелец “Победы” заместителем председателя горисполкома.

— Значит, просто сволочь, — сказал он, словно припечатал.

И вот теперь он читал мою сказку о короле, казнящем поэта, и от души хохотал:

— Молодец, Сашок! Ай да, сукин сын! Быть тебе писателем. Не по блату, а по таланту! — и тут же перешел на доверительный тон. — Только жанр ты себе выбрал нелегкий, и жизнь ему подстать. Учиться тебе надо и читать, чтобы ненароком не изобрести велосипед… — Задумался, потом спросил: — Вот что такое сказка? — и сам ответил: — Сказка — это мысль, рожденная  эпизодом жизни человека, им самим прочувствованная и правильно спетая. В сказке ты должен помочь другим не споткнуться там, где пришлось самому. Но самое главное, ты, как писатель, должен быть предельно честен во всем и до конца, должен понимать самую суть мира, в котором ты живешь, но, понимая грязь бытия, не принимать ее, а верить, что когда-нибудь человек действительно станет великим, сможет добраться до звезд, оказаться с самим Богом наравне. Я понятно говорю?

“Не совсем”,— подумал я, но кивнул.

— Ну, раз понятно — марш в библиотеку.

— Устал, — ответил я.

Тюремная обстановка уже научила меня ценить легкую полудрему и возможность безвольно расположиться на нарах, наслаждаясь тем особым зэковским покоем, когда отключаешься от гомона и вони барака, уносишься мыслями к свободе и грезам о райских кущах.

— И, притом, — добавил я, — впереди еще целых девять лет.

— Всего только девять, — поправил он. — И плюс вся жизнь. Так что, вперед! — и столкнул меня с нар...

Боже мой! Как давно я не читал порядочной книги, не вдыхал пыльного запаха библиотеки, не гладил ладонью шершавые переплеты, не ворошил страницы, не выискивал среди бесстыдства и мудрости людской те великие крупицы, на которые откликается пламенем сердце.

— Тебе чего? — спросил, хмуро взглянув на меня, библиотекарь-туберкулезник с лицом цвета спелого лимона, получивший десять лет за растрату государственного имущества еще при Сталине. — Детективы и “про жизнь”  сейчас на руках.

— Ему Достоевского, — ответил за меня мой друг и сосед по нарам, — и Толстого, и Золя, и Сервантеса...

— Все понял... — улыбнулся чахоточный. — Парень хочет жить.

И он открыл загородку, впуская меня в комнату, заставленную стеллажами.

СКАЗКА О ПАРНАСЕ И ПЕГАСЕ

Парнас — гора невысокая. Несколько метров над уровнем моря — совсем пустяк. Скалы растресканные, то и дело осыпаются — никакой опоры под ногами.

А тут еще попутчики: сопят, пыхтят, плюются, друг друга костерят. О себе уж не говорю — в зеркало смотреть противно.

И некогда: на трухлявых вершинах скал примостились старцы немощные, швыряют в нас камнями. Метят прямо в голову, мажут редко.

А там, на вершине, изумрудная лужайка и табунок Пегасов. Мосластые кони щиплют траву.

— Здравствуй, — скажу я самому маленькому. — Я пришел за тобой.

 Глаза у него огромные, карие, чуток блудливые, и морда тянется в ухмылке. Тело малое, шерсть свалявшаяся. Не подкован, и уши предлинные...

— Я же ишак, — скажет он. — Раз добрался — бери коня.

Я улыбнусь, трону пальцем завиток на его лбу и отвечу:

— У тебя крылья лебединые. Сила Искусства в крыльях, а не в крутых задах.

— Ну, что еще? — спросил смертник у ехидно посмеивающегося Голоса.

— Ничего.

— Говори уж. А то хихикаешь, хихикаешь весь день.

— Последний день... — не замедлил уколоть Голос.

Да, завтра утром должны забрать оставшиеся листки Прошения и отправить в Москву, где облеченные колоссальными правами кровожадные старцы соизволят прочесть его писанину и задуматься о его судьбе. А скорее всего, рукопись его подержит в руке какой-нибудь секретарь-референт или “др. официальное лицо”, взвесит на ладони фолиант да, выматерившись, перебросит его куда подальше, отослав назад стандартный листок с ответом, набранным в типографии: “Приговор оставить в силе”.

— Последний день, — согласился смертник. — И все же не последний. И смеешься ты вовсе не потому. Не правда ли?

— В тюрьме нельзя верить никому.

— Ну и что?

— А то, что ты поверил своему соседу по нарам. Поверил! А верить нельзя, никому нельзя. Россия помогала Европе, спасла ее от Наполеона, а чем за это ответила Европа во время Крымской войны? То же самое со Второй мировой войной... Европа с жиру бесится, а Россия дерьмом умывается. Так и у людей. Закон природы: нельзя помогать! Умирает, как и живет, каждый в одиночку.

— Логика подонка.

Осколок второй

Барона убили не мы.

Кто-то в темноте и суматохе полоснул его ножом по горлу, а перед тем стукнул по голове. Администрации лагеря  было наплевать на истину — нашего признания в убийстве Чеха им вполне хватило на обвинение в двойном убийстве, то есть будто бы Барона убили мы.

Пятилетний довесок к сроку за несовершенные убийства вполне удовлетворил и меня, ибо убийство в зоне хоть и почиталось за дело житейское, но ставило признанного убийцу в положение очень удобное: его не третировали всякие сявки вроде покойного Степы Чеха, ему  не надо было ишачить на подобных Барону блатарей. Кроме того, в зоне клеймо убийцы не смущает. Надеяться на освобождение даже через девять лет при моем характере и таких условиях, в каких живет рядовой зэк, не приходилось. Поэтому я довольно легко свыкся с мыслью о том, что тюрьма — мой дом родной, и не все ли равно за что в ней сидеть, если сидеть придется до самой смерти.

Мой сосед по нарам переступил эту черту много лет назад. С тех пор действительно совершил четыре убийства, приобрел право на пожизненное заключение и великое почтение со стороны как лагерной шушеры, так и тюремной элиты.

Но даже он не сразу узнал имя настоящего убийцы Барона.

Около полугода он вел свое тайное следствие, пока не стала явной и понятной нам вся структура иной стороны жизни зэков — тайной и, что смешнее всего, даже в тюрьме подпольной...

Сергей Трофимович, имя которого спасло мне жизнь в первой стычке с Бароном, котировался в уголовном мире на уровне Дюпона в мире международного банковского бизнеса. Не было, казалось, ИТК в Казахстане, где бы его имя не произносилось с уважением и долей страха. И не только потому, что за ним была масса судимостей и совершенных побегов, и ни в одной зоне он никогда не работал, и не потому, что именно им, еще молодым вором, было вырезано в сороковых годах свыше сотни “сук” в одну ночь на одном из магаданских приисков — все это было лишь историей и передавалось из уст в уста с подробностями жутчайшими и абстрактными одновременно.

Важно было другое: это им была организована и внедрена во многих колониях и тюрьмах система рэкета, приносящая уголовной верхушке во главе с ним и целой армии милицейских и эмвэдэшных офицеров немалые дивиденды.

Бесчисленное количество кустарных мастерских (от слесарных по выпуску ножей, пистолетов, бумажных коробочек и бонбоньерок до золотых и ювелирных дел), еще больше игорных столов и прочих “развлечений” прятались в темных закоулках, пустотах стен и в потайных местах колоний. Сырья в цехах, где на “Хозяина” работали зэки, было в избытке, поэтому валовой доход этой продукции составлял миллионы рублей, которые, в свою очередь, крутились внутри колоний, обменивались на продукты питания, наркотики, уходили на подкуп охраны, прокуроров, на оплату досрочных освобождений, отправку на “химию”, пересылались на волю для увеличения тайных вкладов либо для организации новых преступлений. Рэкетмены Сергея Трофимовича в производстве, как таковом, не участвовали. Их делом была организация доверительных отношений между лагерным начальством и производителями материальных ценностей. То есть они должны были наладить все так, чтобы в результате периодических обысков никто из охраны не мог обнаружить потайную дверь в стене, за которой скрывается маленькая комнатка с рулеткой, например, или карточный стол. А уж тем более важно, чтобы слепота поражала охрану во время перевозки в зону врачебных инструментов, стоматологических кресел, слитков золота. Продукция реализовывалась как внутри колонии, так и на воле.

За это подручные Сергея Трофимовича брали процент с владельцев кустарных мастерских, процент немалый, но, в данных условиях, все-таки божеский. Это были, как правило, молодые, физически сильные ребята с тяжелыми кулаками и классически туповатыми мордами. При них состоял Шеф. В нашей зоне это был Барон, который являлся как бы руководителем внутрилагерной полиции, подчиняющейся некому Пахану — личности в нашей зоне столь законспирированной, что могла показаться мифической, если бы не регулярные избиения новичков, случаи убийств в других бараках, после которых слышался испуганный шепот среди зэков:

— Пахан приказал... Пахан сказал...

То ли Барон расценил меня как милицейского провокатора, то ли подумал, что я решил поблефовать, то ли у него были личные счеты с любимчиками Сергея Трофимыча — теперь этого не узнать — только поспешил он разобраться со мной и потому стал лишним. Барон был убит.

То, что я взял это убийство на себя, поставило Пахана в положение весьма щекотливое. Либо, должен был думать он, я являюсь весьма рисковым сексотом, либо Сергей Трофимыч дал мне полномочия выше, чем у самого Пахана.

Пахан выжидал...

Мой сосед по нарам рассказывал, что во времена послевоенные подобных Паханов в зонах было множество. Только те не занимались рэкетом, а, будучи профессиональными преступниками (на их языке “ворами в законе”), просто руководили сидящими в тюрьмах уголовниками, выполняли указания лагерного начальства, когда надо было наказать политических, гордились своим званием “друзей народа”, противопоставляя себя “врагам народа”, живущим с ними бок о бок в зоне. Потом, когда ввели смертную казнь, воры в законе исчезли на какое-то время. И вот появились опять... в новом обличье.

Паханы как минимум трех близлежащих ИТК платили “процент” Сергею Трофимовичу. Моему соседу по нарам стало известно, что в чимкентской ИТК местный Пахан недобросовестно поделился с Сергеем Трофимовичем доходами — и на следующее же утро был обнаружен лежащим на нарах с перерезанным горлом.

Порой я пытался припомнить лицо Сергея Трофимовича, его особые приметы, но то ли действительно показался он мне “на кичи” бесцветной личностью, то ли я в дни наших встреч с ним слишком был занят собственной судьбой и переживаниями, чтобы запомнить его, но вот даже представить внешности его не мог. Однако почему-то уже тогда знал, был уверен, что при встрече узнаю его мгновенно.

Связь с Сергеем Трофимовичем Пахан осуществлял, видимо, через посредников, притом, скорее всего, связь только одностороннего характера. Он знал, что его действия контролируются со стороны тем, кто может не только передавать деньги Сергею Трофимовичу, но и сообщать ему о состоянии дел в зоне. Только вот не знал он, обратил ли внимание “контролер” на мой конфликт с Бароном. Не знал и как отнесется Сергей Трофимович к этому конфликту.

Исходя из вышесказанного, ему оставалось делать только два вывода: я имею большие полномочия от Сергея Трофимовича и являюсь тем самым “контролером” или... “перышко” под ребро — неплохая награда “сексоту”.

“Сексот” — это ментовской секретный сотрудник.

Сосед по нарам советовал мне быть осторожным, старался всегда быть рядом со мной, не оставлял наедине ни с кем из зэков. Он утверждал, что посчитать мой навет на самого себя результатом благих побуждений в тюремном мире не могли. Большинство из знавших, что убил Барона не я, решили, что просто я знал, что на ноже каким-то образом оказались мои отпечатки пальцев — и потому решил не усложнять своего положения и сделал тогда шаг вперед.

Пахан выжидал...

Я не видел его, не знал, кто из сотни с лишним зэков барака является им, но я спиной чувствовал на себе взгляд и на заводе, когда таскал песок и лепил формы, и в клубе на кинофильме “Чапаев” или “Весна на Заречной улице”, и в бараке, когда читал, сидя за столом под лампочкой или лежа на нарах рядом с горящей плошкой. Я привык к этому взгляду, мне было не до него — я учился у классиков:

“Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, свободный русский язык! Не будь тебя, как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается…”

Пахан не выдержал первым...

Мне и моему соседу по нарам не часто удавалось бывать дежурными по бараку — и без нас хватало всяких болезных и ленивых, предпочитающих мыть полы здесь, чем таскать тяжести на заводе.

А тут вдруг ни с того, ни с чего староста барака назначил нас дежурными. Мы переглянулись — и с радостью согласились. Уборка барака — какое ни на есть, а развлечение в нашем положении, отдых от пекла литейки и однообразной работы формовщика. Тем более, что обычные “дежурные по блату” и здесь к работе относились спустя рукава: по углам висела черная паутина, полы в бараке не скоблены, от чего казались еще грязней, чем на самом деле, во всяких труднодоступных местах лежали килограммы пыли. А барак был все-таки нашим домом, и хотелось, чтобы он хоть иногда был чистым.

Притащили мы несколько ведер холодной и горячей воды, тщательно вымыли тряпки и, выпросив у начальника отряда стакан каустика, начали работать столь рьяно, что и не заметили, как в дверь барака вошел один из тех незаметных зэков, которыми никто не помыкает, сами они голоса не подают, живут тихо, выполняют норму, считают дни до окончания срока.

Этот был директором фильма Одесской киностудии, погорел на растрате в сколько-то там тысяч. Маленький, рыхлый, почтительно-улыбчивый еврей, он вызывал в этих стенах разве что сострадание.

— Заболел? — спросил его мой сосед по нарам. — Иди, ложись. Твой угол уже вымыли.

— Нет, — ответил директор голосом мягким и даже елейным. — Я к вам, — и представился: — Я — Пахан.

Мы так и обалдели.

— Так вот, — продолжил он, — Сергей Трофимыч сказал... — сделал паузу, округлил глаза. — Сергей Трофимыч сказал, чтобы вы бежали.

Побег! Есть ли слово более приятное для уха заключенного? Побег! И не надо ежеминутно умирать на нарах от переполняющей все существо твое похоти, грезить о женщине, с ненавистью взирать на бритоголовые мужские хари, задыхаться от табачного смрада, потных ног и немытых тел, слышать лязг карабина за спиной, видеть вышки, колючую проволоку по бокам, бездонное чистое небо над головой.

— К... как? — спросил я и поперхнулся от счастья.

— По теплоцентрали, — ответил Пахан. — Между трубами и кирпичной кладкой места хватает. Вот по ним и поползете. Горячие они, правда, но потерпите, — ухмыльнулся и добавил. — О технике безопасности не успели позаботиться.

— Где вход?

— Вход в цехе. Но там охрана. Мы подкопали из барака. Пошли.

Он подошел к моим (моим!) нарам и, нагнувшись, отодвинул под ними часть стены. Зачернел провал.

— Давай, — приказал Пахан.

— А сам? — спросил мой сосед по нарам.

— Мне полгода осталось. Зачем?

Они застыли друг против друга, сцепились взглядами.

— А ну вас! — махнул я рукой и нырнул в провал.

Услышал, как кто-то полез следом.

Трубы оказались обмотаны ватой, рубероидом и проволокой. Грели так, что малая толика воздуха, оставшаяся между ними и кирпичной кладкой, обжигала носоглотку. Проволока цеплялась за одежду — и я то и дело сквозь собственный хрип и кашель слышал, как хлопает и рвется одежда на мне.

“Если ход прямой, — просчитал, — то завод слева”.

Едва подумал — руки мои уперлись во что-то твердое. Ощупал преграду — кирпичная кладка. Пальцы скребнули по раствору в швах и не смогли отколупнуть и пылиночки.

“Хана, — понял я. — Надул Пахан. Сейчас он закрыл вход и придавил его сверху чем-нибудь тяжелым. Пока спохватятся, начнут нас искать, мы здесь задохнемся”.

Попробовал отползти назад — ткнулся ногой во что-то твердое.

— Потише, медведь, — подал голос мой сосед по нарам. — Убьешь с радости.

Я продвинулся вперед и стал ощупывать препятствие.

Кладка казалась монолитной. Такую пробьешь разве что тараном.

Принесли наваристый густой борщ с куском мяса, белый хлеб, сливочное масло, бифштекс со сложным гарниром и графинчик красного вина.

Смертник, оторвавшись от ручки и бумаги, тупо смотрел на пантагрюэлевское изобилие на столе и вспоминал комментарии Сергея Трофимовича о том побеге...

Оказывается, побег тот был лишь способом отвлечения внимания лагерного начальства от дела для Пахана более важного — провоза в зону какого-то особого станка голландского производства по обработке ювелирных изделий. Начальник отряда, рассчитывавший получить за это дарственную на дом в Алма-Ате, должен был не только найти выход из подземелья под моими нарами, но и пристрелить нас обоих “при попытке к бегству”.

— Ну, что там? — услышал я сзади. — Чего застрял?

Голос был глухой, слышен плохо.

Я не отвечал. Продолжал ощупывать кладку. Было темно и душно. Дышать приходилось чаще и надрывней. Вдруг правый локоть ударился о что-то твердое.

Ощупал. Предмет оказался металлическим, сильно удлиненным параллелепипедом, расплющенным с одного конца.

“Зубило!” — обрадовался я и, схватив его, принялся истово бить в щели между кирпичами, крошить раствор.

Какая только тварь додумалась так намертво замуровать трубы обогрева в кирпичную стену? И есть ли за ней настоящая теплоцентраль — с большими трубами, с большим пространством между ними и бетонным потолком? Работа продвигалась медленно, пыль лезла в легкие, в глаза, сыпалась за шиворот. Воздух, казалось, сгустился до бетонного состояния, застревал в легких, продираясь внутрь толчками, будто загружаясь.

Работа продвигалась медленно. Грудь разрывалась в кашле.

Сосед по нарам все понял. Он отполз к бараку, нашел люк и пытался ударами ног открыть заслонку.

Безуспешно.

Тогда он вернулся и лег где-то позади, стараясь дышать как можно реже, чтобы сберечь воздух для меня.

Я раскрошил зубилом квадрат раствора вокруг нескольких кирпичей, и со всей злобою своей и оставшейся силой ударил в них головой и руками.

Стена не дрогнула.

Тогда я надавил на то же место руками, уперся ногами в стенки подкопа,  напряг все мышцы тела... потом ослабил их и вновь напряг, ослабил и напряг... и повторял это уже не осознанно, а от бессилья, от злобы, от отчаяния.

Лицо мое взмокло, пот разъедал ссадины, в ушах гулко бухала кровь, и мозг, обессиленный недостатком кислорода, казалось, усох...

Но кирпичи шатнулись... легкий теплый ветерок дохнул на меня, силы удесятерились, и я в несколько толчков повалил часть кладки внутрь теплоцентрали.

Пахло пылью, нагретыми стекловатой и рубероидом, еще какой-то химической гадостью. Но среди всего этого смрада и газового коктейля был и воздух, настоящий воздух. Я лежал, просунув голову сквозь дыру, и не мог надышаться им.

“Господи! Хорошо-то как! — думалось мне. — Какое это великое счастье — дышать! Как все-таки это здорово!”

— Да уж... — сказал Голос.

Дыхания соседа по нарам я уже не слышал — мешало журчание воды в трубах, пробивающееся даже сквозь теплоизоляцию, — но мысль, что он мог уже задохнуться, разом отрезвила меня, потребовала действий. Откуда только силы взялись?! В течение какой-нибудь минуты я выломал еще несколько кирпичей вокруг дыры и вылез на горячие теплые трубы.

Кашель и хрипение моего напарника по побегу, вылезшего следом, отозвались во мне радостным эхом. Не будь так тесно, обнял бы и расцеловал его. Но лишь спросил:

— Поползем?

В тоннеле было темно, абсолютно темно, как никогда не было в моей жизни ни до, ни после этого. Я мог лишь слышать, как сопит за мной мой сосед по нарам, как, хрипя и тихо чертыхаясь, он поспешает за мной. Руки жгло — трубы, то там, то здесь оказывались без обмотки — дышалось трудно, воздух смердел тысячами запахов, но все равно это был воздух, и он не застревал в горле, не раздирал его, а хоть и лип к носу и гортани и вытекал изо рта вместе со зловонной слюной, все равно оставался воздухом, был жизнью, и теплоцентраль была дорогой к свободе, а ничуть не походила на ту страшную черную могилу, в которую, кажется, совсем недавно мы с готовностью нырнули.

Путь был долгим. Ползли, наверное, часа три-четыре, останавливались лишь дважды, да и то, когда мой напарник по побегу внезапно затихал, и приходилось ждать, пока он отдышится, переругиваться с ним, когда он начинал бухтеть, что “тебе надо бежать одному, а мне такого пути не одолеть”.

Я молча выслушивал его, а потом мы ползли дальше, пока не вывалились в большое железобетонное круглое помещение под землей с обилием храповиков и перепутанных между собой толстенных труб. Все это парило, жгло и мешало дышать.

Над головой слабо светилась серповидная щель люка...

— Раздевайся, — приказал я напарнику. — До пояса...

Разоблачился и сам.

“Сейчас в зоне, наверное, обед, — подумал я. — Нас могут уже искать. Обнаружили подкоп или нет — неизвестно. Во всяком случае, два полуголых мужика летом менее заметны будут, чем они же в тюремных робах”.

— Да уж... — подтвердил Голос.

Затем я влез на один из храповиков, которыми регулируют подачу воды в теплоцентрали, уперся руками в крышку люка, приподнял ее, и медленно сдвинул вбок.

Солнце полоснуло по глазам резкой болью.

И я вздохнул воздухом свободы!..

Был он чистым, прохладным, затекал в легкие сам и, если я все-таки закашлялся, то оттого, что организм мой поспешил избавиться от пыли и прочей дряни, которая набилась в меня за время нашего пути и, казалось, лезла изо всех пор.

Откашлявшись, я уцепился руками за края люка, выжал тело наружу. Вывалился по пояс на бетонную площадку, вытащил ноги, повернулся лицом к люку и сказал напарнику:

— Куртки свяжи и бросай мне.

Поймал рукав, опустил одну полу вниз.

Вытянул  и соседа по нарам .

Сели, отдышались, огляделись.

То ли пустырь, то ли часть степи...

Здесь мы собирали по весне тюльпаны, когда я еще был ремесленником и любил... Впрочем, к чему вспоминать про то, что я любил в прошлой жизни?

— Куда пойдем? — спросил напарник.

Голос его был усталым, речь давалась с трудом.

Линия электропередачи, трубы химзавода да трубы завода при ИТК в двух километрах от нас — пейзаж справа. Сзади — город, все остальное — степь.

В город идти? Только сейчас мы осознали, в каком глупом положении оказались: ни одежды цивильной, ни документов, ни вероятного места для отсиживания в первое время, пока ищут нас особенно интенсивно. Ни в училище, ни у Левкоевых ведь не спрячешься.

Если идти влево, то там будет железная дорога. Туда и пошли.

Шли споро, энергично, без разговоров. Шли как-то даже чересчур деловито, словно и не бежали; не спешили, не неслись сломя голову, а направлялись куда-то по не совсем уж и важному делу, серьезному, конечно, но все равно только делу, которое нужно сделать срочно, а можно и не делать совсем — мир не перевернется.

Через час мы стояли у железнодорожного полотна. Разулись, взяли в руки ботинки, поскакали по разогретым солнцем шпалам — может, хоть таким образом собьем погоню, запах креозота перебьет запах наших ног и собаки не возьмут следа.

В поселке у железной дороги было домов двадцать-двадцать пять — и все на один манер: деревянные, с двумя входами с торцов, с небольшими двориками перед окнами, окруженными штакетником, а сзади у каждой квартиры — по уборной.

Во дворе крайнего домика висело белье. Беззубый старый пес осторожно побрехал на нас из будки, но вылезти на белый свет не решился — и рубашки с брюками я украл быстро.

Переоделись в редкой лесопосадке напротив. Моему напарнику украденная одежда оказалась впору, а мне мала. Поэтому я остался в тюремных брюках, рубашку под мышками подпорол, нижние концы ее связал узлом на животе — и принял в результате весьма импозантный вид современного молодого ухаря и хулигана.

— В горы? — предложил я. — Неделя — и мы в Ташкенте.

— А есть что будешь?

Серьезный аргумент. О дороге через горные перевалы до Ташкента я тоже знал только понаслышке, и о том, чем питаются в горах, мне не говорили.

— Тогда в какое-нибудь село. Наймемся кирпичи лепить.

  Ремесло такое было тогда особенно в ходу в Южном Казахстане — множество владельцев скота становились все богаче, и спешили выстроить себе хоромы из самана, чтобы видели все, что здесь живет человек зажиточный. Сами богатеи, конечно, не хотели, да и не могли, месить саман и формовать кирпичи, но за услугу эту платили щедро, имени-фамилии не спрашивали, кормили  и, при желании, поили. Я как раз накануне рассказывал об этом начинании соседу по нарам.

Напарник покачал головой.

— Не пойдет, — сказал он. — Участковым будут переданы наши фотографии уже через три дня.

— К корейцам на лук? — тут же нашелся я. — Они принимают шаромыг...

Но тут же сам вспомнил, что милиция периодически совершает набеги на корейские сельзхозартели, выращивающие на колхозных полях лук, и развел руками:

— Не пойдет.

Из-за поворота появился зеленый лик тепловоза.

— На поезде? — еще раз предложил я. — А там — война план покажет.

Напарник на этот раз промолчал.

Я решил не мудрствовать больше, не обсуждать, а поступить согласно собственному разумению, ибо вдруг увидел в его глазах не радость от приобретения Свободы, а тоску по тюремным стенам и страх. Через сколько-нибудь там тюремных лет я бы и сам стал таким...

Поезд оказался пассажирским и, как ни странно, даже остановился у поселка.

Глянул я вправо — понял в чем дело: горел красный глаз светофора.

Две женщины  побежали к середине поезда.

Мы — следом.

— Нет! Нет ничего! — кричала с подножки пышнотелая дама в белом фартуке и при белом колпаке. — Все по дороге продала.

Женщины не поверили и принялись канючить какую-то особую колбасу.

— Тогда просто накормите! — с улыбкой влез я в женскую трескотню. — Горячего хоть похлебаем, — и, увидев испуганно-удивленные глаза, взирающие на наши бритые затылки, продолжил: — А то у нас в экспедиции одна жратва: тушенка-сгущенка, сгущенка-тушенка. Так и прободение язвы недолго заработать. Правда ведь, тетенька?

— У нас поезд, — неуверенно сказала женщина в белом, пропуская, однако, нас в вагон. — Поезд — не столовая.

— А мы тогда билеты возьмем, — ответил я. — До Бурного. Нас там машина ждет. Или лучше до Чимкента? — обернулся к напарнику: — Там ресторан есть хороший. Погудим!

Поезд дернулся, поехал. Буфетчица, ворча, последовала за нами.

Вошли в вагон, оказавшийся вагоном-рестораном. Сели за столик.

— Всего много и повкуснее, пожалуйста! — потребовал я и, оглянувшись, отметил про себя, что посетителей в вагоне почти нет —  лишь за дальним по диагонали от нас столиком сидела молодая парочка и о чем-то с жаром спорила, не обращая внимания ни на нас, ни на наши стриженые головы.

Мой сосед по нарам молчал до этих самых пор. А потом вдруг стал пялиться на буфетчицу, нести околесицу и смущаться невпопад. Он даже ел без радости. Ноздри его дрожали, словно старались выискать сквозь ресторанные и железнодорожные запахи запах буфетчицы. Оно и понятно — не видеть вблизи женщины вот уж двадцать лет.

Буфетчица, увидев интерес к себе, стала было жеманиться, стрелять в его сторону глазками.

Мы продолжали медленно, но уверенно поглощать чересчур уж свекольный борщ и чересчур уж хлебные котлеты. Еще были макароны в качестве гарнира и поносного цвета, но почему-то вкусный кисель. От вина и коньяка мы благоразумно отказались.

Буфетчица вдруг улыбаться перестала, широко распахнула ставшие вдруг такими красивыми глаза и, тихо ойкнув, опустилась на скамейку рядом со мной.

— Сейчас, сейчас, мужики... — сказала, не слушая нас. — Я сейчас... Сейчас... — потом обернулась к парочке и взвизгнула:

— Эй!.. Вы!.. Вам говорят! Закругляйтесь. Обед у нас.

Парочка обернулась. Мужчина сунул руку в карман, вынул деньги, положил на стол и, встав, подал даме руку.

— Хамло, — произнесла его пассия, когда проходила мимо нас.

Мой напарник по побегу открыл было рот, дабы достойно ответить, но я вдавил каблук ему в ногу — и он свое слово проглотил.

Женщина в фартуке потянулась к прилавку за нашей спиной, достала бутылку коньяка. Разлила его в стоящие на столе стаканы.

— Будем, — сказала. Опрокинула коньяк в рот, выдохнула, занюхала плотно сжатым кулаком, сказала деловито:

— Итак, мужики, из тюряги дернули?

— С чего это вы? — удивился я довольно искренне. — Мы ж из экспедиции.

— Из экспедиции — и без денег? — спросила она.

Напарник смотрел на меня пристально и молча. В его глазах я не видел совета.

— Откуда взяла?

— Вижу, — ответила она. — Не девочка. А только денег у вас нет. И документов тоже. Правильно я говорю?

— Правильно, — признался я.

И почувствовал облегчение.

— Что ж мне делать? Милицию вызывать? — продолжила она. — Не из своего же кармана за два ваших брюха платить?

Со стороны кухни выглянуло удивленное лицо женщины в белом кокошнике — официантка, должно быть.

— Ты что там сидишь? — спросила она. — Гони их к лешему...

Я замер. От того, как поступит сейчас буфетчица, зависело то, как поведу себя я: ударю ли ее и побегу сквозь состав или полностью доверюсь ей.

— Два бифштекса приготовь, — крикнула буфетчица. — А то мужики прямо с работы.

Официантка буркнула что-то — и исчезла.

Буфетчица медленно поднялась, вынула из кармана передника блокнотик, черканула в нем что-то и, не спеша, пошла туда, куда скрылась ее напарница.

Мой сосед по нарам сжался в комок, часто задышал.

— Сиди, — сказал я. — В крайнем случае, отобьемся. Не заметил, дверь наружную она на ключ закрыла?

— Нет, — выдавил он из себя.

— Тогда спрыгнем на ходу.

 Мы молчали как раз до того момента, когда в зале опять появилась буфетчица с двумя тарелками в руках.

— Рискуешь, мать, — усмехнулся я, когда тарелки с бледными и жесткими бифштексами оказались на столе.

— Убийца? — спросила она, ставя на стол тарелку с хлебом.

Взгляд напарника стал выжидающим.

— Я — убийца, — согласился я и, взяв бифштекс пальцами, откусил кусок. — Он — нет.

Тут и напарник мой рот открыл.

— Ты... — робко начал он, но я его прервал:

— Его жена бросила. Он с горя напился — и на работе аварию сделал. Большой материальный ущерб нанес государству — на десять лет.

Женщина взглянула на моего соседа по нарам с жалостливым любопытством.

Желваки у того заходили буграми. Взгляд стал грозным.

— А не врешь? — спросила она. — Знаю я вашего брата.

— Зачем? — пожал я плечами. — Она потом, как узнала обо всем, отравилась от стыда. А он любил ее очень.

Мой напарник не выдержал. Резко вскочив со стула, он даже размахнулся, чтобы ударить меня, но женщина повисла на его плечах.

— Не надо, — простонала она. — Прошу вас, не надо. Он же не со зла.

Напарник мой застыл, не зная как поступить дальше, потрясенный не столько ее словами, сколько близостью их тел.

А я продолжил наступление:

— Я фотографию ее видел. На вас очень похожа, — и откусил второй кусок. — Вилок у вас нет что ли?

— Сейчас, сейчас... — встрепенулась она и бросилась за стойку. — Я мигом.

Напарник взирал на меня ошалело. Вдруг ноги его подогнулись — и он рухнул на стул, обмякнув всем телом.

Поезд медленно покачивало. За окном мелькали деревья лесополос, время отсчитывало секунды перестуком колес. Когда же остановка?

— Я не выдам вас... — произнесла она с заметным усилием в голосе, положив вилки и ножи  перед нами. — Никогда. Это было бы вторым предательством...  — И вдруг (все время у нее вдруг) участливо спросила: — Дети-то есть?

— Нет, — поспешил я на помощь вконец опешившему напарнику. — Она не могла рожать,

“Странная вещь — женская логика, — облегченно подумал я. — Хотел оттянуть время до ближайшей станции да сбежать. А тут видишь, как получилось. Глядишь — и возникнет новая ячейка общества”.

Так и произошло в конце концов. 

До Ташкента мы ютились в ее купе, спасаясь от контролеров и милиции, а потом и вовсе поселились в ее доме в Старом городе.

Кто был в Ташкенте до знаменитого землетрясения, тот знает, что такое Старый город: бесконечный лабиринт узеньких улочек, мазанки, дувалы, виноградники, тысячи закоулков и темных тупиков, неизвестных толком даже участковым милиционерам. В одном из таких тупичков жила наша буфетчица.

Десять дней я любовался их ласковыми переглядами и нежным воркованием, ел дыни, приносимые в подарок соседями-узбеками, виноград из всех окрестных садов, ибо почему-то был признан жителями квартала за великого ценителя этой южной ягоды и всевозможных сластей, названия которых не сумел ни как следует произнести, ни тем более запомнить. Потом надоело.

— Вам когда в следующую поездку? — спросил ее. — Нельзя нам вместе в одном месте быть — участковый по предписанию о Всесоюзном розыске так нас живо вычислит. Два лысых мужика в доме.

Она растерялась. Стала смотреть на меня с надеждой и страхом.

— Документы сможете достать? — продолжил я. — Хотя бы ему одному.

Она кивнула.

— Тогда побыстрей организуйте.

Она кивнула опять.

— А когда в поездку?

— Через три дня, — прошептала она.

— Успеете?

— Да, — решительно сказала она, и тут же принялась собираться.

Когда она ушла, мой бывший сосед по нарам спросил:

— Разве это возможно?

Бедняга жил все еще понятиями о порядках довоенной поры.

— В Ташкенте все возможно, — сказал я. — Лучше ответь: она тебе нравится?

Он смущенно улыбнулся.

— Значит, нравится, — продолжил я. — И жениться на ней — самое выгодное для тебя предприятие... Не перебивай. Думаю, она с этим тоже согласится. Так что, как паспорт достанет — идите сразу в ЗАГС. Пропишешься у нее. А чтобы соседи чего сдуру не сболтнули... — внимательно оглядел его и придумал: — Выбрей голову и надень тюбетейку. Будешь, как узбек. А главное — пока ее не будет, тебя все будут в ее доме видеть.  Каждый день. Хоп? — закончил местным словечком, означающим в данный момент: “Договорились?”

— Хоп, — согласился он.

На следующий день документы для моего соседа по нарам были куплены и апробированы в паспортом столе, где за пятнадцать новых рублей поставили печать о прописке без излишней волынки. На документы для меня у буфетчицы денег не хватило.

— Очень хорошо, — сказал я. — Достану ксиву на земле предков. Вы по маршруту  “Ташкент—Иркутск” едете? Вот и поеду с вами в Абакан. Провезете?

— Конечно, — обрадовалась она не тому, что скоро избавится от меня, а тому, что может хоть так отблагодарить меня за внезапно появившегося мужа.

 В тот же день мы организовали-таки свадьбу. Посидели за столом, выпили; я дважды сказал: “Горько!”  Смущенные молодожены однажды задели губами друг друга, а затем посмотрели на меня с укором.

Разговор незаметно перешел на обсуждение планов на будущее.

За время ее поездки, сказал я, мой друг должен устроиться в депо осмотрщиком вагонов по полученной вместе с фиктивным паспортом трудовой книжке и поступить в восьмой класс вечерне-сменной школы, ибо хоть и много читал он в тюрьме, но систематических знаний после семи довоенных классов так и не получил.

— Вот так, Сашок, — сказал он, когда мы остались одни. — Ты только не теряйся. Пиши, приезжай, как только устроишься, — смутился и прикрыл лицо ладонью. — Ох, и сволочь я! Ты — мне, а я...

— Чудак ты, — ответил я. — Главное помни: у тебя первая жена отравилась. Пока она верит тебе — ты жив. Всегда помни. Больше с тобой не будет ангела-хранителя.

Вошла она, и разговор, слава Богу, прервался.

Он проводил нас на поезд, долго прощался, обнимал то ее, то меня, хотел сказать что-то, но ком застревал в его горле, и он то хрипел, то капал слезами. А когда поезд пошел, он бежал до конца перрона и долго махал нам вслед, пока не исчез за углом задних вагонов — поезд поворачивал.

В камеру тихо вошел Витек, вежливо спросил, не хочет ли смертник на прогулку. Сегодня вполне приличная погода — ни прохладно, ни жарко, — посторонних во дворике не будет, время ограничено чуть ли не целым часом.

Смертник молча кивнул, стал собираться. Вытер перо ручки, разложил письменные принадлежности на столе в том порядке, какой ему казался наиболее удобным, взял листы последнего “осколка” и хотел было уже и их пристроить в правый дальний угол, как вдруг передумал, сложил их вчетверо и сунул в карман. Потом заложил руки назад, пошел впереди Витька.

Четверо суток до Ачинска я буквально упивался свободой и ощущением поездки в неизвестное. Перестук колес не убаюкивал, а будоражил меня. Бродяжья душа моя, истосковавшаяся за колючей проволокой по простору, изливалась песней — и я, чтобы не стеснять пассажиров, выходил в тамбур и громко, во всю глотку, пел что-то удалое, разухабистое, на ходу сочиняя слова и импровизируя музыку.

Кто-то принимал меня за пьяного или за наркомана, недобро поглядывал в мою сторону и спешно прошмыгивал между дверьми тамбура. Другие останавливались, слушали, пытались заговорить. Но я отмахивался от них и пел. Пел о том, что видел, что чувствовал, глядя в стекло двери.

Горы сменялись степями, степи пересекались реками, потом опять возникли горы, степь... и, наконец, тайга.

Радостный перестук колес аккомпанировал мне, напоминал, что я еду, дышу, живу, и ничто не в силах воспрепятствовать мне в моем движении сквозь пространство.

На стене вокзала станции Ачинск я увидел собственное изображение в фас и в профиль, описание примет и крупный красный шрифт заголовка над головой: “Их разыскивает милиция”. Перед  этим я только что помахал вслед поезду с женой человека, изображенного на фотографии рядом со мной, и шел к кассе прокомпостировать билет.

Оглянулся.

Милиционер стоял ко мне спиной, что-то втолковывал стильной девушке в юбке в обтяжку. Та весело улыбалась ему и, словно невзначай, подергивала бретельку на полуобнаженном плечике.

“Стерва!” — подумал я с восхищением.

И вдруг увидел, как из-за плаката с предупреждением о том, что переходить пути в неразрешенных местах опасно для жизни, вынырнула мальчишеская фигурка, заметила мильтона, юркнула назад.

“Эге! — понял я. — Нашелся и товарищ по несчастью. Вдвоем на нас внимания не обратят”.

Спокойным шагом прошел за спиной слуги закона, остановился у плаката, обнаружил между ним и штакетником притаившегося пацана. Короткий волос на его голове был измазан чем-то вроде машинного масла.

— Так... — сказал я. — Прячемся, значит?

На меня глянула чумазая мордашка из “Путевки в жизнь”. Что-то знакомое мелькнуло в ее чертах. И форменная черная одежда с белыми пуговицами и с молоточками на них...

— Ежков? — удивился я.

— Ага... — облегченно ответил он. — Я, Саша.

Мы подали друг другу руки, потом обнялись.

Весь план мой рухнул. Что может делать в Ачинске пацан, который сейчас должен находиться в трех тысячах километров отсюда в Джамбуле? Сбежал.

— Пойдем-ка со мной, — сказал я, когда он отлип наконец от меня. — Ты давно ел?

— Давно, — честно признался он.

— Пойдем. Сначала умоешься, а потом поешь.

Мыться пришлось в привокзальной платной душевой (не на всякой станции тогда были такие, но в Ачинске, слава Богу, оказалась), оттирать масляные потеки и с головы, и с шеи, сдирать грязную коросту по всему телу. Трусы и майку (“Нам кальсоны в прошлом году еще отменили!”— с гордостью сообщил он) пришлось выкинуть, у моей бельевой смены сократить резинку и напялить на Вовку. Форму, хоть и грязную, одели поверх, пришили новый подворотничок, сооруженный из моего носового платка — и выглядеть стал мальчишка  вполне прилично.

Сидя за столом станционного буфета и уминая ватрушки с джемом, он поведал мне следующую историю...

Директор училища Караваев после скандального случая с побегом Ежкова и Гузея разрешил младшеклассникам не только ходить без строя в туалет, а даже, в исключительных случаях, обращаться лично к нему с жалобой на шефов. Новым шефом был назначен в их класс Сапарбаев Асет — боксер и мой бывший одноклассник, порядочная сволочь, надо признаться. Караваев, судя по всему, других людей в качестве шефов не признавал.

Асет сначала вел себя пристойно. Сам-то он, как большинство наших, детдомовцем не был, имел родителей где-то в Конезаводском поселке, а к нам попал потому, что была у стариков очень большая семья и не великий заработок — вот кто-то из родичей и походатайствовал, чтобы юношу к государственному котлу определить и профессии обучить. Не был он испорчен, надо сказать, детдомовщиной и тем, что в те времена называли “двором”. А через месячишко-другой захотелось и ему над пацанами возвыситься, а потому ничего лучшего, как возродить  традиции бывших до него шефов, он не придумал.

Мальчишки, опять превратившиеся в боксерские груши, и вспомнившие, что хлебные крошки из-под кожи на коленях лучше всего вырезать бритвой, а не ножиком, крепились не долго. Обещание директора защитить сделало их слабыми. Собрались они как-то в зарослях лопухов за футбольным полем и, проведя совещание, решили послать Ежкова в качестве парламентера к директору.

Как прореагировал Караваев?

Он собрал общеучилищную линейку и, выведя Ежкова перед шеренгами ребят, объявил его доносчиком.

— А ты? — спросил я Ежкова.

— А я сказал, что он — паскуда.

— Правильно сказал.

Дальше расспрашивать не было смысла. Не надо даже хорошо знать детдомовские и училищные законы, чтобы понять, что положение мальчика в коллективе стало невыносимым: каждому ситуацию не объяснить, а несколько сот пар презрительных глаз превращали само существование паренька в Ад.

Оставалось одно — сбежать куда глаза глядят.

— И куда ты собрался?

— На Кубу, — сказал мальчик.

Вот  тут я  восхитился пацаном. Потом какая-нибудь умная шушера обзовет этот поступок Ежкова словом “инфантилизм”, объяснит его признаком умственной неполноценности и социальной недоразвитости. Но я никогда не соглашусь с подобным мнением. Инфантилизм — это, кроме всего прочего, боязнь совершить поступок, потребительское отношение к жизни. (С этой точки зрения инфантильна как раз та умная шушера, ибо это она, пороча на кухонных междусобойчиках советскую власть, служит ей и превозносит ее перед толпами). А здесь пацан бежал из Ада для того, чтобы где-то на другом краю земли бороться за счастье человечества. Человечества, черт подери! И это — после такой подлой истории...

— Саш, — спросил он, — а ты разве уже освободился? Тебе же пять лет дали.

— Да как тебе сказать...

— Значит, тоже сбежал, — вздохнул он, а потом даже обрадовался. — Поехали на Кубу вместе, а? 

Эх, пацан, пацан... Мне бы его оптимизм. Я-то отдавал себе отчет в том, что это невозможно. У меня был и опыт побегов в детдомовские годы, и, как более взрослый, я понимал, что не сумеем мы перейти нашу закрытую “железным занавесом” границу;  да и на какие средства сможем мы совершить это почти кругосветное путешествие? Как самому мне хотелось на Кубу! И пусть не командос, не барбудос стать там, а каким-нибудь обыкновенным мачетеро на плантации сахарного тростника, лишь бы оказаться на острове Свободы, недалеко от Фиделя, Камило, Эрнесто...

Но пацану нужна мать. Ему нужно учиться, не терять почвы под ногами, как это произошло со мной. Побег на Кубу — всего лишь авантюра (пусть и прекрасная), а учебный год уже начался. Елена Антоновна там, наверное, с ума сходит. Если Караваев ей все-таки сообщил о побеге пацана. А мог ведь не сообщить — с него станется.

— Товарищ лейтенант, — позвал я милиционера, гордо прохаживающегося по залу ожидания. — Подойдите, пожалуйста, сюда.

Я крепко взял мальчика за запястье и спросил подошедшего с удивленным видом лейтенанта:

— Вы не узнаете меня? Моя фотография висит на стене вокзала. Вот мы с этим мальчиком хотим сдаться  властям. Это — мой однокашник по ремесленному.

Ежков вырывался, кричал, обзывал меня предателем и сволочью, сучонком, гадом и прочими не менее неприятными словами. Я же шел вслед за недоверчивым лейтенантом в транспортное отделение милиции и повторял про себя:

“Потом он поймет. Потом он поймет. Подрастет — и поймет”.

В отделении мне пришлось очень долго объяснять уже капитану, кто мы такие с Ежковым, чего мы привязались к лейтенанту.  Протокол писался более двух часов. Потом нас разъединили. На прощание я услышал от Ежкова:

— В училище все расскажу! Лучше больше не приезжай в Джамбул, сучонок!

“Пригрозил, — улыбнулся я. — А у меня еще три года прибавилось. Итого — двенадцать — почти столько же, сколько тебе лет сейчас”.

Потом уже допрашивали меня одного. Все пытались узнать, куда делся мой напарник по побегу.

— Утонул, — отвечал я.

— Где утонул?

— Здесь где-то. В Сибири.

— В какой реке?

— А хрен ее знает, — пожимал я плечами. — Карты у нас не было, а на воде ни краской, ни вилами не написано. Он плавать почти не умел, а пока я ломал для него дерево, он и скрылся.

И все возвращалось на круги своя. Я врал — мне не верили. Я врал опять — и мне снова не верили.

Но я врал достоверно, свою брехню старательно запоминал, приукрашивал рассказ ничего не значащими подробностями, а на конкретные вопросы всегда отвечал: “Не знаю. Не помню. Не обратил внимания. Некогда было смотреть по сторонам”. Попутно придумал пару мелких ограблений, чтобы объяснить наличие денег у меня в кармане и новой одежды.

— Лично я не верю тебе, — сказал уже следователь, пришедший ко мне в камеру и проговоривший со мной почти целый световой день. — Но брешешь ты складно.

— Собаки брешут, — схамил я.

— Хорошо, — сказал следователь. — Не буду так говорить. Но даже если твоя версия о смерти этого человека является правдой, он все равно еще  три года будет во Всесоюзном розыске. Так что времени у нас для его поимки достаточно.

“Как знать, — подумал я. — Надеюсь, ума ему хватит долго носить тюбетейку на лысой голове”.

— А тебя, — продолжил следователь, — приказано доставить в нашу ИТК спецрежима. Так что, как говорится, променял ты часы на трусы. На юге, небось, было теплее сидеть. Не повезло тебе.

— Опять как знать... — сказал Голос.

Я вспомнил, как били одного парня после того, как за свою попытку к побегу он отсидел в ШИЗО и вернулся к нам в барак. В ночь его побега нас подняли из теплых постелей, выгнали полураздетыми в нетопленный кинозал и продержали там три часа, пока беглеца все-таки поймали, а тревогу отменили. Не выспались зэки, а спустя два месяца ту злость и усталость сорвали на бедняге: подняли над бетонным полом и дважды ударили задницей об него. А охрану, чтобы отвезли его в санчасть, вызвали лишь через полчаса. Не хотелось бы мне оказаться на его месте. Другое дело — здешняя колония, где меня никто не знает и ни до кого мне самому дела нет. А ты, мой друг и спаситель, мой учитель, будь счастлив! И не делай глупостей в сытом городе Ташкенте хотя бы года три...

СКАЗКА МОЕМУ СОСЕДУ ПО НАРАМ

Любопытно, каково на вкус мясо ангела? Птичье? Дичье?

Ночью смертник встал, на ощупь отыскал стопку бумаги с последним осколком, порвал в мелкие клочки и принялся опускать мелкими порциями в унитаз.

— Ты что делаешь? — всполошился Голос. — Ведь это — твой шанс. Если члены Верховного Суда прочтут...

— Они не прочтут, — оборвал его смертник. — И никогда не найдут моего соседа по нарам.

— Думаешь, будут искать? А срок давности?

— Он мог быть не до конца со мной откровенным. А срок давности действует не по всем статьям.

Последняя партия оборвашек упала в унитаз и где-то в темноте закружилась в водовороте. Раздался последний хлюп — и на душе полегчало.

— Завтра утром будешь писать? — спросил Голос.

— Обязательно.

— Но срок подачи прошения прошел. Никто не будет читать.

— Это не важно, — ответил смертник. — Пишу не для того, чтобы читали, а потому что не могу не писать.

Осколок третий

По тайге бежал я так, что сердце готово было выскочить через горло наружу и билось где-то под языком. Ломило болью легкие, и дышал я не только носом и ртом, а даже порами. Металлом прожигало позвоночник и каждую косточку мою, мышцы деревенели, я изнемогал, и все чаще падал на землю лицом вниз, плакал и грыз зубами землю.

Дождь мелко сеял, промочил насквозь. Опавшая прелая хвоя лезла в глаза и в нос, под обшлага и за шиворот куртки. В груди хрипело и все чаще и чаще, отнимая руку ото рта, я видел на ней брызги крови.

Где-то позади надрывались собаки, охранники палили в белый свет-копеечку, начальство материло и их, и зэков, оправдывалось по телефону. Но я не слышал этого, я просто знал, что мне надо оторваться от погони либо  умереть. Третьего не дано.

И бежал я по тайге, и переплывал какие-то реки, пробирался сквозь болота, опять бежал, полз, карабкался и опять вставал, чтобы бежать, карабкаться и ползти...

Вдруг — заимка. Приземистая рубленая избушка с одним окном и дверью, рядом — поленница дров. Дыма над трубой не видно.

“Зайду”, — решил я. Тело разом обмякло, идти стало совсем невозможно, и до избушки я разве что дополз.

Замка на двери не оказалось. Ухватившись за косяк, я медленно подтянулся, вынул сторожок, отодвинул щеколду, ввалился в дом. Внутри избушки было холодно.

“Это хорошо, — подумал я. — Значит, здесь никто не живет. Надо только затопить печь”.

Отсиделся, прислонясь спиной к стене, долго собирался, пока наконец не пересилил себя и медленно поднялся на ноги. Осмотрелся...

Типичные сени. У двери в другую комнату, служащую, должно быть, жильем, стоит прислоненный к стене топор, висит лучковая пила, в углу лежит оселок. 

Сделал шаг не внутрь, а на улицу; вздохнул свежий воздух — и почувствовал, как закружилась пьяно голова....

Как оказался внутри заимки, внес дрова и затопил печь, не помню. Помню, сидел возле открытой дверцы, подбрасывал в огонь  полено за поленом, думал, вспоминал, а мышцы расслаблялись, телу становилось теплее, и дышалось мне свободней, и кости уже не ломило, и хоть было и больно, но боль та была приятной, ибо тоска в костях предвещала жизнь, свободу и отдых.

— Здорово, паря, — услышал, как сквозь вату. — Кто такой будешь?

Открыл глаза: пожилой мужик. С ружьем. Собака у ноги. Язык вывалила, часто дышит, брыдла подергиваются, обнажают клыки.

— Зэк я, батя... Беглый.

Тело, словно бурдюк с жижей. Язык еле ворочается.

— Поня-атно, — сказал мужик. Отставил ружье, потрогал рукой мне лоб. — Не болен?

— Черт знает... Шесть дней не ел... Одни ягоды...

— Понятно, — повторил он. Наклонился, подхватил меня всего на руки, положил на топчан. Снял со стены шкуру, прикрыл. Помню, твердая была шкура, коробилась, местами грела, местами холодила...

— Ты узнал меня? — спросил Голос.

— Как сказать... — пожал плечами смертник. — Что-то промелькнуло...

— А потом?

— Потом я даже предположить не мог.

— Это был не я.

— Телом не ты, но вот...

Голос ждал продолжения, но не дождался.

— Чего “вот”?

— Погоди немного. Существо проблемы я чувствую, а вот словесного ее выражения не подберу.

— Ну, ну... Будем ждать.

— Эй, паря! — позвал кто-то. — Проснись давай. Есть будем.

На столе стояла миска с бульоном и двумя кусками мяса в нем. Пар и запах...

Доплелся до стола. Сел.

— Бери ложку, — сказал мужик. — Из одной миски хлебать будем. Больше нету.

Смотрю на бульон — и прямо ужас меня берет, что столько мяса съесть я должен. Ворохнул ложкой в бульоне, донес до рта, глотнул — и закашлялся. Рот обжег — с неба повисла кожа лохмотьями, в дыхалку попали горячие капли — запершило в горле.

Но почувствовал, что оживаю...  Быстро загуляла ложка между ртом и миской. А как та опустела, схватил мясо рукой, вцепился в него зубами.

После чая мужик спросил:

— Полегчало?

Надо было бы хоть кивнуть, но уже повело меня, стал я квелый, едва не упал на пол прямо под стол, чтобы спать, спать, спать, сто лет не просыпаться...

Мужик сгреб со стола посуду, бросил на меня шкуру, приказал:

— Спи теперь. Здесь ложись.

Помог взобраться на стол, прикрыл фуфайкой...

— Зачем ты пишешь про это? — возмутился Голос. — Кому это нужно?

— Мне.

Проснулся поздно. В комнате светло, хотя за окном белеет какая-то муть.

“Ишь-ты... — подумал я. — Даже стекло в окне есть”.

Приподнялся на локте, огляделся.

Заимка срублена из кедра, сложена добротно, мох в стыках сидит крепко, кое-где даже подновлен. Хозяйственный мужик... Стол подо мной, лавка в углу. Напротив — топчан, бумажные мешки, печь у входной двери. Открыта... Почему открыта? Непорядок...

Скинул ноющее тело на пол, обулся, подошел к двери и увидел еще одну комнату. Как вчера ее не заметил? Там тоже окно, стол во всю стену с аккуратно разложенными на нем кожами, болванками и различной формы приспособлениями неизвестного мне тогда назначения. На стене — вывернутые наизнанку шкурки зверьков, напротив стола — еще дверь. Как оказалось, опять в сени.

“Хитрая система, — оценил я планировку избушки. — И от непрошеного гостя, вроде медведя, например, оберегает”.

Дверь распахнулась — и в сени ввалился охотник с охапкой дров в руках. Сбросил их у печки.

— Оклемался, парень? — спросил он.

— Спасибо, — ответил я. — Нормально все. Пойду теперь.

— Вот еще, — был ответ. — А есть кто будет?

Взял меня за плечи, повернул лицом к двери, подтолкнул вперед.

— Заходи, давай.

И уже за столом, хлебая все тот же мясной бульон, спросил:

— Чего бежал? На такие дела долго готовятся. А ты, я вижу, просто так, спонталыку.

Что было ответить? Прав мужик. Колония, из которой я бежал на этот раз, стояла на окраине таежного поселка, а работали мы на свежем воздухе — валили лес. В сравнении с литейкой в прошлой колонии — рай. Запахи такие бодрящие, что в работе входишь в какой-то особый азарт. И стен вокруг нет, и будто не зэк ты, а свободный. До того хорошо, что бежать хочется!

— Чего бежал-то? — спросил он, сбрасывая в тарелку объедки и кости.

— Не знаю, — ответил я. — Невмоготу стало.

Мужик промолчал, потом с понятием в голосе протянул:

— Быва-ает...

Снял с плиты чайник, заварил, опять спросил:

— А сколько еще оставалось?

— Одиннадцать лет... с половиной.

Почти двенадцать лет приходить из тайги, стоять перед воротами, позволяя обыскивать себя и дышать табачным перегаром в лицо, двенадцать лет обмывать сапоги или обметать валенки у порога, ожидая пинка охранника под зад, двенадцать лет входить в барак, отстаивать там свою независимость, нежелание утрясаться в иерархии уголовников, драться за это право...

И только нет больше друга рядом, того соседа по нарам, что скажет в нужное время мудрое слово, приглушит готовую вырваться злобу.

— Одиннадцать с половиной лет... — повторил за мною охотник. — Многовато. И за побег добавят?

— Три, — сказал я.

— А самому сейчас сколько?

— Двадцать два.

— Совсем пацан, — вздохнул мужик. — За что тебя?

Можно было соврать...

— Убийство, — признался я. — Потом в колонии убийство. Потом побег. Потом вот этот — второй.

Охотник промолчал, покрутил в руках кружку с чаем, отхлебнул из нее, спросил:

— Взаправду убийца?

— По закону — да.

Опять вспомнил зону. Колония считалась в МВД СССР образцовой. А вот библиотека была бедная. Зато художественная самодеятельность на высоте. Паханом здесь был вор-домушник, профессионал. По уму и повадкам — скот. Меня приказал поначалу не трогать. Приглядывался все, выжидал...

— Понятно, — в очередной раз сказал охотник. — А звать тебя как?

— Александром. Фамилия — Ярычев.

— Сам родом откуда?

— Абаканский. Потом в Ельце жили. Потом в Свердловской области, потом в Джамбуле.

— Где это?

— В Средней Азии.

В зоне я постоянно чувствовал на себе взгляд Пахана, всегда помнил, что это может значить, искал выхода — и не находил. Раз утром подошел к кедру, тронул кору рукой, вдохнул смолистый запах, и до того жить захотелось!.. Не смог стерпеть Свободу рядом...

— Далеко тебя бросало, паря, — сказал охотник. — А родители твои кто?

— Отец слесарем был. Мама так... по дому.

— Жив отец?

— В пятидесятом умер.

— И мать все одна?

Отвечать было больно.

— Она — в сорок девятом.

Охотник долго молчал. Отодвинул остывший чай, посмотрел мне в глаза.

— Детдомовский, что ли?

— Потом ремесленное. Потом... — пожал плечами и не закончил.

— Поня-атно, — протянул он. — А сел не из-за бабы?

— Да так... — я перестал быть сдержанным: — Целовалась она с одним, а я замахнулся. Он со страха и умер.

— Вправду? — удивился мужик.

Я взгляда не отвел.

— Поня-атно, — сказал он. — Как сейчас себя чувствуешь?

— Слабость... — ответил я и закашлялся.

— Будем лечить, — уверенно сказал охотник. — Сегодня вместо чаю будешь чагу пить.

Встал из-за стола, пошел к плите.

Мазал он меня в тот день каким-то жиром, заставлял пить прорву чая с медом, настой чаги, выносил за мной ведро, укутывал шубой и шкурами, ругал на чем свет стоит, если я не подчинялся, и говорил:

— Однако сначала надо простуду из тебя вытопить, а потом и легкими займемся. Кровью харкаешь в двадцать-то два года.

На прогулке смертник разговаривал с Голосом вслух.

Охрана с улыбкой переглядывалась, а Витек, с невозмутимым видом стоя у дверей, вслушивался в то, что говорил его поднадзорный, запоминал, чтобы пересказать затем начальнику.

— Ты вынуждаешь меня спорить с тобой, говорить слова благоразумия. Потому что за словами должны следовать поступки. Да только благоразумным я быть не хочу... — говорил смертник. — А ты не догадываешься?.. Врешь ведь. Ты нарочно стараешься внушить мне благоразумие. Потому что за ним прячется отчаяние. А я не боюсь смерти... Я даже хочу ее.

Ночью выпал снег. Следы замело, погони больше не могло быть. Лагерное начальство получит втык из МВД, номер зоны слетит с Доски Почета в Москве и с площади перед поссоветом, начальник колонии потеряет премию и надежду на досрочное повышение в звании и по службе, сорвет, сволочь, злость на солдатах, те — на зэках...

— Как сегодня? — спросил охотник.

— Железно, — весело ответил я. — Почти как огурчик, — и зашелся в кашле.

— Плохо твое дело, паря... — вздохнул охотник. — Легкие, однако, подморозил. Надо тебе назад, в тюрьму идти.

Я вылупился на него.

— Ночью я тут подумал, — продолжил он. — Не получается тебе здесь оставаться. Харчей на двоих не хватит до весны. Потом, там люди за тебя беспокоятся.

— Кому люди, а кому конвой, — отозвался я. — Нельзя мне назад — убьют.

Видно было, что мужик поверил мне, но зачем-то спросил:

— Взаправду?

— Да нет, понарошку, — криво улыбнулся я, потом продолжил уже серьезно: — Убьют, батя. Бывает, что и в чужом лагере находили и убивали за побеги. А уж в своем...

До полудня не разговаривали. Охотник чистил ружье, справлял снаряжение, а я отлеживался на топчане, пил топленый жир.

— Ладно, — сказал он под вечер. — Живи, однако, до весны. Соли хватит.

— Спасибо, батя. Я свое отработаю.

— Ружье вон возьми, — подал мне двустволку. — Твоя будет. Сам и ухаживай.

Дрогнуло что-то во мне. “Доверяет”, — подумал с благодарностью.

 И закашлялся.

И наступила вдруг хандра. Не хочется писать — и все тут. Будто и не для него та бумага на столе лежит, чернильница стоит. И воздух в камере показался затхлым, и тяжесть в теле, и мысли вразброс.

И если бы не ехидное замечание начальника тюрьмы, ни за что не продолжил бы он писанину свою.

— Дыхалки не хватило? — улыбнулся офицер.

Смертник хмуро взглянул на него, поднялся с нар, сбросил серое одеяло, сел за стол…

Две недели он лечил меня. Если уходил проверять плашки, то к вечеру возвращался обязательно. Хотя была у него в тайге и другая заимка, и он там, рассказывал, раньше частенько переночевывал. Длинными дремотными вечерами, потушив лампу, выключив приемник, мы переговаривались.

Странным мог показаться наш разговор со стороны: между фразами могла повиснуть и многоминутная пауза, а потом мы продолжали, как ни в чем ни бывало. А бывал и подобный разговор:

— У вас дети есть?

— Угм...

— Что “угм”? Есть “угм” или  нет “угм”?

— Семья “угм”.

Я уже порядком окреп, устал приставать к охотнику с нытьем о желании своем помочь ему, когда однажды утром он, поднявшись с постели позже меня и, глядя на то, как я хлопочу вокруг плиты, бросил:

— Понягу пора мастерить.

— Что? — не понял я.

— Понягу, говорю, пора делать. У меня крошни есть — вот и тебе надо.

Понягой оказалась широкая доска с полукруглыми вырезами сверху и снизу, с кожаными ремнями, как  у рюкзака, и тесемками сзади. Очень удобное приспособление для переноски грузов, а особенно туш зверей и вообще забойного мяса. Крошни предназначены для того же, только там для легкости  была приспособлена не доска, а металлический прут, согнутый буквой “П”.

Потом была охота... Стреляли белку, куницу. Ставили плашки на соболя, кулемы, коробовые пасти, проскоки, петли, силки. Уходили за зверем на целые недели, спали под открытым небом на брошенном на снегу лапнике, собирали пойманных зверей, ошкуривали, частично съедали, а большей частью мясо выбрасывали. Чтобы не был я охотнику обузой, он учил меня, при том своеобразно.

— Там к северу ложок есть, — говорил он. — Я там наброды горностая видел. Пойди — черкаш поставь, — и подавал мне сооружение, похожее на арбалет. — Как заряжать — сам разберешься. Пару раз по пальцам стукнет — поймешь.

Как-то я предложил ему срубить баньку. Тело от грязи закорузло, дурно пахло и чесалось. А снегом как следует не вымоешься.

Он молча пожевал губами, подумал, во сколько времени и трудов обойдется это начинание, согласился:

— Только рубить будем в непогодь, — сказал он, — В буран, или еще когда. Все одно — рядом с домом...

В буран, в большую метель мы и так-то не ходили на промысел, валялись в заимке, а тут появилось дело: мы рубили деревья, ошкуривали их, ставили стены, делали накат из бревен, сооружали печь из камней, найденных под снегом, а порой и принесенных за несколько километров. Мерзлое дерево поддавалось плохо, глина не сохла, а смерзалась.

— Потечет ведь банька, — сказал я как-то. — Вот весна придет, снег подтает — и аминь. Надо бы посолиднее строить.

— Не твоя забота, — перебил он. — Я с этого участка ухожу. Пускай другой хозяин строит. Ты лучше скажи: отвар пил?

— Пил.

— А чагу?

— Пил.

— То-то... Я из тебя сделаю мужика. Забудешь про хвори.

И действительно, месяца через два я чувствовал уже, как легко и без хрипов дышится мне, как молодо стучит во мне сердце, как руки и спина наливаются силой. Даже ноги мои, некогда больные, вдруг стали обрастать мышцами и какими-то необычно крупными волосами.

Я был безгранично благодарен этому человеку, был готов за него равно как молиться, так и умереть...

Но что-то неуловимо скользкое, странное в поступках и словах (Как это: “Я с этого участка ухожу, пускай другой хозяин строит”),  с его заботой обо мне как-то не согласовывалось, удивляло, не позволяло окончательно сблизиться.

— Хороших людей вообще нет и не бывает, — сказал он как-то в ответ на мою гневную тираду по поводу Караваева, обозвавшего Ежкова перед строем стукачом. — Потому на людях надо выделять те свои недостатки, что могут быть симпатичны им. Но отнюдь не достоинства. Если люди видят, что ты в чем-то лучше их, они тебя ненавидят больше, чем когда ты им чем-то насолишь.

Меня удивили и конструкция, и язык фразы, столь не похожие на речь мужичка-лесовичка, но напомнившие мне слова того самого попа из Абакана, который так своеобразно утешал отца моего во время похорон бабушки. Поп тогда мне показался похожим на Николу-Угодника. Я внимательно всмотрелся в лицо своего спасителя — и тотчас отметил некоторое сходство с лицом того попа и ликом на иконе.

В новогоднюю ночь в ответ на мой тост за дружбу он заявил:

— Это слово дураки выдумали. А человек по натуре — подлец. И это правильно. Избавляет от забот и бережет здоровье.

Будь это другой человек, я бы дал ему по морде за такие слова. А тут только удивился.

Выслушав мою историю о попытке самоубийства Ежкова Володи и об избиении мною шефа, он рассмеялся и произнес фразу, которую я признал в равной мере и мудрой, и подлой:

— Дураков не бьют — им льстят. Кто поступает так, тот живет богато.

Мое поведение на суде ему понравилось:

— Никогда не оправдывайся, — сказал он. — Уж тут-то тебе не поверят.

Я часто думал: кто он, откуда?

Не похоже, чтобы был он каким-то сельским жителем из охотсовхоза. И на интеллигента, позавидовавшего фарту охотников, не походил... А может, он — охотник сызмальства, но попал как-то в город, пожил там, а потом его опять потянуло в тайгу? А может, самообразование ему помогло говорить так и думать?  Можно было придумать все, что угодно, — сам он о себе не рассказывал.

Дичи на участке почти не оставалось. К началу весны мы стали уходить ставить плашки в такую даль, что по несколько дней не возвращались к заимке. Но и там зверя почти не оставалось. Было ясно, что добиваем последних.

— Разве так можно? — спросил я наконец, ибо все, что касалось профессионального мастерства его, критике не подвергалось. — Ведь после нас тут пустыня будет. Надо же и воспроизводством заняться. Вот даже белок не осталось.

— Не  твое дело, — огрызнулся он и пояснил. — Я же говорил уже: съезжаю с участка.

— Так что ж, после вас хоть потоп? — поразился я.

— После нас, — поправил он. — После нас. Понятно?

Словом, в тот вечер мы в первый раз поссорились. Наорались досыта, побряцали ружьями. После успокоились, конечно, признались в обоюдной неправоте, легли спать.

— Это бывает... — сказал он со своего топчана. — Как конец сезона, так нервы и начинают шалить. Кто парами ходит на охоту, те часто к концу сезона ссорятся. В селе друзьями по несколько лет живут, а после зимовничания — два врага на все лето.

— Вы уж извините меня, пожалуйста, — попросил я. — Больше такого не повторится.

— И ладно, — услышал в ответ. — Спи давай...

Проснулся — лежу  связанный. Напротив сидит охотник. Оба ружья лежат на столе.

— Крепко спишь, паря, — сказал он с укоризной. — Боялся, что разбужу.

— Сво-лочь... — произнес я с чувством. Эмоции превысили желание выматериться.

— Может быть, — охотно согласился он. — Только сегодня должен быть вертолет.

“Господи! — билась в голове моей мысль. — Этого мне только не хватало! Они ж меня — в тюрьму!”

— Отпусти, — сказал я спокойным, насколько мог, голосом. — Я уйду.

— Нет, — покачал он головой. — Тут или ты меня, или я тебя...

— Сволочь! — повторил я.

Вспомнилась его фраза, сказанная им месяца за два до этого: “Мы все чужие в этом мире”.

— Пусть сволочь, — согласился он. — Пусть даже еще кто. Кто-то из великих сказал: “Цель оправдывает средства”.

И тут я понял. Понял, почему он выходил меня, зачем обучал ремеслу, зачем вообще он возился со мной и делился небогатым запасом соли и муки.

— Значит... — прошипел я. — Ты все это из-за шкурок? Из-за денег делал?

Хотелось плакать. “Господи, Боже мой!  Продали, как барана, как раба. Использовали — и продали! Этот человек теперь заработает на мне уважение властей, доверие их и, быть может, даже получит что-то деньгами. Вот те шкурки, что лежат в соседней комнате, и есть истинная мне цена. Трупы без мяса. И пиши я самые гениальные сказки, будь чист душой и помыслами, но такие вот всегда окажутся наверху и с удовольствием ткнут лицом в парашу”.

— Ты — убийца! — произнес он со смаком. Слишком долго он ждал этого момента, чтобы упустить его и не сказать мне это слово в глаза. — Ты — убийца. Твое место в тюрьме.

Я не стал спорить. Я замолчал и отвернул лицо к стене.

Когда летчики вошли в заимку и увидели меня, я крикнул им:

— Ребята! Уберите меня от этого гада!

— А ты кто? — удивился самый молодой из них.

— Я — убийца, — спокойно произнес я. — Но не сволочь...

— Не слушайте его! — заорал охотник. — Не слушайте! — затем обернулся ко мне: — Замолчи!

— Сдайте меня в ближайшее отделение милиции, ребята, — перекричал я его.

Охотник оторопел, а потом не то закричал, не то запричитал:

— В городе! В городе его сдайте! Не у нас в поселке!

Я хохотал, летчики удивленно переглядывались, переводя взгляды с меня на него и обратно.

— А ты как думал? — спросил Голос.

— Это был ты, — сказал Голосу смертник.

Надзиратель, только что поставивший перед ним принесенный из ресторана “Карату” судок с супом, опешил.

— Я?

— Да, ты, — ответил смертник, глядя мимо него на пустую кровать. Здесь, по его разумению, должен был находиться владелец Голоса.

— А что я? — спросил надзиратель.

— Все это... — ответил смертник и смахнул рукой со стола исписанные листки.

Надзиратель собрал бумагу. За пятнадцать лет службы в этой должности он привык ко всякому. Лет пять назад, например, сидел в этой самой камере курд — личный шофер директора фабрики местных промыслов “Унерпаз”. Тут и коню было ясно, что шофера “пустили за паровозом”, а настоящий преступник — свидетель обвинения грузин — завпроизводством, сумевший организовать подпольный трикотажный цех и присвоивший сто семнадцать тысяч рубликов. Малограмотный шофер рыдал, просил встречи с прокурором и, в конце концов, всем так надоел, что тюремный врач стал колоть ему какую-то медицинскую гадость. Шофер притих и в нужный момент пошел на бойню со спокойствием олимпийского чемпиона. Бывало, помнил надзиратель, что и с ума сходили смертники. Тут бы их, по закону, от расстрела избавить да препроводить в больницу, но за этим стоит такая бумажная возня, столько неприятностей и сутяжничества, что спешили процедуру ускорить и сообщить об исполнении приговора.

Хуже было, когда какого-нибудь хлюпика чересчур уж быстро забивали, а тут внезапно приходило помилование либо сообщение о судебной ошибке...

В начале службы, помнит он, бывало, что и суета начиналась, поиски виновных, отписки. А теперь хватали на базаре какого-нибудь шаромыгу, брили, умывали, кормили и в назначенный час выводили на двор за тот самый кирпичный угол, куда его лично и калачом не заманишь, даже  посмотреть.

И вот теперь он просто не мог постичь, почему этот странный смертник стал ни с того, ни с сего принадлежать к касте тех, кто запрещает себя бить? Это был первый случай за пятнадцать лет. Как правило, люди состоятельные, по которым не то что пуля — петля плачет, до самой камеры не добирались — выкручивались и откупались такими суммами, о которых простому советскому человеку и мечтать запрещается. Они  отбояривались большими сроками и даже еще в следственном изоляторе находились в отдельных и весьма приличных камерах с обслуживанием экстра-люкс. Слышал, правда, надзиратель и о том, что особых барыг, о деятельности которых было известно и на Западе, жизнь которых стоила гораздо меньше международного резонанса, к расстрелу приговаривали, официально сообщали об исполнении приговора, а потом...

Сам он однажды нос к носу встретился с одним из своих бывших подопечных на одном из черноморских пляжей. Как сообщили ему в местном отделении милиции, фамилия этого человека была иная, и был он домовладельцем неказистого сооружения в пять комнат, куда дикарей ни за какие деньги не пускал — и именно этот последний факт ему ставился в особую заслугу служителями охраны порядка.

А побить смертника  надзирателю страсть как хотелось. И вовсе не от того, что он испытывал злость к преступнику и презрение — он даже не знал точно за что приговорили того к высшей мере. Он просто привык бить их, одетых в полосатую робу, бить ежедневно и помногу. Привык отрабатывать удары рукой и ногой, соизмерять их силу с физической конституцией заключенного.

Тот, на пляже, увидел его — и задрожал, как осиновый лист. Загорелая морда стала бледной, как сырое тесто. Задышал, не разевая рта, поспешил мимо так  быстро, что жопастая жена его только махнула в отчаянии ручкой и заквохтала что-то недоуменное.

Надзиратель бросил взгляд на один из листков, прочитал: “Я — убийца”...

— Ты — убийца? — спросил зачем-то вслух и положил листки на стол.

— А ты? — спросил смертник.

Надзиратель поспешно ретировался.

СКАЗКА О ДЕНЬГАХ

Волшебник проигрался. В пух и прах. Банк взял человек молодой и грустный.

Денег было жалко.

— Вот что, — сказал Волшебник, — вы мне сейчас вернете все, что я проиграл. А я вам подарю три желания. Но с условием, что вы воспользуетесь ими точно так же, как вы воспользовались бы деньгами.

Молодой человек согласился и вернул Волшебнику его проигрыш.

— Первое мое желание, — сказал он, — чтобы у меня осталось два желания.

— Второе мое желание: хочу, чтобы у меня осталось одно желание...

— Третье мое желание: хочу чтобы был у меня пустяк.

И на столе возник пустяк.

Осколок четвертый

Пахан следующей моей колонии высматривать меня и определять мне цену не стал.

Едва я успел выбрать нары и положить на них постель, ко мне “подканали два фраера”, осторожно взяли под локоточки и “сделали променад” в сторону самого теплого и умеренно освещенного угла барака. Там сидел интеллигентного вида зэк с умными, цепкими глазами, бледным лицом и холеными пальцами, которые весьма уютно примостились на вовсе уж незэковском брюшке.

— Сергей Трофимыч сказал, — произнес он бархатным голосом. — Сказал, что будешь на меня жить. Он от тебя устал. Уловил?

 Стало ясно, что помощь, оказанная мне некогда Сергеем Трофимовичем в конфликте с Бароном, была вовсе не бескорыстной, и долг с меня требуют теперь.

— Ну? — спросил я.

И тут же получил в ухо от фраера справа.

— Не запряг, — пояснил Пахан причину неучтивого обращения с моей особой. — Учись разговору со старшими, сынок.

На вид ему было едва за сорок, тело имел еще крепкое, но уже готовое порыхлеть, кожа лица ухоженная, рот полон золота.

— Чего надо? — глухо сказал я и, получив оплеуху от фраера слева, сжал зубы.

— Очень ты непонятливый, — игриво произнес Пахан. — Не пошла тебе воля впрок — не воспитали тебя. Со старшими нужно говорить вежливо, словом волшебным пользоваться. Скажи его, Христа ради... А?.. Не слышу...

— Кончай выкобениваться, — сказал я. — Решил бить — бей.

Фраера заломили мне руки, согнули в спине. Противно-мягкая рука взялась за мой подбородок, приподняла мне голову. В пояснице моей хрустнуло, шея заныла.

Глаза наши встретились. В зрачках Пахана — удивление.

— Смелый или дурной? — спросил он с глубоким пониманием в голосе и презрительной улыбкой на устах. — Гордый?.. Или от жизни устал? — потом строго бросил фраерам: — Отпустите его. Не надо делать ему больно.

Я разогнулся. Поясницу ломило. Подбородок мой оставался все еще в его пясти.

“Как же так? — вертелось в моем мозгу. — Почему терплю? Почему не бью его? Неужто боюсь?”

— Хорош экземпляр! — произнес он.

Отпустил мое лицо, сильно ударил в грудь кулаком.

— Гудит!

Слышать было одновременно и лестно, и неприятно. Но я опять промолчал.

— Услугу помнишь? — спросил он. — Не мою — его! — показал пальцем вверх. — Дорогая услуга.

Я кивнул.

— Молодец, — удовлетворенно произнес он. — Хорошая память, — и неожиданно резким голосом спросил: — Жить хочешь?

Ответил я не сразу. Помолчал, чтобы не выдать испуга.

— Хочу, — сказал, после добавил: — Что делать-то?

Уж как тут расхохотался Пахан! Как ржал он, потрясая животом и брыдлами, каким довольным и счастливым казался он в этот момент, каким благодушным и добрым, словно он — и не Пахан в зоне, а добрый клоун на манеже.

И вдруг  замолк, стал серьезным.

— Понятливый, — ласково сказал он. — Даже спешишь. Ничего пока не надо от тебя. Оклемайся сперва после свежего воздуха. Хорошо там — на свободе?

И вновь ответил я не сразу, искал что сказать, но бухнул от души. Вспомнил себя, лежащего связанным  в заимке, и ответил:

— Паскудно.

И Пахан вновь зашелся в смехе, вновь трясся его живот и текли из глаз веселые слезы. И так же, как и до этого, успокоился резко, без перехода из одного состояния в другое, поднял палец вверх, произнес тоном учителя начальной школы:

— Вот верное слово! Только больше так не говори. Мы — люди заключенные, стало быть, интеллигентные. Мы бранных слов не терпим. Ясно?

Оставалось только кивнуть и подтвердить:

— Ясно.

— То-то. Там, на воле, миром правят курвы большевистские. Своих же корешей закладывают и к нам в зону отдают. Охотник  с тобой, Ангел-из-подворотни, один хлеб ел...

Я вздрогнул. Так звал меня один лишь сосед по нарам.

— ... из одного котелка хлебал, — продолжал тем же учительским голосом пахан. — А потом сам же легавым и продал. Так?

— Так, — автоматически поддакнул я, а сам думал:

“Что же там с моим соседом по нарам? Откуда они знают, как он звал меня?  Не поймали случайно там его?”

— А все потому, — наставнически говорил Пахан, — что ты со своими корешами в мире жить не хочешь. Гордый очень.

И тут я понял, что не знает он ничего о моем напарнике по побегу, да и вообще знает обо мне только в общих чертах.

Я принялся согласно кивать да поддакивать, чувствуя, как зреет внутри меня ненависть к  этому ватнопузому садисту, растет желание воткнуть пятерню в его физиономию и сорвать все лицо, словно маску,  увидеть костяной оскал черепа — его истинное лицо. Но присутствие двух великоразмерных фраеров предупреждало, что делать это рано.

— Сергей Трофимыч сказал, — продолжил Пахан уже совсем вареным голосом, — чтобы ты всегда знал, где твой дом и где твои друзья. А ты парень, сказал он, догадливый.

— Понял все, — сказал я твердо — и тут же почувствовал, как напряглись две фигуры по бокам. — Только откуда кликуху знаешь?

— Псевдоним, — поправил меня пахан. — Как у Ленина и у всех вождей. А теперь иди отдыхай.

Я вернулся к своим нарам, застелил их, лег, задумался.

То, что я теперь приобрел в зоне кличку — дело решенное. Имени у меня больше нет. Впереди — кошмарное число лет  и волчье одиночество. Жить в этой зоне сам на сам мне не позволят. В лучшем случае, заставят работать на них, в худшем — поставят на одну доску с собой. В первом случае — это медленное тление и смерть; во втором — власть над себе подобными и медленное превращение в скотину. Ведь нет большей мерзости, чем существование за счет лишенцев.

— Представь себе, — сказал Голос. — Представь себя через год...

“Ангел! — зовет меня Пахан. — Покажи-ка вон тому козлу дорогу в рай”.

Я подхожу к испуганному зэку, делаю ему больно.

“Ангел! — продолжает орать Пахан. — Ты слишком любишь его. Нажми крепче”.

И я жму крепче.

Парень изнемогает в крике.

“Не спеши, Ангел, помедленнее, подольше. Пусть не кажется ему дорога в рай слишком легкой”.

И парень падает без чувств.

“Полей теперь его, — требует Пахан. — Горяченьким”.

Я расстегиваю штаны, мочусь прямо на беднягу. А вокруг стоят остальные зэки, смотрят на меня с ужасом...

Открыл глаза. О такой сцене мне рассказывал мой сосед по нарам. Только там был не Ангел, а Херувим — громадных размеров мужик, безбородый, с румяными щечками и писклявым голосом. От гада того сумели зэки избавиться — придавили его в шахте груженной вагонеткой. А каким образом избавятся от меня?

Где ж ты, мой сосед по нарам? Как трудно мне без тебя! Ведь после подобной сцены ни один порядочный зэк не согласится со мной рядом в одном сортире сесть. А как мне быть с Паханом?.. Уж лучше повеситься... И один в поле не воин...

“Интересно, — подумалось вдруг ни с того, ни с сего, — рискнул бы тот охотник продать меня, если бы не знал, какой я, в сущности, убийца? Ведь он верил мне, я это видел... Нет, я думаю, не рискнул бы. Зачем наживать ему врага в лице настоящего убийцы? А самому убить меня — кишка тонка. Впрочем, кто его знает?.. Может, и повезло мне, что он мне поверил: как-никак, а живой я. И без толку теперь обмусоливать произошедшее. Тут впереди неприятностей на все девять валов сразу”.

Но день тянулся за днем, неделя за неделей, месяц шел за месяцем, а Пахан словно забыл обо мне.

Проходил мимо, отвечал на приветствия, холуев своих на меня не натравливал, но каким-то неуловимым для меня образом создавал вокруг меня вакуум, делал так, что никто со мной не общался. (Сам он положения своего в мире зэков не скрывал, но и не выпячивал. Но все зэки и без того знали номенклатуру зоны, многие имели возможность догадаться о ней — и потому относились к  Пахану настороженно и с какой-то уж чересчур холодной предупредительностью; хотя в то же время холуев-телохранителей его все люто ненавидели.) Я ж не мог ни с кем ни заговорить, ни сблизиться. Все зэки старались увильнуть от какого-либо контакта со мной, поглядывали на меня с опаской, но без всякого интереса, будто знали обо мне даже больше, чем я сам о себе.

Я оказался в одиночестве в окружении себе подобных.

Вскоре я устал искать сотоварища и вновь пристрастился к книгам. Читал запоем, все без разбора, ночи напролет, без советов со стороны, выбирал порой книги из-за привлекательного названия, полузнакомой фамилии автора, а то и просто из-за  обложки.

Какая была чудная жизнь! Я работал в каменоломне, взрывал, колол гранит днем, а ночью я становился и д`Артаньяном, и Ришелье, и Ромео, и Джульеттой, и Бернадито-Одноглазым Дьяволом, и Пушкиным, и Кюхельбеккером, и Томом Сойером, и еще многими и многими другими, людьми всегда живыми, борющимися, поступающими. А утром — опять строй арестантских курток, вопли приказов, работа под дулами автоматов, безвкусная пища и бесконечное количество песен по вечерам: от великолепно-пошлых, вроде “Как-то по прашпекту с Манькой я гулял...” до прямо-таки гениальных:

Надену я черную шляпу,

Поеду я в город Анапу

И цельную жизнь пролежу

На соленом, как вобла, пляжу...

Боже, чего я тут только не услышал! Восходящая звезда Владимира Высоцкого, актера и шансонье всея Руси, заблистала над нашими лысинами раньше, чем распознали его талант в московских подворотнях и на интеллектуальных кухнях. Каждый сколь-нибудь “в законе” почитал за честь сбрехать, что лагерный кумир — его друг если не лучший, то из числа лучших, что он с ним тянул срок и на Колыме, и на Сахалине, и в Магадане, и в знаменитом Кузбасском руднике 25, и в киргизских радиоактивных шахтах, и прочее, и прочее, и прочее.

Информация, которой я тогда располагал, была иною. Я не очень-то верил, что “друг”  подобных фраеров-дешевок мог быть столь талантлив. Во время одного из споров по поводу того, правильно ли сняли Хрущева с поста и действительно ли лысый дурак стучал в ООН ботинком по столу или это брехня оппозиции, ко мне подошел один из тех молчаливых детин, что кулаками владеют лучше, чем мозгами, и сквозь зубы процедил:

— Зовут тебя. Быстро.

Я растерялся. Мысли еще были заняты оценками Брежнева и Косыгина, рассуждениями об исчезновении Семичастного с поста руководителя КГБ, а тут вдруг хозяева колонии напористо напоминают о себе.

— Куда? — спросил я.

Сидящие вокруг меня спорщики вдруг исчезли.

— Туда, — мотнул верзила головой в сторону угла Пахана.

Пришлось идти.

— Завтра запишешься в оперотряд, — сказал мне Пахан вместо приветствия. — Сам скажешь замполиту, что хочешь туда.

— Нет, — уверенно возразил я скорее из чувства протеста, чем по зрелому размышлению. — Сучить не стану.

— Станешь, если я говорю.

— Нет, — повторил я, ибо и с детдомовских, и с училищных пор знал, что ниже, чем до уровня доносчика, человеку опуститься нельзя.

— А на конефас?

Последнее слово означало, что в наказание меня изнасилуют.

По законам тюрьмы я такого вовсе не заслужил, поэтому заявил:

— Не за что.

— Есть за что, — со снисходительной усмешкой сказал Пахан. — Сергей Трофимыч сказал, что не от твоей руки Барон стал мертвым. И какой ты в натуре убийца — мы тоже знаем. И как бегал ты, паскуда, а потом из-за тебя шмон по баракам делали, мастерские находили... Из-за тебя, сявки, Оберману вышак ломанулся. А он — не ты, гаденыш, он целое зубоврачебное кресло в зону пронес. И золота у него взяли целый пуд. Он Сергею Трофимычу такой процент платил, что тебя на него сто раз купить можно, а потом за ненадобностью выкинуть. Понял?

Я молчал. Злости почти не было. Наступило спокойствие, приличествующее драке.

— Не понял... — с деланным огорчением сказал за меня Пахан. — Неблагодарное ты животное, Ангел. Тебе бы только книжки читать, а не в колеса умным людям встревать. Жаль мне тебя.

Сзади стояли двое. Пахан оскаблился мне в лицо. Не успеешь пошевелиться — накинутся и, сняв штаны, войдут в тебя на глазах всего барака.

— Я бы тебя по кругу Машкой пустил, гаденыша, — продолжил Пахан. — Да Сергей Трофимыч сказал: рано. Люб ты ему чем-то, — затянулся папиросой, поднесенной со стороны чьей-то рукой, и дохнул дымом мне в лицо. — Словом, тебя не я, а Сергей Трофимыч в опера посылает. Свои люди везде нужны. А ты у нас — самый подходящий, — и гоготнул довольно. — Книгочей.

Быть своим не хотелось, Машкой — тем более. Где выход?

— Не возьмут, — нашелся я. — Два убийства, два побега — не возьмут.

Харя Пахана расплылась в улыбке:

— Возму-ут! — аж простонал он. — Сергей Трофимыч уже сказал — и возьмут. Считай, что ты уже там.

Выхода не было. Обкусав до крови губы, я сказал сквозь хрип и сдавленное горло:

— Согласен... П-пойду...

— Вот сволочь! — произнес Пахан с восхищением. — До последнего кобенился! А? — махнул бровью в сторону темного угла за нарами.

Оттуда послышался довольный незнакомый смешок.

— Спать иди, — приказал мне Пахан. — Завтра утром к командиру отряда пойдешь. Не зря книжки читаешь, — и загоготал дурным смехом.

Тут и  холуи его подтренькнули согласно.

Улегшись на нары, я убрал книгу под подушку, прикрыл глаза рукой, задумался.

Должность дружинника в зоне подразумевает доносы в пользу начальства ИТК. А это, по моему глубокому убеждению, было паскудством во всех смыслах. Ибо сам я вот уже четыре года — зэк, вместе с зэками хлеб-кашу жую, зуботычины получаю и стучать на лишенцев не имею никакого права. Быть же шпионом среди стукачей от уголовников — тем более мерзость. Это и есть то, что бывает ниже простого стукача.

Ведь эти твари эксплуатируют простых зэков не меньше, чем власти предержащие краснопогонники и стоящий за их спинами Советский Союз.

Ведь там, за проволокой, живут люди, которым гнилье это, что внутри колючего забора ютится и дни до окончания срока считает, все равно, что нож в горле. Есть, конечно, и на воле разная дрянь — вроде Караваева Николая Михайловича, директора училища, например...

И если бы не... Вот это “если” и значит, что не будет больше мне ни счастья, ни  права быть собой. Не выйти мне отсюда здоровым, молодым и сильным, не пить мне дивных девичьих губ, не петь мне песни, что рвутся прямо из сердца, не поклониться праху бабушки, не посетить могилку мамы, не побывать на Елецком кладбище у отца, не продолжить их род, наконец....

И стоит ли подобная ничтожная жизнь того, чтобы продлевать ее такой гадкой миссией, как шпионство в образе стукача? И нет ведь возможности поступить иначе... Я, конечно, не святой ни по прошлой своей жизни, ни по лагерной, но...

Поднялся, вышел на середину барака.

— Не делай этого! — потребовал Голос.

— Эй, Пахан! — крикнул я так, что даже чадящие анашой  замолкли, уставились на меня тупым взглядом, а остальные в бараке просто онемели. — Тебе говорят, бухгалтерская рожа!

Барак застыл. Должность Пахана тайная, как-никак. Обнародовать ее — желать себе смерти.

— Эй, Поляков!— опять крикнул я. — Выходи на свет, сука! Пусть все видят, кто та сволочь, что и здесь сосет нашу кровь. Выходи, гад. Я тебя убивать буду.

Со свистом пронесся нож сквозь барак и больно ударил ручкой мне в грудь. Упал.

— Все это херня, — заявил я. — Сказано вслух, что ты — Пахан, а не бухгалтер. Пусть все знают. Выходи. Покажи, как подыхают деловые.

И Пахан вышел.

Прежнего благодушия не было на его лице. Были отчаяние и страх. В правой руке у Пахана был зажат не то заостренный железный прут, не то обрезок лома.

Барак затаился, как всегда затаивается волчья сволочь перед дракой вожаков. И это льстило.

Краем глаза я заметил брошенную в меня зэковскую куртку, успел поймать ее, отскочить от метнувшегося под ее прикрытием холуя с ножом в руке. Выдал ногой пинок в живот ему слева и, рванувшись всем телом, вырвал доску из-под матраса на верхних нарах.

— Убью-у-у!!! — взревел я.

Швырнул в Пахана доской и побежал к двери. Желание помереть пропало, я жаждал помощи. И был уже у двери, когда от удара сзади нога моя хрустнула, и я, весь изогнувшись, стал падать. В ладонь ударилось что-то металлическое.

“Лом!” — догадался я. Резко разогнулся и, стоя на одной ноге, схватил железяку.

Испуганные глаза Пахана.

Махнул с плеча.

Звук был хрястким, стон утробным. Один из пахановских телохранителей полетел в сторону. Взмах снизу-вверх и в бок — и его напарник с развороченной нижней частью лица полетел туда же.

Испуганные глаза Пахана, прижавшегося спиной к стояку нар — удар по ним... а потом вбиваю острие лома Пахану в грудь.

Шум за дверью, щелканье задвижки, удар мне в спину — лечу внутрь барака лицом в пол.

Последняя мысль:

“Теперь я настоящий убийца. И никаким Сергеям Трофимовичам меня не купить...”

Доверенное лицо, привезшее сто тысяч, выразило желание посетить хозяина денег и переговорить с ним тет-а-тет.

Начальник тюрьмы исполнил приказание со скоростью пассажирского экспресса, после чего вылетел из камеры вон, но остался тут же за дверью, перебирая в кармане хрустящие сотенные купюры: “…Раз, два, три, четыре... восемь... десять..” — и опять: “ Раз, два, три... десять...”

Ему кажется, заявило смертнику доверенное лицо — маленький крепыш со свиными глазками, одетый в дорогой костюм, при галстуке-бабочке, — что смертник зря отказался от адвоката и пассивно вел себя на суде. Как следует из документов процесса, даже мало-мальски грамотный адвокат мог добиться десятилетнего срока вместо высшей меры. А хороший смог бы скосить срок раза в три. Ведь имеется масса не только смягчающих вину обстоятельств, но и явных доказательств, что обвиняемый попал в ситуацию безвыходную.

Здесь смертник прервал его, спросил, что лицу от него надо.

Посетитель представился.

— А-а-а-а... — протянул смертник. — А до меня не дошло. Думал, адвоката все-таки прислали.

Поднялся с нар, протянул руку

— Ну, что ж... — сказал. — Да свидания. Я раздумал.

Тогда доверенное лицо спросило: нет ли у него каких-нибудь просьб.

— Есть, — ответил смертник. — Я тут пишу. Думал, что Прошение. Если не трудно будет, прочитайте. Что успею, конечно... Хочется, знаете ли, чтобы хоть кто-то прочитал. Извините... — и опять сел.

Доверенное лицо настаивать не стало. Оно даже постаралось не выразить ни удивления, ни каких-либо других чувств внешне, когда смертник вдруг вскочил и бросился к столу. Попрощалось — и, выйдя из камеры, сказало начальнику тюрьмы, что договор о режиме содержания узника остается в силе.

СКАЗКА О ЩАХ

В некотором царстве, в некотором государстве, не на небе, на земле жил Царек в своем селе.

И было ему очень-очень скучно. Так скучно, что хоть волком вой, хоть в отставку подавай.

— Хочу того! — кричал Царек.

И ему несли то.

— Хочу этого!

И ему имелось это.

Но когда от скуки стало Царьку совсем невмоготу, не захотелось ему ни того, ни этого, ни разэтакого... ничего прочего.

Приуныли слуги, стали помаленьку к смерти готовиться.

День проходит, два, три...

Слышно вдруг, что создал Царек Произведение Искусства!

Собрались все поглазеть...

— Как прекрасно! — возопили холуи.

— Прелестно!

Кричат, а сами прислушиваются: этого Царек хочет?

— Штец бы хлебнуть, — сказал Царек.

И сварили ему щи.

— Где мораль? — спросил меня горожанин.

А во щах.

— А где Произведение Искусства?

Ох, уж эти мне горожане... покойные.

Осколок пятый

В тюремной больнице было чище и сытнее, чем в колонии. Разговоры здесь среди больных велись, по большей части, юридические, но приправленные медицинской терминологией. Врач попался почти культурный: матерился мало, рычал — того меньше, иногда позволял себе улыбнуться.

Нога моя срасталась быстро. Сняли гипс — начал ходить с палочкой.

Под зарешеченным окном цвела груша. Огромная, почти до четвертого этажа. Красивая, как невеста в день свадьбы. Любуясь ею, заметил, что два прута решетки подпилены.

Судя по всему, сделал это парень, выписанный за день до того из больницы. Парень кричал, возмущался, показывал язву на ноге, демонстративно хромал. Но главврач не слушал его, а лишь сделал знак двум краснопогонникам. Те, оторвав руки парня от койки, дали ему пару раз по шее и вышвырнули из палаты вон.

Целый день оберегал я решетку от постороннего глаза.

Вечером лег спать пораньше.

Встал среди ночи, переложил подушку на пустующей теперь койке так, чтобы часть окна не была видна в глазок надзирательский, подошел к решетке, взялся за прут. Уперся коленями в стену и с силой потянул прут на себя.

Железо медленно поддалось...

Через пару минут щель между решеткой и деревянным косяком оказалась достаточной, чтобы пролезть. Я протиснулся, присел на полоске кирпича за окном и приготовился прыгнуть.

— Счастливо тебе, хлопец! — услышал шепот со спины.

Прыгнул.

Ветви груши гнулись и ломались. Снежный вихрь лепестков сыпался на меня и со мной...

И это была Свобода.

Тюрьма спит. Слышно, как стрекочут цикады на воле, да кряхтит за дверью мучимый бессонницей надзиратель. В том крыле здания, где находится камеры смертников, и так-то стоит тишина, а ночью внутри и вовсе замирает все, словно замороженное. Даже в ушах от тишины не звенит. И потому храп надзирателей и скрип цикад кажутся смертнику всегда мнимыми, галлюцинаторными.

Прошлой ночью из соседней камеры уводили приговоренного. Трещали нары, гремела посуда, по-волчьи выл и глохнул в стоне человечий голос.

Тюрьма застыла... Сотни голов оторвались от “кичи”, прислушиваясь к мату, стонам и проклятьям.

“Расстреливать ведут, — думал каждый. — Господи, как орет! Как орет! В последний раз орет... как хряк под зиму... Пусть орет. Пусть. Пусть будет страшно нам. Пусть — это нам урок... Господи, помилуй наши души!”

А человек кричал:

— Не трогайте!.. Не хватай-те!.. Не на-до!.. Ради Бога, не надо!.. Не моя очередь!.. Его!.. Он уже давно здесь! Книгу строчит!.. Не хочу... Его очередь! — в последний раз прокричал он, потом вдруг хрюкнул — и затих. Слышно было, как деловито застучали кованные сапоги вниз по железным ступеням.

Смертник проснулся от крика вместе со всеми. Поначалу рассердился, что разбудили не вовремя, сбили режим. А как сообразил, кто кричит и что, понял, что есть некто на этом свете, кто ему завидует — и от мысли этой задохнулся, стеснилась во вздохе грудь, сжалось комом сердце.

— М-да-а... — произнес Голос. — Как-то поведешь себя в этот момент ты?

— За что его?

— Ким это, — просто сказал Голос.

 Смертник вспомнил...

Год назад он приезжал в Джамбул. Город обсуждал злодеяния некого двадцативосьмилетнего корейца, который уже однажды отсидел пару лет в местной тюрьме, поработал в ИТК, а потом вдруг досрочно освободился, хотя статьей, по которой проходил он, подобное милосердие государством не было предусмотрено. И с первого же дня выхода на свободу Ким стал грабить сберкассы и убивать женщин.

Нынешний смертник тогда стоял в очереди, растянувшейся от киоска с клубникой  до доски объявлений со снимком этого самого Кима и надписью над ним: “Разыскивается особо опасный преступник”. Плохая типографская печать еще больше безобразила скошенное влево лицо и совершенно стирала спрятанные в узкие щели глаза.

“Какой красивый мужчина!” — страстно произнесла юная особа, стоящая за ним.

Он принял эти слова по отношению к себе и слегка смутился, не смея обернуться и посмотреть, кому же он так понравился.

— Да, — отозвался другой женский голос. — Настоящий джентльмен. Я бы такому прямо на улице отдалась.

Он обернулся — и увидел двух весьма привлекательных девиц студенческого возраста, которые, не отрываясь, смотрели на плакат.

Через полчаса сапоги простучали наверх и затопали в сторону выхода. Сердце трепыхнулось слабой болью.

— Эй, сторож! — крикнул он. — Эй, Цербер, сын Тифона! Включи свет, старый хрыч! — и устало добавил. — Писать буду. Дело надо делать до конца.

БРОДЯГА

1967 — 1968 гг.

Осколок первый

После грозы пахло кедровой хвоей особенно сильно. И стылый влажный воздух мягко, словно смазанный, втекал в носоглотку, и даже жалко было его выдыхать. Тайга беззвучно спала, укутавшись покрывалом мрака, и лишь слабое потрескивание тухнущего костра в ногах и деловито бухтящие голоса двух мужчин не позволяли растечься по земле, растаять во влаге и просочиться вместе с соком земли к вершинам таежных великанов.

Я лежал в палатке и не спал. Прислушался...

— Я тебе, паря, за то говорю, что ты очень много понимать должен, — приятно журчал молодой баритон. — Есть такая русская поговорка: от сумы и тюрьмы не зарекайся. Понял?

— Понял, чем дед бабку донял, — довольно гоготнул голос потоньше и помоложе.

Баритон принадлежал рабочему экспедиции, прибывшему в нее, как “условно досрочно освобожденный из мест лишения свободы с зачетом срока работы в партии за счет отсидки”. Собеседником его был механик-водитель нашего вездехода, сразу же после демобилизации решивший понюхать романтики в геологической партии. Того, первого, с баритоном, я  где-то, кажется, встречал раньше, и голос его напоминал мне о чем-то неприятном...

— Ты знаешь, Кирюха, что такое семейка? — продолжил баритон.

— Да иди ты... — вяло отругнулся водитель и зевнул так, что слышно было, как хрустнули его челюсти. — Спать пошли. Семейка.

Но баритон желал высказаться до конца:

— Я вот в первой семейке был. Где лучшие люди.

— А на хрена мне это знать?

Баритон, тем не менее, продолжил:

— Ты слушай, слушай... Приходит, значит, осужденный в камеру. А там его уже ждут. “Со шконки, — спрашивают, — или на шконку?” Ты бы что сказал?

— А мне по фигу! — вновь гоготнул водитель.

— Не скажи... Со шконки — это значит, с верхних нар сам должен плашмя мордой падать. На цементный пол, — объяснил баритон.

— Тогда под шконку. Пойду я. Спать хочется.

— А под шконку если, — не унимался баритон, — то тебя под всеми нарами протащат и за дерьмо последнее будут считать. Трусы будешь стирать всей первой семейке.

— Ну уж фиг! —  проняло тут водителя. — Я уж лучше сдохну, а пол-семейки вашей на тот свет отправлю.

Баритон аж захлебнулся смехом и застонал от удовольствия:

— Все... все так говорят... хе-хе-хе... все говорят...

— Ну и?

— Смиряются.

— Да пошел ты! — рявкнул водитель.

Было слышно, как он встал, матернулся. Потом уголья фыркнули от бьющей по ним струи, в нос ударил удушливый запах горячей мочи.

— Ты чего привязался? — спросил водитель уже испуганно.

— А то, — баритон уже звучал жестко, — что ты должен знать, с кем имеешь дело, падла. Ты думаешь, гад, я не знаю, почему меня на шурфы кинули? Ты, паскуда, начальнику накапал. Завтра же скажешь, чтобы он вернул меня к тебе. Ты понял?

— На хрен ты мне сдался? — постарался еще бороться водитель, но силы в его голосе я не услышал.

— Объясняю популярно, для дураков. У Хозяина есть три семейки: первая — Пахан и его люди, аристократы, словом; вторая — люди дела, те, кто деньги в зоне делают, золотые руки; третья — быдло. Понял?

— От-пусти... — прохрипел водитель.

— Понял?

Пауза.

 — Понял, а? — со сладостной ноткой в голосе спросил баритон. — Не слышу. Повтори.

— П... понял, — чуть слышно прошелестел голос водителя.

— Громче. Не слышу.

— Понял, — ответил водитель обреченным голосом. — А этого куда девать?

— Молчуна? — усмешливо спросил баритон. — А на мое место. Пусть шурфы копает.

— Неловко как-то...

— Ты у меня поговори! — с блатной издевкой и будто даже жалея нервы на угрозу, сказал бывший зэк. — Иди, давай, подумай.

Ботинки водителя, гулко вбиваясь в землю, прошлись от моих пяток и до головы. Затем послышалось пыхтение, шелест брезента спальника, хруст веток под ними и растерянное сопение человека, пытающегося уснуть, но не могущего сделать это.

Условник вошел в палатку кошачьей мягкой поступью. Не раздеваясь, влез в мешок.

— Спокойно ночи, — ласково произнес он.

Водитель притаился.

— Спокойно ночи, — повторил условник.

— Угм... — прозвучало со стороны спальника с водителем.

— Что?

— Спокойной ночи... — отозвался водитель.

Условник повернулся в спальнике, и слышно стало, как даже затрещали под ним ветки от его беззвучного смеха.

— Спасибо, — произнес наконец он и тут же спросил: — А? Не слышу.

— Пожалуйста.

— То-то.

Интересно, чем он припугнул водителя? За глотку ли прижал, или ножиком поиграл? И где я все-таки видел его?

— Зачем тебе это? — недовольно спросил Голос.

Мысленно прокрутил перед глазами лица зэков из верхушек колоний, в которых побывал за эти годы. Именно тех зэков, которые в той или иной степени были близки к Паханам. Вспомнил даже окружение первого из них — кинодиректора. Н-нет... среди них его я не помню. Уж не по мою ли душеньку прислали его?

Хотя... прибыл-то он под конвоем. А о том, что я скрываюсь в геологической партии, не знает ни одна душа на свете. А вот обладатель красивого баритона был у меня в памяти...

Когда два месяца назад заглянули они в палатку начальника нашей партии, я даже остолбенел, увидев смутно знакомое лицо, высовывающее из-под плеча милицейского капитана длинный, острый, как у Буратино, нос.

— Вот, — сказал капитан начальнику, — двух только дали. Прошу любить и жаловать: Баев и Тонких. Оба условно освобожденные. А это — их документы, — и протянул пакет.

— Но я просил пятерых, — сказал начальник партии, беря документы.

Капитан рассмеялся:

— Пятерых нельзя. У нас ведь тоже свой план. Скажи спасибо, что этих двух нашли, — повернулся к условникам. — Слушайте, парни. Если будете вдвоем пахать так, словно вас пятеро, я вам такую бумагу напишу, что срок  скостят. Слово даю. Слово офицера. Договорились?

— Ла-адно, — тягучим баритоном ответил тот, кого капитан назвал Баевым. — Ты, капитан, за нас не боись, — повернул голову в мою сторону: — Закурить есть?

Я не ответил. Смотрел на него — и никак не мог вспомнить, где же я его видел.

Капитан вновь обернулся к начальнику партии:

— А что — совсем с людьми плохо?

— Местные не идут, сами знаете, — ответил тот. — А из бичей одного только и добыл, — кивнул в мою сторону.

Я успел состроить тупую полупьяную улыбочку на роже за мгновение до того, как милиционер глянул в мою сторону.

Именно такую ряху напялил я на себя, когда полгода назад выбрел среди ночи на костер геоэкспедиции и предложил свои услуги в качестве рабочего. Мой задрипанный вид, заискивающий взгляд, неумение связно выражать свои мысли, но ярко выраженная готовность угождать всем и во всем, создали мне буквально через неделю репутацию блаженного.

“Молчун! — кричали все наперебой. — Подай лом. Принеси спички. Дай свои рукавицы”.

И я подавал, приносил, отдавал. Мужики меня по-своему любили и даже жалели:

“Ты чего к Молчуну привязался? Сам свои носки стирай. Он и так на всех рубахи драит”.

Начальником партии я был квалифицирован, как деклассированный элемент, именуемый в народе словом “бич” — бывший интеллигентный человек.

— Кто ты? — спросил меня милиционер.

— Я... — закивал я. — Я... — и по-дурацки гоготнул.

— Блаженный он, — сказал начальник партии. — Говорю же — бич.

— Документы есть?

— Откуда у него документы? — сказал мой начальник. — Я вот после сезона его думаю в интернат какой-нибудь сдать. Должны же быть для таких.

— Почему должны? — ответил милиционер. — Есть. В Красноярске, в Иркутске, в Чите, — и, обрадованный возможностью просветить грамотного человека, стал в ожидании чая и ста грамм с закуской рассказывать о системе психиатрических больниц и интернатов для умственно неполноценных.

Я, виновато улыбаясь, покинул палатку.

Где же я видел этого уголовника?.. Где?..

— И тогда ты увидел меня, — сказал Голос.

— Да, — согласился смертник. — Ночью я проснулся и вышел из палатки. Ты сидел у потухшего костра.

— И ты сазу понял, кто я.

— Да. Я сказал: “Здравствуй, враг мой”.

— А я ответил: “Я — твой друг. Я твой единственный друг”.

— Ты лгал, как всегда. И я тебе не поверил.

— Ты сказал: “Избавь меня Бог от таких друзей, а от врагов уж я сам избавлюсь”.

— А ты засмеялся. Потому что именно Бог-то от тебя и не избавит.

— Ты понял это?

— Сразу же.

— А почему?

— Потому что это — закон природы и жизни, как таковой. Его ли победа, твоя ли — все равно смерть. Жизнь — это борьба вас обоих, добра и зла, света и тьмы.

— Но ты — мой.

— Ты чересчур самоуверен, — рассмеялся смертник. — А я покуда еще жив.

— Но ты боишься даже назвать меня.

— Вовсе нет, — ответил он Голосу. — Просто назвать тебя вслух... как-то смешно.

— Смешно?!

— Конечно... Ну, сам послушай: Сатана. Что за слово?

— Я — не слово. Я — сущность. Вселенская сущность. Я — Антибог!

Но смертник лишь рассмеялся:

— А как же слово “друг” из твоих уст? Ты снова лжешь. А что может быть потешнее лжеца?

— Вставай, Молчун! — рявкнул кто-то у меня под ухом. — Вставай, бичевская харя.

Открыл глаза — надо мной довольно улыбающаяся морда Баева.

— Вставай, сука! — радостно скалился он. — Тебя сегодня ждет приятный сюрприз.

Сломанную ногу я отлежал, нога ныла тупой, не прекращающейся болью. Поморщился. Во-первых, от вида этой гнусной хари; во-вторых, от мысли, что придется мне лезть в мокрую холодную яму со скользкими стенами, работать там весь световой день, бить ломом между ног и выдавать наверх ведра полные липкой жидкой грязи.

— Ты чего морщишься? Че морщишься? — зло зачастил Баев. — Ты че — не доволен? Тебе, может, еще и кофе в постель?

Чувствовалось, что, стоя над лежащим, ему доставляет удовольствие куражиться.

Я смежил веки, попытался успокоиться.

— Вставай, гад! — закричал он и пнул меня в бок.

В два движения я выскочил из мешка, встал перед ним, напряженный и готовый к бою. Сон пропал, мускулы напряглись, взглядом я впился в его глаза...

... и тут же узнал их.

Это они блудливо следили за мной из-под нар моего последнего места заключения, это он доносил Пахану о каждом моем шаге, это он в той моей последней в зоне драке, когда  я убил его хозяина, не участвовал, не оказался тому в последний момент поддержкой — и именно он за это был наказан новыми своими хозяевами тем самым подлым образом, на какой только они и способны.

— Ша, Маша, — сказал я ласково. — Тебе ли права качать, товарищ педераст? — и, любуясь тем, как стало растеряно лицо его, с расстановкой продолжил: — Забыл, как тебя на хор пустили?

Баев рухнул на колени, стал смотреть на меня уже с животным ужасом.

— Снимай штаны, Маша, — заявил я. —  На второй круг пойдешь...

Он тут же стал дрожащими пальцами расстегивать пуговицы.

Не бить его было нельзя — он понял бы это как слабость.

Отведя здоровую ногу назад, я со всей силы выкинул ее в сторону его подбородка. Глухой удар — сыпанули выбитые зубы — и кровавая маска, бывшая дотоле лицом, застыла на половом брезенте палатки.

 Из спальных мешков удивленно и растерянно взирали на меня четыре пары глаз: Тонких, водителя, начальника партии и поварихи (остальные ребята спали в других палатках.)

Я схватил прислоненное к угловому колу палатки ружье, переломил его; увидел в стволах патроны, взвел курки. Потом снял с гвоздя в колу патронташ, повесил его себе на плечо, поднял портянки, сунул их в карман, взял под мышку первый попавшийся ватник, воткнул босые ноги в сапоги начальника партии. Все это я проделал спокойно, неторопливо, глядя на ребят со значением, держа ружье наперевес. После сказал:

— Простите, мужики, что понарыхал вас. Но больше срок мотать я не хочу. Ведь эта гадость... — кивнул в сторону Баева, —  обязательно меня заложит. А убивать его — только руки пачкать. Эй, Тонких! — обратился ко второму условнику. — Скажи потом легавым, что Ангела, который из подворотни, видел. Живым, скажи, не дамся. А ты, шеф, — уже начальнику партии, — не поминай лихом. Полюбил было тебя. Да зря. Ты ж здесь рядом был, все слышал...

Постоял мгновение. Подумал было, что надо бы и водителю сказать о том, чтоб честь свою берег, да показался сам себе смешным.

Криво улыбнулся, махнул рукой, пошел вон.

Скрывшись из вида палаток, сел на землю, обмотал портянками ноги, обул сапоги, перезарядил оба ствола усиленными зарядами картечи. И двинулся на восток — там где-то должна быть река...

СКАЗКА О МЕСТЕ В ЖИЗНИ

Жил на свете Прихвостень. И не то, чтобы жил, и не то, чтобы был, а просто так... присутствовал.

И ни весело было Прихвостню, ни грустно, и даже ни скучно.

Но однажды у Прихвостня появился Хозяин.

Большой такой хозяин, толстый, руки загребущие, глотка луженая, зубы ядреные, глаза наглые, сердце каменное.

Как гаркнул он на Прихвостня! Как рявкнул он на беззаботного! Как вмазал ему по шее! Как крутанул его за ухо!

 И ожил Прихвостень, заработал миленький, зашевелился. Стал дело делать, о больших людях заботиться, меньших наказывать...

Крупных чинов добился Прихвостень, во многих интригах преуспел, чешуей орденов грудь занавесил...

...и всю жизнь Хозяину голый зад лизал.

Очень уж это нравилось Хозяину...

Осколок второй

Велика тайга, да не много людей на ее просторах — всяк, как на ладони, виден: кто прошел, куда прошел, что делал. И если уж организована облава на тебя, если вывешены твои портреты и описание примет по селам, поселкам, деревням и городам Сибири, то будь ты хоть семи пядей во лбу, хоть зверем диким, хоть актером великим, хоть следопытом Монтигомо Ястребиным Когтем — все равно разыщут тебя, пошлют моторку за ближайшим участковым, а покуда запрут в старой деревянной баньке, привалят дверь снаружи бревном потяжелее и побегут толпой в сельсовет — сообщить в районное УВД о поимке особо опасного и жутко ужасного преступника, просить, чтобы за тобой прислали бронированный “черный ворон” и роту вооруженных мотоциклистов.

Мне повезло — дверь-то бревном они приперли, а охрану не поставили. Каждому хотелось постоять возле конторского телефона и послушать  донос.

Сломать печь в бане — дело двух минут: только хорошенько двинул по каменно-кирпичной кладке доской от полка и разгреб посыпавшийся мусор. Затем вылез в дыру от трубы — и был таков...

— Ловок черт! — восхитился Голос и появился в камере во плоти.

— Не мешай, — отозвался смертник. — Надо успеть закончить осколок до отбоя.

— Сначала поешь, — кивнул гость в сторону заставленного остывшими блюдами стола. — Люди старались все-таки.

— Тюремщики, — возразил смертник.

— Жизнь так распорядилась... — вздохнул гость.

— А может и ты.

Сатана перекинул длинный с копьевидным наконечником хвост через колено.

— Зачем? — сказал он. — Разве мне мало мороки с тобой?

— Но ты не всемогущ, — улыбнулся смертник.

— Да, — согласился гость.

— И многолик.

— Конечно.

— И в прошлый раз мы убедились, что ты еще и лжец.

— Опять казуистика! — вздохнул Сатана и растаял в воздухе.

Велика тайга, красива и сытна, да город для таких, как я, безопасней. В тайге человек — редкость, ценность; в городе народу — как грязи. Канул в город — и словно растворился в нем, нет тебя уж. Оглянешься по сторонам: у всех одинаково озабоченные лица, все спешат, бегут в одном темпе. Все такие деловые, устремленные, будто и впрямь ежедневно совершают культурную да научно-техническую революции, а по сути, такие же ничтожные, как и их малогабаритные квартирки. И мысли у них лишь о том, чтобы приобрести в эти халупы мебель да добыть через знакомого завмага дефицитной жратвы. Равные все, с душой словно арестантская роба.

Главное — слиться с ними. Идешь, бывало, мимо милиционера, колышешься с толпой в едином ритме, взгляд состроишь озабоченный — нет тебя, не видит милиционер, ибо ты для него все равно, что в форме — нуль без палочки. Если ты, как все, то нет до тебя ему дела, скользит он взглядом, не интересуется, знает, что есть у тебя дом и семья, за которые ты держишься, дети, которых ты любишь, которых у тебя отнять ему — раз плюнуть, а значит, ты его и так боишься, а потому ему не интересен.

Хорошо если сыт. А если нет?.... Если ты один среди сотен тысяч горожан пить хочешь, как европеец в пустыне, жрать — как славянин в фашисткой неволе, спать — как бывший секретарь обкома в НКВД на допросе? Если нет угла, где можно обогреться, лядащей женской попки под боком?

Идти на вокзал глупо. Здешних постояльцев милиция знает в лицо, шерстит по мере надобности. Новый бич здесь — как бельмо на глазу. И пусть завалены бичами да проезжими диваны вокзалов железнодорожных, автобусных и аэропортов — все равно человек, проспавший в одном помещении пару раз подряд, попадает под надзор МООП и МВД.

Спать в отопляемых подъездах рискованней во много раз — жители теплых квартир бродяг не любят: если в милицию не позвонят, то кипятком обольют или помоями; а влюбленные еще и побьют — чтоб не мешали им ворковать.

Ну, стащишь на базаре мелочь какую-нибудь, пакость, какую раньше бы и не заметил, не то, что сунул бы в рот. Так ведь сколько нервов на то изведешь! Сколько сил угробишь!

Что же делать бездомному? Как и где спать? Это ли не пытка — голодным быть и не спать?

И это слово:  спа-ать... спа-ать...

И еще страх. Страх быть узнанным, страх быть пойманным, страх быть побитым... страх... страх... страх...

“Спать” и “страх” — два слова, два чувства, которые могут довести до сумасшествия и решения прийти в прокуратуру с повинной. Куда идти? Где спрятаться?

Вот на этот случай и существует у людей, закона боящихся, та самая товарищеская поддержка, против которой бессильна любая административная экспансия: ты — мне, я — тебе, ибо щедрому — воздастся, а скупому — отмстится.

Они узнают друг друга сразу, с полуслова, с полувзгляда. Они не спешат навстречу, рук не тянут, могут и не знакомиться; но сразу же спрашивают о главном: где живешь, где ночуешь? Ах, нигде? Тогда вот есть две секретные дыры к трубам в теплоцентрали; есть свободная яма на кирпичном заводе (обжигать начнут завтра в восемь утра — и надо не проспать, чтобы рабочие не сожгли заживо,  ибо работают там такие люди, что лишний раз внутрь печи и не заглянут, и в прошлом году, например, вот так вот сожгли восемь бичей); есть хорошая кочегарка при общежитии педучилища, но только тамошний кочегар за ночевку полстакана вина просит — и это не так уж много, ибо в газовых котельнях надо за ночь платить целый стакан “Рубина”.

Если очень понравишься, и вид у тебя достаточно интеллигентный, то можешь оказаться приглашенным на квартиру к какому-нибудь спившемуся наследнику апартаментов. Но тут пропуском должна служить полная бутылка вина, вина любого, но лучше самого дешевого, ядовитого; закуска не обязательна (тут уж, как говорится, чем Бог послал!), главное — выпить, поговорить, поспорить, пофилософствовать на темы социальные, политические, темы любовные, семейные, сексуальные, темы производственно-экономические, общественные, исторические.

И при этом собеседники обнаруживают перед тобой такую бездну знаний, такую глубину понимания текущих проблем страны, что ни одна газета, ни тем более “Правда” там, “Труд” или “Известия”, и сотой доли процента не скажут и не поймут.

Есть среди этих людей и своя аристократия, и свой плебс, и прочие социальные уровни; есть люди нищие (в финансовом отношении — не духом), есть хорошо обеспеченные, есть даже персональные пенсионеры всех значений, вплоть до общесоюзного, есть воры, есть попрошайки, есть просто бездельники, живущие за счет подачек со стороны себе подобных, есть доморощенные последователи различных философских учений (как религиозных, так и буржуазных), есть псевдойоги, псевдоэкзистенциалисты, псевдогеваристы, прочие “псевдо”, есть обиженные властью, есть обидевшие власть, есть злые, есть добрые, веселые и грустные — словом, такие же люди, как все вы, как большая часть тех, кто скопом в едином ритме идет мимо милиционера, не замеченный им.

Вот только бичей-то он и замечает. Ибо “бичи” — это особое общество (именно общество, а не сообщество), они не объединены, а разобщены, ибо общее у них только животное начало — “спать” и “страх”, а разъединяет их эгоизм, неудовлетворенное самолюбие и то, что называют отсутствием гражданской совести.

Мужчины и женщины, подростки и взрослые, старики, высокообразованные люди и малограмотные, в целом мире со всеми его проблемами и болезнями, они умудряются интересоваться одним лишь предметом — собой, только собой и никем, кроме себя. Отсюда — их позерство, вечные жалобы на несправедливость. Они любят жизнь, мечтают о льготах и благах ее, они с трогательной заботой следят за малейшими изменениями в своем организме, наслаждаются малейшей возможностью вкусить запретных плодов и ничтожных радостей, ставят себя надо всеми прочими людьми, но... они же в минуты запоев, усталости, ипохондрий (им они подвержены особенно) вдруг начинают жаловаться на рок, на судьбу, на неудачливость, клянут жен, невест, матерей, клеймят позором не помогших им, позволивших им утонуть в житейских бурях...

— Послушай, — все это скучно, — сказал Голос. — Ни приключений, ни событий никаких. Прячешься, таишься, как шпион.

— Это — моя жизнь, — отрезал смертник и продолжил...

Хабаровск поглотил меня и не поперхнулся. Я растворился среди бичевского народа, прошел все  ступени иерархии этого тайного и весьма преступного общества, да только не низвергался в нем, как большинство бичей, а все время стремительно возвышался.

Сначала я попал  в низший разряд собирателей объедков. Ходил по столовым, дожидался, пока люди поедят, а потом брал со столов несъеденное ими — и тем был сыт. Скотская жизнь, ненадежная жизнь, опасная вниманием к тебе милицейской сволочи жизнь. Ибо охотятся за такими шаромыгами те служители порядка, которые больше ни на что и не годятся — тварь ест тварь.

Потом достиг положения мелкого мошенника и собирателя яиц и кусочков еды, оставленных на кладбищенских камнях будто бы для усопших. А еще стоял в толпе провожающих в последний путь покойника, подставлял послушно рот под протянутую старухой в черном платке кутью, просил добавки, а после похорон доедал из тарелки оставшийся сладкий рис с изюмом, ибо любителей той пищи на похоронах было всегда меньше, чем варили кутьи опечаленные родственники. Одна беда — кладбищенские сторожа да могильщики. Коли им не доставалось сверх положенного от устроителей похорон, могли и побить, и донести. Ибо народ сей — постоянно пьяный и в паскудстве превосходит даже рядовых мильтонов.

Довольно скоро вырос я до положения бича, имеющего право на ночевку в настоящих квартирах с разговорами и спорами о высоком, с правом бить мелких воришек, глотнувших лишнее из общей бутылки. Для этого пришлось пройтись после кладбища на дом к покойнику, помянуть его за общим столом и стащить бутылку водки. Водка дала мне право на недельное бесплатное проживание “на хазе”, что позволило сделать заначку — и тратить ее уже на дешевое вино — бутылку в день за ночлег.

Подрабатывал довольно долго я сбором пустых бутылок, за которые в пункте приема стеклотары можно получить живые деньги. А бутылок было много в студенческих общежитиях, в купе проводников из вагонов, стоящих на запасных путях, в служебных помещениях всевозможных молодежных кафе и просто в помойных ящиках. Тут главное было — не попасться на глаза тому, кто считает бутылки своей ценностью, не взять с одного места бутылок столько, что пропажа их бросится в глаза, иметь в руках не крупноячеистую сетку, а матерчатую. Часть денег от продажи бутылок я сдавал на выпивку в нашей “блат-хате”, часть тратил на еду, а остальные откладывал про запас.

На собранные таким образом рубли купил я, например, ботинки “прощай молодость” и теплый индийский свитер, совсем не лишние для дальневосточной зимы.

Жизнь мне показалась более пристойной, чем в первые недели после появления в Хабаровске. Я даже смог заговорить с человеком на улице, спросить у кутящего золотоискателя с прииска пять рублей “на дорогу к маме, живущей в селе неподалеку — деньги, понимаешь, сперли вот через эту дырку”. Тот расчувствовался и стал всовывать мне в карман пачку червонцев. Брать такую сумму было опасно — наутро старатель мог протрезветь и обратиться в милицию — поэтому сошлись на десяти “красненьких” и, довольные друг другом расстались.

Если бы не ежевечерняя обязанность пьянствовать в ночлежке и выслушивать бесконечные исповеди полупьяных бездельников, я бы, наверное, посчитал такой образ жизни сносным и, переждав пару лет, вынырнул бы где-нибудь среди нормального человечества, не устающего искать меня и опознавать по милицейским афишам “Разыскивается особо опасный преступник”.

Я ведь сознательно нырнул в бичи. Знакомых из моих колоний среди них быть не могло. Порядочный уголовник презирает этот сброд, ищет на Свободе иные способы и средства существования: вступает в банды, идет работать на “деловых”, занимается частным воровством. Мелкое жулье, отсидев, тоже часто попадает в бичи, но народ сей становится при этом таким приниженным, занятым собой, своими мыслями, что узнать находящегося рядом грязного дебила, вспомнить, что тот числится в бегах из мест лишения свободы, набраться храбрости и донести… нет, на такое никто из них не способен. Да мне, признаюсь, и повезло — никого из бывших солагерников я в бичевский период своей жизни не встретил. 

Ибо это только в рассказах Льва Шеина и ему подобных продажных писателишек зэк бежит в слезах за новым сроком к любвеобильному следователю — и получает его, как стахановец — орден. Я, во всяком случае, ни о чем подобном в своей жизни не слышал. Я делал карьеру в среде  так называемых деклассированных элементов.

Однажды, когда я вылез на улицу Карла Маркса (от нее вниз по улице, название которой я забыл сейчас, до геодезического техникума был мой участок, определенный мне бичами) и на мгновение ослеп от яркого весеннего солнца, то не сразу заметил милиционера, спешащего от театра ко мне и сующего уж свисток в свой поганый рот. А когда заметил, дернулся было назад — да поздно: снизу спешили два дружинника. (Модно тогда было рабочим после смены таскаться по городу с красными повязками на рукавах и смотреть строгими взглядами прокуроров на идущих мимо людей.)

И мне так вдруг захотелось жить, просто жить, как все, кто мимо шел и даже внимания не обратил на эту троицу, не бояться всех и вся, не болтать псевдонаучный вздор о капитализме и социализме в чужих квартирах за бутылкой вермута, а иметь свой дом, жену, работу...

Я припал спиной к стене, приготовился к самому худшему.

Милиционер и дружинники приблизились. Темно-синяя форма старшины и светло-серые джемперы с выглядывающими из отворотов ковбойками заслонили от меня весь белый свет.

— Он? — спросил милиционер.

Один дружинник внимательно вгляделся в  меня, в мое лицо, в мою одежду, в мою сетку с пустыми бутылками и отрицательно покачал головой.

— Точно не он? — переспросил милиционер.

— Не он, — сказал дружинник. — Роста такого же, но не он.

— Может, захватим на всякий случай? — предложил полный желания оказать услугу блюстителю правопорядка второй дружинник.

Но милиционер сказал:

— Чего возиться, если не он? Все равно через неделю-другую облаву будем делать. Куда денется? Весна...

 И они ушли.

 Этот непонятный эпизод бичи объяснили мне в тот же вечер.

По весне на всех бичей делают облаву, собирают в отделениях милиции, а после рассылают на принудительные работы в леспромхозы, геологические партии и прочие остро нуждающиеся в рабочей силе предприятия. Предварительно их всех, конечно, проверяют по картотекам: ищут бежавших из колоний, от алиментов, от сварливых жен и от долгов.

Один из бичей заявил, что ему пора линять в Среднюю Азию. Там, слышал он, бичей берут работать на луковых плантациях корейцы и дунгане, платят деньгами и вином, кормят порой даже мясом, к тому же сами берегут от милиции.

Ему возразил хозяин квартиры, бывший когда-то в тех краях ни кем иным, как заместителем председателя облисполкома, а ныне — владелец “хазы”, где раз в месяц встречались теоретики демонизма и специалисты по оккультным наукам. Он сказал, что на луковые плантации корейцев милиция регулярно совершает налеты, собирает бичей, а потом, выбив из корейцев взятки, возвращает им работников. Назвал и цену: червонец за голову.

— Мала цена, — сказал я. — А кого же сегодня искали в городе?

Хозяин сделал морду топором и принялся раскладывать карточки с кабалистическими знаками по периметру стола. Потасканная женщина с обвисшей и тем не менее обнаженной до сосков грудью, закатив глаза, стала подвывать нечто декадентское, а бич, предложивший мне смыться с ним вместе на луковые плантации, вынул вторую колоду карт.

Уже под утро, когда все умаялись от этих нелепейших взрослых игр и легли спать кто куда, это самый бич мне и рассказал о том, что Хабаровск не зря разделен кланом сборщиков стеклопосуды на участки. Каждый бичевский аристократ, к каковым относился уже и я, довольствующийся указанными границами, здесь уважался и охранялся. Все, что он сумеет собрать с отведенной территории — его. Всякое покусительство со стороны карается.

Мой сосед по участку дважды ловил плебея в своих подъездах и мусорках, без спросу собирающего бутылки и отбросы. Оба раза хозяин хорошо побил новичка и предупредил, что грабеж чужого мусора опасен для жизни. В третий раз, ни слова не говоря, сосед ударил не унимающегося похитителя стеклотары бутылкой портвейна по голове. Не рассчитал силы удара — и убил.

Эта история не потрясла меня, но заставила задуматься о своей дальнейшей судьбе.

Территория пропитания, что числилась за мною, считалась одной из лучших в городе — и бояться смерти от удара бутылкой не приходилось. Однако пить в обществе, где кража ГОЛОДНЫМ человеком пригоршни мусора карается смертью, я больше не хотел. И жить в этой загаженной, проспиртованной квартире со спящими вповалку пьяными мужиками и бабами осточертело. Прямо сам диву даюсь, как я ухитрился за зиму не подхватить здесь дурной болезни.

Мысль о сифилисе, триппере и прочей дряни заставила меня думать в более определенном направлении.

Выше этой гнилой аристократии, называющей себя бичами, а, по сути, являющимися шаромыгами с жильем, находятся только настоящие бичи, именем которых прикрываются эти бездельники. Настоящие бичи — это те самые странные люди, что уходят от общества в сторону, отказываются от паспортов, вкалывают в портах, на лесоповалах, в экспедициях, зарабатывают на жизнь не очисткой мусорных бачков, а тяжелым физическим трудом, принципиально не завися от государства. К ним мне дорога была заказана — слишком уж они на виду у милиции и прокуратуры, потому что по-настоящему опасны для власти.

Оставалось последнее — утешитель вдов, как соломенных, так и настоящих. Эдакий брачный аферист в обличье бывшего бича или...

СКАЗКА О ГНОМИКЕ СВЕНСОНЕ,

воровавшем чужие письма

Да, да, именно воровавшем. А как иначе сказать о гномике, который по ночам пробирался на почту и изучал содержимое всех конвертов? Если кто захочет заступиться за него, сказать, что это была милая шутка, то я прошу вас повторить вслух те слова, которые вы говорите, находясь наедине с любимой. Согласных найдется мало. А наш гномик читал все письма.

Он прочитал про то, что С. Линдер любит Г. Андерсон, а О. Петерс украла у Н. Иогансен гуся, что судья М. Томпсон наложил на нее штраф в размере 100 крон, и еще про многое другое.

Когда я узнал, что гномик Свенсон читает чужие письма, я очень рассердился, сел за стол и написал своему другу и учителю Г. Х. Андерсену, что в одной из почтовых контор Дании хозяйничает некий гномик Свенсон и ворует чужие чувства.

С тех пор никто на почте не читает писем, в которых люди делятся между собой радостями, горестями и тайнами.

Нам с Г. Х. Андерсеном кажется, что последним письмом, которое прочитал нескромный гномик Свенсон, было мое.

А вам как кажется?

Вернувшись с прогулки, смертник обнаружил в своей камере тумбочку с цветным телевизором, ковер во весь пол, маленький холодильник, письменную машинку на столе и свежую постель на нарах.

В холодильнике стояли три бутылки армянского коньяка “Юбилейный”, по одной молдавского “Белый аист” и французского “Камю”. Лежали две коробки с иностранными шоколадными конфетами, были также минералка, банка черной икры, пяток банок красной, завернутые в целлофановые пакеты карбонат и сольдисон, литровая банка с солеными грибами, пачка творога и двухлитровая банка кипяченого молока с пенкой у самого горлышка.

— Хорошо, — услышал он за спиной. — Сами тюремщики так не живут.

Смертник обернулся. На его табурете у стола сидел обладатель Голоса.

— Откуда это? — спросил смертник. — Такого в Джамбуле днем с огнем не сыщешь. Только в Москве...

— Глупости болтаешь, аж уши вянут! — рассердился гость. — Джамбул ему не нравится. Да у вас тут такое творится, что никакой Москве не снилось.

— Каков поп, таков и приход, — парировал смертник и тут же переменил тему: — А хлеб где? Масло?

— Зачем?

— А как же икру есть?

— Ложкой, дурак. Чтобы охотку сбить. А потом можно и бутербродами баловаться.

Смертник последовал доброму совету: открыл банку с черной икрой, черпнул ее ложкой и отправил в рот.

Надзиратель, подглядывающий за ним в глазок, крякнул от  зависти и, отойдя от двери, стал записывать в тетрадь наблюдений все, что услышал от человека, которому он сам вот только полчаса назад занес в камеру такое великолепие:

“Откуда это?.. Такого здесь днем с огнем не сыщешь. Только в Москве.. Каков поп, таков и приход.. А хлеб где? Масло? А как же икру есть?”

Записи эти внимательным образом проглядывал тюремный врач и всякий раз записывал свой вывод: “Галлюцинация. Бред. Патологические изменения в психике”.

Самолично же посещал врач это крыло тюрьмы лишь в случаях попыток самоубийства.

Осколок третий

Костюм я себе все-таки нашел.

Услышал как-то в туалете пединститута, куда регулярно заходил справить нужду, разговор молодого преподавателя общественных наук со студентом о Жан-Поль Сартре, влез со своими замечаниями — и так увлек словесами недавнего выпускника Свердловского госуниверситета, что вынудил того пригласить к себе домой. Там познакомился с его рукописью об экзистенциалистах, которую преподаватель собирался опубликовать в местном издательстве, послушал с пластинки органную музыку сочинения Чурлениса вкупе с показом слайдов его картин, которые хозяин квартиры сделал сам, специально съездив для этого в Каунас и посетив знаменитый на весь мир музей.

Мама преподавателя оказалась заведующей отделом крайкома партии, поэтому пищи в двухкамерном холодильнике оказалось больше, чем вдоволь. Я пожирал все подряд и не стыдился аппетита. Ибо взамен давал хозяину нечто большее — возможность высказать самое сокровенное для него, ибо видел, что он ощущает меня равным себе по интеллекту и по объему знаний.

Но костюм есть вещь материальная и его не выменяешь на словесный понос. Просто так, за здорово живешь, молодой человек отдать бы его не смог. Зато он легко согласился расстаться со своей “тройкой” и галстуком за то, что я пообещал познакомить его с прочими тайными экзистенциалистами Хабаровска. Город хоть и был для него родным, но последние пять лет жил сей поклонник Сартра, Камю и Симоны де Бовуар не здесь, а в Свердловске, и бывших знакомых в столице Дальнего Востока успел подрастерять.

Две сорочки, две смены нательного белья и запонки были им обменены на пару бутылок вина “Южное”, купленного за его же деньги, ибо самому отстоять в очереди за этой бурдой ему показалось покуда еще зазорным.

Всю купленную мной одежонку мы оставили на одной из полок его гардероба, а потом пошли в ту самую “хазу”, где вислогрудая дама читала декадентские стихи, а хозяин ловко выведывал у посетителей их тайные желания, а затем публично обнародовал их, выдавая себя за провидца. Об экзистенциализме здесь говорили все. Но разбирались ли в его философской основе? Я до сих пор того не ведаю.

Но мой протеже вызвал здесь несомненный интерес, который закончился к вящей радости присутствующих стремительной атакой декольтированной дамочки и досрочным их ретированием в дальнюю комнату.

Восторженный преподаватель на следующий же день подарил мне свои старые часы и новые, слегка великоватые ему туфли. Взамен выдал мне четвертной и попросил купить на них пол-ящика “Южного”..

Он пошел к своим новым друзьям, а я остался в его квартире, принял в его ванной душ, побрился его электробритвой, переоделся, сходил в парикмахерскую, постригся и отправился в театр.

В музкомедию. Там слез и смеха больше, зритель податливее, претензии у него ниже, чем у посетителя оперы да балета, к примеру, женщины там попроще и откровеннее.

Разговоры в партере, разговоры возле буфетных стоек, разговоры в фойе... Тут главное — показать себя, сообщить пару оригинальных сведений о предмете беседы, сумничать, что та или иная находка режиссера была в виденном тобою спектакле Стеллера, Плучека или Товстоногова. Улыбаться надо непременно обаятельно, быть внимательным и предупредительным с дамами, терпеливо выслушивать собеседницу, даже если она порет чушь, соглашаться с ней чаще, чем высказывать собственное мнение. Немножко стихов, чуть-чуть таинственности, неосторожной ласки и грубоватости увальня. Можно вскользь сказать о своем одиночестве, разрешить пожалеть себя.

Но главное — не мешать женщине самой обманываться. Мозгом-то она видит тебя насквозь, но вот сердцем... сердце ее хочет чего-то ей самой непонятного. А если ты еще осторожно пообещаешь ей быть заботливым...

Женщина верит, женщина дает приют, женщина кормит, женщина надеется. И так можно два-три месяца прожить у нее и за ее счет.

А когда появляются вопросы, рождаются первые споры, то главное — уйти первым. Не обидеть, не унизить, а самому обидеться, простить — и уйти.

Их много сейчас — свободных женщин. Равноправие они приняли не как право на ответственность за будущее человечества, а как право на свободу от обязанности быть хозяйкой и хранительницей домашнего очага. Они не полюбили ни детей, ни работу, ни мужа, ни любовника, а лишь самих себя — и тем самым стали походить на бичей.

Так думал я, когда шел в театр.

А получилось все прозаичней… 

В антракте я подошел к стоящей у колонны даме...

— Вы мне нравитесь, — сказал без обиняков. — И вы, по-моему, одна.

— Что? — вздрогнула женщина. И испуганно забегала глазами по программке.

— Можно мне быть вашим кавалером в этот вечер? — продолжил я атаку и согнул руку в локте.

Она была лет на десять меня старше, но старательно молодила косметикой лицо и шею, втискивала талию в молодежного фасона платье и вовсе не выглядела переодетой Золушкой на королевском балу, какой себя все еще представляла.

— Я не понимаю вас... — пролепетала она, но руку все же подала, пошла за мной к буфету.

Там я взял на свои деньги четыре бутерброда с колбасой и по рюмочке коньяка. Мы сели за колченогий стол и, в конце концов, разговорились.

У нее были маленькая квартирка, больной папа и сын-подросток, который любит современную музыку и терпеть не может “чужих дядей”, которые, если честно, иногда живут у нее.

Папа оказался на самом деле заслуженным участником гражданской еще войны, типичным репрессированным “врагом народа” и верным ленинцем, считающим КПСС самой передовой и демократической организацией мира, сын — высокорослым пятнадцатилетним балбесом с красными от постоянного онанизма глазами. Оба они довольно продолжительно благодарили меня за то, что я проводил их родственницу по ночному городу домой, но чересчур уж настойчиво напоминали о том, что время для гостей позднее, пора мне и честь знать.

Я оделся, попрощался и вышел на лестничную площадку. Хозяйка, запахнувшись в пуховый платок, выскочила следом — проводить.

— Может быть, у тебя встретимся? — спросила, уставившись жарким взглядом мне в глаза.

— Я от жены ушел. У товарища живу.

Как пришло такое в голову — сам не знаю. Сказал и сразу понял: попал в точку.

— Да?.. — растерялась она и тут же обрадовалась. — А где он живет?

— На Лермонтова, — назвал я первое попавшееся в голову имя.

— Далеко-о... — протянула она. — А у нас... сам знаешь.. Ты вот что... погоди минуту, — и скрылась за дверью.

Через минуту вышла с ключами в руках.

— Вот, — протянула их мне. — Прямо подо мной квартира. Хозяева к теще уехали. В Москву. Оставили мне сторожить.

Я взял.

— Придешь? — спросил.

Она зарделась, чуть заметно кивнула и исчезла за дверью.

Только тут я растерялся, почувствовал себя неуютно в теплом, плохо освещенном подъезде.

В пустой прихожей соседской квартиры не было ни пальто, ни шляп, ни обуви. В пышно обставленной гостиной с люстры светило множество ламп. У меня заболели глаза и появилось желание спрятаться куда-нибудь в комод. В чудесной и со вкусом обставленной спаленке целая стена представляла собой огромное зеркало, в котором отражалась каждая складка аккуратно заправленной постели, шкура белого медведя на полу, сам я, ошеломленный подобным великолепием, и вскоре появившаяся из-за моей спины мадам в наспех накинутом поверх халата пальто.

Наконец-то свершилось то, о чем мечтал я, казалось, всю жизнь. Я мог владеть телом чужого мне человека так, как я грезил о том в тишине детдомовских и училищных спален. В мерзко пахнущих тюремных бараках, в зимовке под храп спасшего меня охотника, в экспедиционных палатках и, конечно же, в “хазах”, где каждую ночь рядом раздавался натужный хрип и счастливое повизгивание вперемежку со стонами, всхлипами и бормотаниями. Полными неги и прочих неведомых мне чувств.

И в тот же миг все ухнуло в бездну, превратилось в пошлый фарс: и картинный жест, с каким было сброшено пальто с плеч, и распахнувшийся тут же халат, и сдвинутая мной бретелька комбинации, и жаркий поцелуй с касаньем языков, и сладкий стон, и косой взгляд в сторону зеркала, где я расхристан весь, с лицом в красных пятнах, и она — податливая, как пластилин, с обвисшими грудями и со смазанной помадой вокруг рта.

Потом, когда она ушла, я остался один с ощущением помадной гадости во рту и липких отпечатков пальцев по телу. Внизу все было выпотрошено и походило на старый кошелек с прорванным дном. Хотелось вымыться и поскорее стошнить.

Стоя под душем, я думал: “Неужели все то, о чем так много говорилось в мужских компаниях, чего я так страстно ждал, о чем скорбела моя двадцатисемилетняя душа — и есть та остропахнущая хлябь, тот хлюп, которые сопровождали каждое движение тела? И манящая плоть — это то месиво грудей, переходящих в вязкость живота? Неужели ради этого стоит любить?”

Мысль о любви, о подлой Женьке, которая показала на суде, что будто бы не видела, ударил я ее кавалера или нет, перенеслась на парня — ту первую мою жертву, кого я не тронул даже, но умостил между наковальней желанного нам обоим женского тела и формой ремесленника, олицетворяющей угрозу всякому штатскому подростку...

А ведь до этого я даже ни разу не вспомнил об убитом мною человеке. Как-то сразу забыл, в душе почитая, что за смерть его получил наказание с лихвой. Не вспомнил даже так поразивших меня глаз мамы его — сухих, уже выплаканных, смотрящих на меня не с гневом, а безучастно, как смотрел перед тем, как потухнуть лампадке, Николай-Угодник с бабушкиной иконы. Той самой иконы, что висела в красном углу нашего далекого дома, когда были живы и бабушка, и мама, и вечно сердитый отец...

Мальчик тот, убитый мною, уже бы вернулся из армии, женился бы, принес бы в дом той женщине внуков... А Женька все равно вышла бы за другого. Не за меня, конечно, и не за него.... Сейчас, должно быть, лежит под пьяным толстопузым мужиком, делает ему приятное и думает о том, как бы выжать из него деньги на новое пальто и сапоги.

— Ты — циник, — протянул Голос. — Какой ты все-таки Циник!

Смертник отпрянул от стола и оперся спиной о стену. Закрыв глаза, признался:

— Я это понял сам. Несколько, правда, погодя... Когда поимел опыт общения с ними... Тогда же вспоминал о ее теле, и подумал, что все было не правильно, вовсе не так, как должно было произойти... Что она просто хотела мне понравиться. Она играла страсть, она притворялась влюбленной, старалась удивить меня темпераментом и владением теми приемами, о которых был я наслышан немало, но ознакомиться с которыми пристало бы мне позже.

Десять рублей с мелочью еще оставались в моих карманах, но прожить на них можно было разве что пять дней, да и то с условием, что есть придется в столовке один раз в сутки. Для новой кобелячьей должности моей это означало бы полнейшее истощение организма и скорую смерть.

Все это я прекрасно понимал, как и тот факт, что моя первая пассия не в состоянии прокормить такого бугая, каким еще оставался я. Зато, без всякого сомнения, постарается высосать мои силы за как можно меньшее число дней.

Обмен был явно неравноценен. Поняв это, я следующим же утром бросил ключи от квартиры в почтовой ящик первой своей женщины и поспешил за билетом в театр оперы и балета.

Там, как я и ожидал, на крючок мне попалась закамуфлированная косметикой краля с копной крашеных волос, редкими усиками над верхней губой и низким прокуренным голосом. Для того, чтобы она догадалась, что я жажду ее тела, понадобилось сообщить ей несколько малоизвестных (я их выдумал на ходу) фактов из жизни Джакомо Пуччини в период его работы над оперой “Чио-Чио-сан” и пустить сплетню о прекрасной исполнительнице этой роли Марии Биешу.

До квартиры мы добирались не на такси, как после драматического театра, а пешком, рассуждая о поэзии, наперебой читая друг другу стихи и якобы незаметно дотрагиваясь до тех мест, до которых не всякий раз дотронутся и законные супруг или супруга.

А потом была ночь, похожая на сказку, ибо женщина оказалась настолько опытной, что сразу поняла неопытность мою, поняла и ненавязчиво стала учить тому, что вроде бы должен знать и я по животному своему естеству, что должен делать сам собой, без всякой указки, но почему-то не умел и то и дело совершал огрехи, нарушал ритм, болтал ересь, увлекался собственными ощущениями и забывал о партнерше.

Она смеялась подо мной, по-доброму шутила, ежечасно возбуждая меня, дразня, и в конце концов под утро сообщила, что еще ни разу ни с одним мужчиной у нее не получалось совершить за ночь “двенадцать вздохов пламенной души”.

С восходом солнца мы уснули. И спали до тех пор, пока не позвонил какой-то ее бывший ухажер, которому моя усатая дама тут же сообщила, что завела себе любовника — полового гиганта, говорить с ним не может, потому что бежит на кухню готовить нечто феноменальное, способное возместить мои энергетические затраты прошлой ночи...

В предвкушении высококалорийных яств я возлежал на пышной постели и рассматривал богатую, но безвкусно обставленную и как-то уж чересчур неряшливую квартиру. Казалось, что здесь не убирались со “времен Очакова и покоренья Крыма”, ибо даже пыль по углам и паутина спрессовались, и мухи бродили по ним без малейшей опаски за свою жизнь.

В ярко-красном халате с голубой ленточкой поперек талии выплыла хозяйка квартиры с подносом в руках. Пара гренок и чашка кофе были тем феноменальным завтраком, о котором она только что сообщила по телефону моему предшественнику.

Судьба Дон Жуана в СССР оказалась не столь уж приятной, как мне показалось в начале избранного пути.

Надо ли удивляться, что благодаря созданной ею рекламе и моей гастрономической привередливости случилось так, что в один прекрасный вечер я поссорился с ней в гостях и остался ночевать у ее подруги — бабенки вздорной и излишне болтливой, но кухарке преотменной и с солидным капиталом на сберкнижке. Работала она на какой-то фабрике, получала прилично, о моих доходах не беспокоилась, своих денег на меня не жалела, в качестве постельной принадлежности использовала регулярно, но насыщалась довольно скоро и более всего гордилась тем, что сумела отбить мужика у своей подруги еще по школьным годам. Потому что усатую любительницу итальянских опер всегда ставили ей в пример и родители, и учителя, и прочие знакомые.

Все бы ничего, да трепалась она обо мне на каждом шагу, рассказывала всем о каждом шаге моем, отвечала на все вопросы. И поэтому, когда кто-то спросил ее наконец, где же я все-таки работаю, она не преминула спросить об этом у меня, сопроводив таким комментарием:

— Это, конечно, не важно, я тебя и так прокормлю, только меня на работе все спрашивают: где ты работаешь?

Пришлось обидеться, собрать в балетку тот скарб, с каким пришел к ней, все тот же костюм-тройку, пару рубашек, двое трусов и маек, оставить то, что она успела купить для меня и... перейти на жительство к ее соседке по лестничной площадке — женщине одинокой, заходившей “на огонек” к нам ежевечерне, глядевшей при этом на меня полуодетого жадно, истекающей ферментами и откровенно заявляющей, что замуж не собирается, но иметь “своего мужика” не отказалась бы.

Работала она заведующей одним из гастрономов города, того самого, на крыше которого всю ночь горела реклама ацедофилина, якобы лучшего молочного продукта, чем даже варенец и кефир.

Квартира ее ломилась от яств и всевозможных безделушек в виде слоников, куколок, оленят, кошечек, еще какой-то чепухи. И еще у нее был настоящий балдахин над кроватью — точь-в-точь, как в иностранном кино.

Грудь была небольшая, тугая, с сосками вразброс, животик плоский и твердый, как мрамор, с капелькой завитка в качестве пупка. И лобок такой упругий, что скачешь, бывало, на нем, паришь над распростертым телом и ловишь дыхание поцелуя.

Она принялась меня кормить, как мать единственное свое дитя, одевать, как принца. О работе моей не спрашивала, таскала по гостям, по знакомым, по моднейшим и дефицитнейшим концертам, на закрытые кинопросмотры то в крайкинопрокате, то в полуподвале (в первом показывали фильмы до выхода их на экран, во втором — порнуху), представляла меня всем, млела от похвал по поводу моей внешности, моих манер (оказалось, что  вести себя благородно — это делать все вопреки своим желаниям, своему нутру, то есть, по сути, существовать так, как живут уголовники), моих познаний в области истории, философии и искусства (опыт общения с бичами, между прочим, и результат разговоров с моим соседом по нарам, а также чтения необходимых книг в свободное от моей пассии время).

А однажды мы даже посетили тайный публичный дом, где ей назначил тайную встречу какой-то обкомовский шишкарь.

Пока они обсуждали проблемы усушки, утруски, мышиного едения товаров, о которых простой советский человек читал лишь в книгах про зарубежную жизнь, его любовница отвела меня в кабинет и, словно мимоходом, словно подарив пустяк, уступила мне кроху купленной партийным чиновником ласки. Факт этой кражи так увлек меня, что я тут же почувствовал прилив любовных чувств к ней и предложил свой член  (то есть то единственное, чем я в действительно владел) взамен за ее верность мне и за отказ от похотливых притязаний товарища из крайкома партии.

Красавица потянулась, подняла с пола на пуфик ногу, хлопнула ладонью под низ курчавого и влажного еще островка:

— Пошел ты вот куда... — сказала, — альфонс.

Последнего слова я тогда не знал, но скрытый смысл его мне сразу стал понятен по тому, каким тоном он был произнесен и по тому, как не посмотрела она на меня больше ни разу, пока одевалась и аккуратно поглаживала на себе каждую складочку.  Слегка подкрасилась перед зеркалом и сразу стала выглядеть такой невинной, такой недотрогой, как будто целка какая-нибудь, и в жизни не слышала ни слова великого русского мата.

И такая вот тварь презирала меня...

Что мог я сделать? Сорвать одежду и бросить на постель ее? Насытить разом восставшее естество свое клейменным телом? И выбросить потом в гостиную к ее законному владельцу под ноги: на, мол, остатки моей страсти подбери?

Но в подъезде дома сидит милиционер. Он получает деньги за то, чтобы в квартиру эту никто из посторонних не заходил, за то, чтобы посетители были спокойны и не нервничали. Он получает зарплату и за то, чтобы бежавший зэк Александр Иванович Ярычев 1942 года рождения по бл...им хатам не таскался, а сидел в тюрьме — и для этого у него под стеклом на столе лежит мой портрет с перечислением примет, а в кармане ждет работы пистолет с боевыми патронами.

Я сглотнул слюну и сказал:

— Еще хочу...

— Хочется — перехочется, — ответила она и, самодовольно улыбнувшись, все же смилостивилась. — Завтра у музея. Возле скелета кита. Знаешь?.. В три часа.

Я сглотнул слюну позвучней и кивнул.

— Что я — лучше твоей коровы? — спросила она, придя на следующий день к скелету кита и приведя затем меня к себе домой. — Или гордость решил потешить?

Я бросил ее на кровать, раздел, закинул ноги себе на плечи...

Потом, когда она курила и смотрела в потолок, вдруг рассказал, не зная сам зачем, как холила и нежила меня моя нынешняя хозяйка, как самолично раздевала и укладывал в постель, целовала в лоб и... убегала на свою кровать. К себе подпускала не чаще двух-трех раз в месяц (прочитала где-то идиотскую статейку в одном из популярных журналов, что такой режим — наиболее благоприятный для здоровья), но наличием собственного “кобелька” (ласковое прозвище, не правда ли?) гордилась до одурения. Даже всякой вонючей парфюмерией заставляла мазаться и самолично мыла меня в ванне каждый вечер.

— А ведь ты — бежавший зэк, — сказала вдруг крайкомовская бл..., пуская колечки дыма в потолок. — Я твою фотографию видела.

Я почему-то был готов к подобному заявлению и, быть может, даже ждал его. Поэтому не удивился, а как-то спокойно, без всякого нажима, спросил:

— Ты хочешь, чтобы  я тебя убил?

— Хочу, — сказал она в тон, опустила голову и посмотрела мне в глаза. — Ты знаешь, почему я пригласила тебя сюда?

— Нет.

— Чтобы ты посмотрел, как я тут живу. Ведь это — моя квартира. И мебель моя. И жратву всякую привозят, и тряпки беру каждый месяц на базе — специально для меня уценяют или списывают. Поверишь — с членом Политбюро  трахалась. Специально на самолете на Черное море каталась. Вот — подарил... — тронула серьги в ушах.  — Бриллианты. По шесть карат.

Отвечать не было смысла.

— Я могу спасти тебя, — предложила она. — Могу тебе выправить документы. Хочешь быть Ивановым? Или Гагариным, Титовым?

— Нет, — ответил я.

Она отвернулась и, не меняя тона, заключила:

— Тебя разыщут и убьют.

— А тебя?

— А я закончу свой юрфак, стану депутатом, потом зампредом исполкома или судьей... Буду приговаривать таких, как ты... — повернулась ко мне, — к расстрелу.

— Что ж... — сказал я. — Добрый путь... — взял трубку телефона, протянул ей. — Звони. Ноль-один.

— Ноль-два, — улыбнулась она и вернула трубку на место.

Потом мы лежали, обнявшись, прижавшись щека к щеке. За окном скользила снежная шелуха и сквозь нее слабо проступали очертания строения сталинского стиля.

— Я люблю тебя, — сказал она.

Я дернулся, но она движением руки успокоила меня и продолжила:

— Ты же понимаешь: сучка не захочет — у  кобеля не вскочит. Ты должен уйти от нее.

— К тебе?

Она помолчала, поглаживая меня по плечу. И все же ответила:

— Нет. Ты же не любишь меня. А нелюбимая женщина способна на такое!.. Лучше не говорить.

“А вдруг полюблю? — подумал я, и тут же сам себе возразил. — Нет, любовь — это, как стихия, как ураган. Или как землетрясение. Зачем прогнозировать страсть?”

— Меня нельзя любить, — сказала вдруг она. — Ты знаешь, когда я включаю телевизор и вижу тех, с кем я... Я вспоминаю их дряблые зады... микстуры эти всякие... — и пояснила: — Ну, для возбуждения, понял?.. Весь этот  вонючий некрополь в Президиуме, то... — замолчала надолго, потом призналась: — Не знаю, что хочется... Только не жить...

В это время зазвонил телефон. Она бодрым голосом объявила, что будет готова через пять минут, машину можно за ней не присылать.

— Нет, нет... — сказала. — Хочу пройтись по свежему воздуху. А то заспанная что-то.... — и, положив трубку, тут же стала одеваться.

— Да, — сказала, обернувшись ко мне, расправляя резинку трусиков. — Часов в двенадцать тебе надо исчезнуть. Сам понимаешь...

Я понимал. И хотя хотел ее в тот момент сильнее, чем когда-либо, не повалил на постель, не растерзал бюстгальтера, не иссинил поцелуями грудь и шею, не заставил ее остаться со мной, наплевав на работу, на то, что ей надо куда то там идти.

Потому что не любил. И здесь она была права...

Она кричала под ним, как пойманная в силки дикая кошка. Ногти впивались в его плоть. И он чувствовал, как естество его отзывалось на крики и движения ее, корежа тело, пронзая острой болью позвоночник, разливая сладкое ломотье от чресл до самой головы, ударяя в глаза и уши…

Рука сама сползала к бедру, трогала восставшую плоть — и словно электрический разряд пронзал его оттуда и вниз, и вверх…

Он стонал и просыпался…

Плохо пробеленный потолок, намордник на окне… Все это не столько видел он, сколько угадывал, вспоминал, ощущая присутствие предметов в камере…

“ В доме, — поправил сам себя. — В последнем моем доме…”

Вспоминал сны и думал, что все эти переживания ему ни к чему, что они мешают лишь работе, писанию.

Но откуда вдруг такие сны? Откуда ненужные желания?

“Перестали бить, — ответил сам себе. — Кормят калорийно, долгие прогулки… Да, в строгом режиме тюрьмы есть свой резон…”

А может, воспоминания взбодрили?.. 

По дороге домой я встретил бывшего владельца своего костюма, преподавателя пединститута.

Он не узнал меня. Лишь скользнул взглядом и опять уставился в свою ладонь, где рядом со смятой рублевкой лежала считанная-пересчитанная мелочь.

— Сколько не хватает? — спросил я.

— Двадцать копеек, — ответил он и с надеждой посмотрел мне в глаза. Не узнал.

Я дал ему двугривенный. Мог бы и больше дать, да побоялся привлечь к себе внимание остальных людей, толпящихся перед закрытыми дверями винного магазина.

Окинул взглядом его помятый костюм, несвежую рубашку, порыжелые носочки туфель и поспешил прочь.

Дома же завмагши моей не оказалось. Зато лежала записка:

“Дорогой. Меня не будет пару дней. Надо срочно съездить в Уссурийск. Хотела тебя прихватить, а ты где-то блукаешь. Целую”, — и подпись. Шикарная такая, с росчерком, словно на старинных казначейских билетах роспись управляющего банком.

Что ж, самый раз поесть в кафе и пройтись по парку над Амуром.

Там и встретил около павильона “Дальфильма” девятнадцатилетнюю самочку, поразившую меня тем, что была она в Женьку лупоглаза, курноса в мою завмагшу, веснушчата в одну из моих детдомовских одноклассниц, а ноги имела такие стройные и длинные, что казалось, что подол юбочки ее (в моду вошли уже “мини”) треплется у самых моих зрачков.

Она бродила здесь в ожидании открытия какой-то рядом расположенной конторы, куда ей надо было отдать какую-то дурацкую справку, утверждающую, что документа под номером таким-то за такое-то число в организации такой-то не числится.

Девушка показалась мне восторженной и глупой ровно настолько, насколько было таковым письмо в ее руках. Я прочитал его, сунул в щель между створок двери конторы и начал плести турусы.

Сначала повел ее к музею, где показал ей памятную доску с фамилией Арсеньева, потом провел к пушкам и скелету кита, вывел к беседке над Амуром, обнял на ветру, приласкал и поцеловал в губы. Сказал глупость, услышал ей подобную, прижал к себе всем телом и вновь долго и с чувством поцеловал...

Пока темнело и воздух с Амура свежел, разговаривали...

Девичью невинность она потеряла где-то на рубеже четырнадцати-пятнадцати лет в пионерском лагере, где по кустам практиковался пионервожатыми свальный грех в часы, не использованные на идеологические мероприятия и бесконечные маршировки. В школе она запиралась в кабинете химии с мальчишками из своего класса и отдавалась им по очереди за конфеты и американскую жвачку. После десятого класса мальчишки разъехались — и она вдруг почувствовала себя одинокой. Стала на вокзалах знакомиться с командировочными и водить к себе домой.

— А родители? — спросил я.

— А что — родители? — удивилась она. — Передком своим уж я сама как-нибудь распоряжусь.

Что и говорить, передком она владела действительно свободно. По крайней мере, мне бы никогда не пришло в голову заниматься сексом прямо в той же самой беседке, где мы сидели. Но она не только предложила это, но и устроила все так, что случайно заглянувшая к нам парочка, мне кажется, ничего не заметила, посчитала нас за несчастных влюбленных, которым тоже негде встретиться — и поспешила исчезнуть.

После этого я пригласил ее в квартиру своей завмагши, ибо хоть зима была и на исходе, но оголяться на природе было все-таки не жарко.

Хабаровск — город большой, весь сплошь горбатый, переовраженный. Человеку потеряться в нем — что иголке в сене пропасть, а скрыто пройти от места до места — и того легче. Мы не только не привлекли внимания ехавшей с нами в одном автобусе продавщицы из гастронома моей пассии, но даже сумели проскользнуть мимо не уходящих до поздней ночи соседок, превративших единственную во дворе скамейку в наблюдательный пункт армии сплетниц.

Войдя в квартиру, тут же, в коридоре, сорвали одежду друг с друга и насладились прямо на полу. До утра измочалились так, что уже в восемь часов лежали на кровати, уставившись больными от перенапряжения глазами в потолок, положив руки друг другу на животы. А вокруг нас по всей квартире не осталось, казалось, квадратного сантиметра, которого бы не коснулись хотя бы раз наши потные тела во время любовных игр.

Усталость, в конце концов, смежила мне веки. Я провалился в какую-то бездну...

Это был стремительный, черный, как тушь, поток, совсем не звучащий и оттого еще более страшный, всесильный, и его ни с чем не сравнить. Меня несло, кружило в круговоротах, швыряло вверх, уносило в бездонную глубину и вновь выбрасывало в такую стремнину, что струи потоков рассекали меня на множество частей и затем собирали наново, перепутав, перемешав эти части так, что это был уже вовсе не я, а нечто другое — противное и страшное — от осознания чего в теле сама по себе возникала боль. Потом взрыв — и меня разнесло на куски. На песчинки, на атомы. Раскрыл глаза — и увидел разъяренное лицо завмагши с ярко-красной сумкой в вознесенной над головой руке.

— А-а... что? — только и произнес я спросонья.

Она ударила меня сумкой в лицо. Потом упала на кровать и разрыдалась, как может плакать только безмерно уставшая от жизни и  неблагодарных мужчин женщина.

Спустя еще время, уже после капель валерьянки, иссушивающего уши воя, после душа и покойнического молчания, я узнал, как и что произошло.

Красная сумка, которую я не сразу узнал в ее руке, бьющей меня по голове, стояла в прихожей набитая золотым и прочим завмагшиным добром, когда она вошла в свою квартиру. Завмагша сразу же увидела в ней свое рубиновое ожерелье. Из ванной комнаты доносилось шуршание воды, влажные шлепки и мурлыканье женского голоса.

Она сняла пальто, поправила волосы перед трюмо и уже взялась за ручку двери в ванную, как дверь сама распахнулась и в проеме появилась голая девушка с бутылочкой привезенного из Японии шампуня в руках. И тогда завмагша ударила кулаком. Но не так, чтобы посадить синяк на лицо или выбить девушке зубы, а вскользь, чтобы бриллиант перстня распорол кожу лица и на всю жизнь обезобразил то, что с такой готовностью покупают мужчины — женскую грудь. Она вырвала из рук воровки шампунь, распахнув дверь и вышвырнула голую девушку на лестничную площадку. А следом — и сорванную с вешалки в прихожей женскую одежду.

Рассказав обо всем, завмагша успокоилась и сказала:

— Кобель — он и есть кобель. На один день нельзя оставить одного. Сервилатику вон поешь. Настоящий, венгерский, с обкомовского буфета.... — помолчала и добавила. — Интересно, какую она тебе гадость подсунула?

— Какую гадость? — не понял я.

— Ну, снотворное... На потенцию не действует?

Проверили — оказалось, что не действует.

Утром, когда завмагша ушла на работу, я собрал свои вещи, сложил в купленный ею мне на 23 февраля чемодан, оставил на видном месте ключ и захлопнул за собой дверь...

Обогнал, прыгая через две ступеньки, спускающийся с кем-то из соседей лифт, выскочил во двор.

Увидел весну — и вздохнул всей грудью.

“Хватит, — подумал. — Пора быть мужчиной, а не кобелем. Весна на дворе. Для граждан —сезон любви, а мне пора в экспедицию...”

— Ох, дурак!.. Ну и дурак!.. — простонал Голос.

Плюнул на ладонь, ударил по слюне ребром другой руки — большая часть плевка полетела вправо. Значит, идти в геологоуправление...

— Да... — протянул Голос. — Крутой поворот. У тебя-таки и характер.

— Судьба, — ответил смертник. — Просто судьба.

— Не понял.

— Кокетничаешь… Зачем?  Ведь знаешь, что именно этот уход круто изменил всю мою жизнь.

Сидел на крыльце конторы геологического управления здоровенный лохматый парень, лузгал семечки, жмурился на солнце.

Звали его Вовкой, фамилию он имел Ежков, а знал я его, чертенка эдакого, чуть ли не целую жизнь.

— Слушай, — скажет он мне спустя весну, лето и часть осени. — Вот вчера через шефа передали, — показал мне измятую повестку из военкомата. — В армию призывают... — и пряча глаза, продолжил: — Помнишь, как лихо было мне в училище? И в армии опять мужики одни. Опять отношения сволочные. Я же не выдержал в ПТУ, к маме отпросился. И сюда смылся не для романтики. А чтобы от них, — кивнул на повестку, — смыться. Не выдержу я там... Понимаю, что гад я, что сволочь, что дрянь! Но, если честно, поджилки у меня трясутся... Если бы позади училища не было... я бы, может, и сумел... А так... Знаешь, по утрам, когда все спят еще в палатке, берешь лезвие бритвы и режешь сам себе колени... Чтобы сухари выковырять  из под кожи. А то загниют. А мне было десять лет....

Я буду слушать его и не пойму сразу: зачем он рассказывает об этом? Сказал бы в училище, я бы заступился, избавил бы от пыток... Но зачем об этом болтать спустя столько лет?

 — Что делать с ней? — продолжит он, шевеля в пальцах повестку. — Теперь, если смоюсь, скажут — дезертир. А ведь я чувствую... Прямо внутри сидит... Помру вот-вот... В армии, значит, и помру. К нам в училище после, как тебя уже в тюрьму забрали, штук десять похоронок пришло. Из Алжира даже. Ребята там минные поля обезвреживали. После ОАСовцев...

И я вдруг догадаюсь, что он от меня хочет.

Но не скажу об этом сам, а буду ждать, пока он не выговорится и не скажет то самое, чего уже буду ждать.

— Нет, ты пойми, — прежде еще скажет он. — Я не просто смерти боюсь. Вот если так — разминировать или людей спасать, то я согласен. Я учений всяких боюсь. Глупо все это... Старички-генералы засратые будут в солдатики играть, а я из-за них под пули лезть должен?.. Не оловянный я. Ну, что ты молчишь? Чего молчишь? Скажи хоть слово... Что делать мне? — станет он уже кричать и смотреть прямо в глаза. — Ты старше, ты умнее, ты опытней... Ты уже жизнь прожил, от государства только прячешься. А мне что делать? Я тоже хочу спрятаться... — и вдруг его будто озарит: — Может... ты? Вместо меня! — и тут же начнет атаку: — Пойди, а? Ты же — везунчик. Ты там выкрутишься. А я не умею... Я... Я не выживу там! Сорвусь... Помоги мне. Помоги, пожалуйста. А я тут за тебя...

Я молчал, давая ему возможность додуматься до главного аргумента, решающего.

— И в армии тебя искать не будут... — догадался, наконец, он.

Но этот разговор будет потом, спустя несколько месяцев.

А в тот момент я стоял перед крыльцом закрытой конторы геологоуправления, любовался жмурящимся на солнце пареньком, гордился своей решимостью порвать с жизнью сытой, но подлой, радовался за Вовку, такого довольного, по-кошачьи безмятежного...

... и неожиданно для самого себя взвизгнул по-индейски, вспрыгнул на крыльцо и вмазал Вовке подзатыльник.

— Сашка! — охнул он. — Ярычев, черт побери!

— Вот она — судьба...- сказал со вздохом Голос.

СКАЗКА О ГРИВЕННИКЕ

Жил на свете Гривенник. Вообще-то он родился копейкой, но рос, рос — и вырос до гривенника. Сам дорос, без блата.

Живет себе Гривенник, почивает на лаврах...

Пять копеек в рост пустил, три —  в долг отдал, но блестеть продолжает не желто, а бело, словно и впрямь серебряный.

Ликует Гривенник, радуется, что никто его двухкопеечности не видит.

А тут Пятак удвоенным вернулся да по пути Трехкопеечника-неудачника прихватил. Глянул Гривенник — а он уж сам Пятиалтынный.

— Ага! — решил он. — Так, глядишь, и Двугривенным обернусь.

Послал Пятак опять в рост.

А сам в кабинете спрятался, чтобы не видел никто, что на месте Пятиалтынного Гривенник сидит.

Спустя время Пятак опять удвоенным вернулся — и стал Пятиалтынный Двугривенным.

Жить бы да жить ему Двугривенным, смерти начальства дожидаться, да перед пенсией в звании повыситься. Да хотелось ему поскорее Полтинником стать.

Вызвал к себе он Пятака, и послал было в новую командировку.

— Нет, шеф, — сказал тут Пятак. — Я — не дурак. Пора бы и мне хотя бы Гривенником стать.

— Хорошо, — согласился Двугривенный. — Назначаю тебя Гривенником, — и отдал ему еще один Пятак. — Но только возвращайся не удвоенным, а утроенным.

Вернулся Пятак учетверенным.

А тут авторитетная комиссия нагрянула:

— Где Двугривенный:

— Я, — ответил бывший Пятак.

— Но ведь я — Двугривенный! — возмутился бывший Двугривенный.

— Однако вы зазнались, — усмехнулась авторитетная комиссия. — Посмотритесь в зеркало.

Глянул Двугривенный — а в нем лишь рядовой Гривенник отражается, да и то потертый весь, толком и герба не разобрать...

Так и поменялись местами Пятак да Двугривенный.

А как же комиссия? Неужели не знали кто есть кто?

Знали. Но это — совсем другая сказка...

Лицо, принесшее сто тысяч рублей на содержание смертника, посетило начальника тюрьмы на дому.

— Все, что напишет он, — заявило лицо, — вы должны собрать и сохранить. И главное — дайте ему написать все, что он хочет. До конца.

— Кому это надо? — пожал плечами начальник тюрьмы. — Я читал. Мама умерла, бабушка умерла. Я такой бедный, такой несчастный.

— Собирайте все, — твердо повторило лицо. — Даже черновики. Следствие по его делу проведено поверхностно. Речь может идти о десятках миллионов.

Начальник тюрьмы похолодел: “Генеральная прокуратура СССР! — подумал он. — Сейчас тратят деньги мне на взятки, а потом за них же и посадят меня самого!”

Физиономия начальника передала все обуревающие его чувства.

— Нет, — сказало лицо. — Мы — не государственные служащие. Я представляю группу частных лиц.

У начальника тюрьмы отлегло от сердца.

— Мы слишком поздно узнали о случившемся, — продолжило лицо. — Он пропал из сферы нашего внимания. И вдруг — звонок.

— Да, — обрадовался возможности похвалиться начальник тюрьмы. — Он звонил из моего кабинета.

— Он позвонил потому, что вертухаи били его, — отрезало лицо. — Он пишет Прошение, а мы платим вам, чтобы вы не мешали ему.

— Может, лучше… побег? — предложил начальник тюрьмы.

— Нет. Думаю, он сам пока не хочет.

Лицо помолчало, словно предлагая начальнику тюрьмы найти новую тему разговора, не дождалось и спросило:

— О чем он пишет сейчас?

— Я… э-э-э… — залепетал начальник тюрьмы. — Не читал. Я сейчас… — бросился в прихожую, принес оставленный там под вешалкой портфель, раскрыл его, достал пачку листов.

Лицо взяло верхний, прочло вслух:

— “Бесконечны, бескрайни казахстанские степи…” 

ЗАЩИТНИК РОДИНЫ

1969 — 1970 гг.

Осколок первый

Бесконечны, бескрайни казахстанские степи. Ровным снежным саваном покрыты они. И ду-у-ует, ду-у-ет занудливый ветер, вынащивает снег, сгибает к нему сухие стебли боялыча.

Одинокий тополь у гарнизонной столовой так и стоит, наклонившись к востоку, словно указывает ветру, куда дуть. На добрые двести километров вокруг — это единственное высокое дерево. Остальные — полукустарник да саксаул. Тополь посадили вместе с десятком других черенков в дождливую весну сорок седьмого года, когда сюда пригнали несколько воинских частей и приказали солдатам построить военный городок с казармами для связистов, танкистов, радиометристов и гостиницей для изредка наезжающих сюда высоких чинов и гражданских из Москвы, желающих полюбоваться подземным атомным взрывом. За деревцами бережно ухаживали солдаты трех полков разного рода войск, поливали, обвязывали на зиму тряпками — но вот выжить выпало одному.

Старшина-сверхсрочник, единственный старослужащий в этой Богом забытой дыре, рассказывал новобранцам, что воду для полива деревьев солдаты носили из того самого ручейка под кручей, что каждую весну растекался до необозримых размеров, летом напрочь пересыхал и пылился легкой дымкой над голышами, а зимой промерзал до дна, и сквозь прозрачный лед можно было видеть невесть откуда взявшуюся вмерзшую рыбешку.

На высоком берегу стояла наша часть, обнесенная обязательным по такому случаю деревянным зеленым забором с аляповато намазанными через равные промежутки красными звездами; забор этот стерегли с большей тщательностью, чем наши пушки, танки и прочие секреты, ибо в безлесой степи хорошая доска ценится на вес золота, а здешние чабаны и казачата-мальчишки целыми сутками высматривали, как бы стащить зеленые доски. Высокие комиссии, прибывавшие сюда аж из Ташкента, где находился штаб Среднеазиатского военного округа, особенно тщательно осматривали именно забор. За сохранность его, за зеленость и повышенную краснозвездочность командира части хвалили особенно.

В полукилометре от нас бугрилось зимой сиротливыми сугробами, а летом пятнами зелени и кривыми крышами село. То было какое-то отделение зерносовхоза имени не помню какого из вождей, где доживали свой век обшарпанный со всех сторон и с вечно протекающей крышей саманный клуб, полулегальная старуха-самогонщица, вдова Настасья и прочие уж неинтересные солдатам достопримечательности.

В зябкие здесь и зимой, и летом ночи под казенными байковыми одеялами особенно нежно грезилось нам о сладкой сивухе и о жарких объятиях Насти. Ребята возвращались из увольнительных, рассказывали захватывающие истории об этих двух солдатских радостях, а я не хотел, не верил им, но грезил о возможности вырваться на свободу, вкусить сих запретных плодов и ходить потом вот таким же гоголем по казарме, ловя затаенно-завистливые взгляды из-под серых одеял.

“Глупец, — твердил я себе. — В их словах нет и доли правды. Одинокую женщину легко ошельмовать. А если легкодоступность ее и вправду имеет место, то благости в том нет, есть скотство, есть конвейер, где все мужчины поставлены на поток и, стало быть, уже и не люди”.

“Глупец”, — согласилась душа. И заплакала....

Ибо правом увольнительной пользовались все солдаты нашей части, за исключением меня.

— Ежков! — говорил мне командир батальона. — Если твою дурацкую рожу увидит кто за пределами забора — не миновать тебе дисбата. Марш на кухню!

Я торопливо орал: “Слушаюсь!” — и, сломя голову, несся к ножу и мешкам с картошкой. Спорить и протестовать не имело смысла. И причиной тому была следующая история....

Сразу после карантина я попал в учебную часть в городе Алма-Ате, где нас, новобранцев, научили тянуть носок по полчаса кряду, шлепать по асфальту плаца всей ступней, есть глазами начальство и задорно орать, проглатывая при этом часть звуков: “Слушсь!”... “Тктчно!” и “Эсть!”.

Помимо этого, нас обучали политграмоте и радиотехнике.

Принимал я поначалу все эти “точки-тире” лучше всех в группе, поэтому лычки младшего сержанта мне светили первому. Одно мешало — часто во время политзанятий, например, отвлекался мыслями на свое и забывал свою новую фамилию, не откликался на нее, отчего и случались со мной всякого рода казусы: то забуду кого-нибудь из членов Политбюро по фамилии, то назову власть судебную властью карательной, то  брякну, что Сталин — реализатор идей Троцкого. Получал за все это наряды от замполита — потому слыл парнем умным, но не по-советски настроенным. Но один случай разом изменил мое амплуа...

— Товарищ рядовой! — рявкнул кто-то у меня под ухом. — Почему не отдаете чести?

— Много чести, — автоматически брякнул я, ибо мне только что влепили два наряда на кухне за невнимательность при изучении “Трех источников и трех составных частей марксизма”, и мое предвкушение кухонной работы было далеко не из приятных.

— ЧТ-О-О! — взревел голос.

Я поднял глаза и увидел... Батю — начальника учебной части, полковника и кавалера каких-то там медалей или даже орденов.

Отступать было поздно — и я решил хамить до конца:

— Честь одна у меня, товарищ полковник, на всех не напасешься.

Потом было много шума, всяких “охов” да “ахов”, много разговоров “по душам” и примитивнейших истерик. Но я был непреклонен:

— Честь у человека одна. Отдашь — другую не одолжишь.

— Пойми ты, дурья голова, — внушали мне. — В данный момент это просто символ, вместо штатского “здравствуйте”. Синоним то есть.

— Не, — отвечал я. — Мама мне говорила: “Береги честь смолоду”. И в книжках я о том читал.

— В каких книжках?! — орал замполит учебки. — Кто такую херню в книжках будет писать?

— Пушкин, — отвечал я вполне серьезно. — Александр Сергеевич. В “Капитанской дочке”.

— Тьфу-ты! — плевал он мне чуть ли не в лицо. — Ты то ли дурак, то ли притворяешься. Ты не про честь думай, когда говоришь, а вроде как про себя скажи: “Здравствуйте”, — и под козырек сделай.

— Нельзя, — с серьезным лицом отвечал я. — Кабы я не знал, что честь отдаю, а то знаю.

— Правильно, — поддержал меня Голос. — Коси  под  идиота.

Бате многие говорили, что я дурачусь, но старый служака не верил.

— Не выдержал парень, — уверенно заявлял он. — Большие умственные нагрузки у нас в радиотехнических частях. Надо врачу показать.

Психиатр долго задавал мне вопросы, стучал блестящим молоточком с черной эбонитовой ручкой мне по ногам, заглядывал в рот, раскладывал пасьянс на столе, требовал спеть любимую песню (Спел я ему “По долинам и по взгорьям...” А почему бы и нет?), просил нарисовать ему кошку, собаку, распознать что-нибудь знакомое в чернильном пятне посреди белого листка бумаги.... словом, вел себя, как избалованный ребенок.

В конце двухчасовой экзекуции дал он мне свой талон на комплексный обед в столовой поликлиники, справку, исписанную латынью, и устный диагноз: “ВОКС”. Расшифровывать последнее слово он не посчитал мне нужным.

В справке Батя с трудом разыскал и прочитал название моей “болезни”, соболезнующе вздохнул и хотел было послать меня на перекомиссию для списания из рядов Советской Армии, но я бухнулся ему в ноги и принялся слезно умолять не позорить меня и дать возможность дослужить честно и до конца.

Батя вторично прослезился, вспомнил вслух о том, что нынче служат уже не три года, а два, заявил, что “такое рвение к службе похвально”, что я все-таки “не буйный, и греха не будет, если доверить мне работу на кухне”.

Так до окончания учебки я чистил картошку, таскал помои свиньям, мыл полы в столовой, вызывая зависть солдат и высказанное вслух мнение: “А он и вправду идиот. Мог бы уже на гражданке жить, а он в армии остался…”

Когда учеба кончилась, ребятам нацепили лычки младших сержантов, стали распределять по местам службы, а меня даже чуть не оставили дослуживать в учебке, в Алма-Ате. Батя сказал, что работа ему моя нравится, что он рад видеть, что “такого дурака армия тоже научила хоть чему-то”.

Но замполит постращал его проверками из округа (“Ляпнет опять, что Буденный — каратель, греха не оберешься”, — сказал он), и было решено послать меня в самую дальнюю и самую захудалую в Среднеазиатском военном округе часть. Дальнюю и захудалую настолько, что должность ротного там была возложена на старшину, питьевую воду летом привозили за сорок километров (колодцы села едва удовлетворяли нужды местных жителей), а кинофильмы показывали с опозданием на три-пять лет.

Не без помощи сопроводительного письма я оказался на кухне и в этой части. А спустя еще несколько дней всем офицерам и солдатам стала известна моя история в учебке. Не иначе, как сорока на хвосте принесла — мне ведь болтать о подобном не имело смысла. Нашлась тут же и кличка — “Швейк”. Мне она понравилась. 

— Комиссия едет! — объявлял комбат. — Чтобы в батальоне был порядок.

— А Швейк?

— Швейка спрятать. И немедленно.

В лопухах за дощатым туалетом ставилась раскладушка, при ней — недельный паек и ведро воды (зимой комиссии к нам не ездили). Потом приводили меня туда, приказывали:

— Сиди здесь, Швейк. И только попробуй высунуться.

Я согласно кивал, доставал книги, заранее набранные в гарнизонной библиотеке, ложился на раскладушку.  Целыми днями  загорал, читал, пил воду. Единственное неудобство состояло в том, что в туалет сбегать мог я только по ночам, а гадить рядом со спальным местом не хотел. И еще было холодно после захода солнца...

И во сне, и наяву я грезил Настей. Бывало, чищу картошку, бросаю ее в бак с водой, а за баком мерещится мне она.

Улыбается мило, подходит ближе, садится на колени, начинает расстегивать мне гимнастерку. Пальцы такие нежные, мягкие... теплые.

Ребятам моего призыва переносить воздержание было, мне кажется, легче. Лет им было до двадцати, большинство из них и запаха женского тела не знало, и солдатские скабрезности произносили они с угадываемой за ними неловкостью и тоской. Но мне-то было уже двадцать семь, и позади было много всякого...

Она расстегивала мне гимнастерку и ласкала то ледяными, то горячими, то мягкими, то шершавыми руками, трогала соски, нежно касалась их губами, спускалась к пупку, огибала талию и осыпала поцелуями поясницу... Глаза у нее были бездонные, зовущие, губы жадные, ненасытные, готовые проглотить меня целиком...

— Швейк! — кричал тут повар. — Ты что — спишь?

Я вздрагивал и просыпался.

Единственным человеком, кто называл меня не кличкой, а по фамилии, был ротный. Старшина относился ко мне пренебрежительно, и той заботы, что услышал я как-то от него, я раньше за ним не замечал.

— Хочешь в село сходить? — спросил он.

Я кивнул.

— Пойдем вместе, — сказал он. — И ты чтобы от меня ни на шаг.

Размышлять было некогда, терять нечего. Я опять кивнул.

— Тогда пойдем, — мотнул он головой в сторону выхода из кухни. — Увольнительную на тебя я уже выписал.

Сбегать в казарму и переодеться в парадную форму было делом нескольких минут, спустя которые я стоял у КПП, ожидал старшину.

Крупная, чуть сутуловатая фигура его появилась со стороны склада. Шел он обычным своим, чуть стесненным шагом. Но мне показалось, что он намеренно не спешит, и что слишком долго растет его фигура, ярче проглядывается седина  в “ежике” и сияют Т-образные лычки на погонах.

— Ну, что рот разинул? — весело спросил он. — Пошли?

Так впервые я вышел за территорию гарнизона.

Широкая, просторная степь раскинулась перед нами. Зелень травы перемешалась с кровью маков, желтизной лютиков и суперицы. И все эти краски создавали тот неповторимый колорит, который присущ лишь влажной весенней степи, и ветер, всю зиму завывавший в трубах, а на воле сбивающий с ног даже рослых и крепконогих солдат, крутящий пургу да бураны, теперь лишь гладил теплыми и ласковыми язычками кожу лица и рук.

Ноги ступали со всхлюпом по влажной с маленькими лужицами земле, легкий, пьянящий запах цветов приятно щекотал ноздри и веселил сердце.

— Х-хо-ро-шо! — вырвалось у меня.

— И не говори... — согласился старшина. — Прямо жить так и хочется!

Вышли на дорогу, и я прямо всей кожей ощутил, до чего это приятно — идти просто так, без дела, просто потому, что сегодня хорошо поработал, перетаскал мешки с продуктами по складу, подмел, начистил обязательные ежедневно два котла картошки, а теперь могу позволить себе расслабиться, забыть на время об армейских пустяках, остаться наедине со своими мыслями и чувствами, попытаться оформить их в слова...

“Меня никто не ищет, — думалось мне. — Кому взбредет в голову искать меня в армии? А если и взбредет, то кому какое дело до придурка в этой Тьмутаракани? Искать будут среди хороших солдат…”

— Я здесь с сорок седьмого служу, — начал ни с того, ни с чего старшина, — со дня основания части. Нас тогда вместе с братом призвали, вместе и сюда направили. Солдатами. Все тогда было новым, все сами делали: столбы ставили, забором обносились, красили. Леса здесь нет — его из наших краев, из Кемеровской области привозили. Я раз даже клеймо нашего леспромхоза видел. И казарму первую мы с ним построили, и пищеблок... — замолчал ненадолго, потом спросил: — Тебе интересно?

— Интересно.

— И деревья мы посадили. Черенки из самого Семипалатинска привезли. Да то ли по пути простудили их, то ли еще что, а принялся только один. Его Петр — брат мой — любил. Все говорил, что после демобилизации такой же дома посадит — чтобы высокий был, пирамидальный, каких у нас нет... Да не судьба... Умер Петр. Вот в этом селе его и убили...

 Мы уже вошли в село, и я внезапно почувствовал себя чужим в нем. Окна домов были сплошь со ставнями, закрыты. Все до одного дома покосились фасадами на улицу, стояли словно набычившись, скаты имели широкие, окнами смотрели из-под них, словно исподлобья, по-блатному.

— Товарищ старшина, — сказал я. — Может, ну его, это село? Пойдем в степь.

Старшина улыбнулся:

— Славный ты все-таки парень, Ежков, хоть и прохиндей. Нет, нам надо сюда.

— Надо?

— Надо, — повторил тон. — Мне надо. А тебя я... — он замялся. — Ты извини... для смелости прихватил. Предложение собираюсь делать.

— Насте? — почему-то сразу понял я.

— Ей, — твердо произнес он, и лицо его вдруг стало злым. — Именно Насте. Чтобы не трепали вы, сволочи, ее имя.

— Зачем вы так?.. Я вас не обижал.

Старшина смешался, взгляд его стал растерянным, виноватым.

— Ты... это... — промямлил он. — Правильно, конечно... Потому тебя и пригласил.

Не люблю, когда мужики оправдываются, скулеж — дело бабье. Я срочно прервал его:

— Ладно. Где ее дом?

Прошли еще несколько шагов, встали у перекосившегося глиняного забора — дувала.

“Входим?” — подтолкнул я старшину взглядом.

 И он толкнул калитку.

Во дворе сонной толпешкой бродили куры. Веселенькая дворняжка выскочила из конуры, взгавкнула приличия ради, подбежала к нам, обнюхала сапоги, завиляла хвостиком.

Старшина постучал в окно.

За окном мелькнуло женское лицо, потом загремели засовы, и на крыльцо вышла Настя.

Роста она оказалась среднего, полна в меру, плечами округла, грудаста, лицо веселое, ласковое. И глаза... глаза бездонные, влекущие, точно такие, какими я их представлял.

Озаряя нас белозубой улыбкой, она молча ожидала, когда мы скажем ей зачем пришли, но в дом не приглашала.

— Здравствуйте, Настя, — сказал я.

— Здравствуй, коли не шутишь, — ответила она.

Но смотрела при этом не на меня, а на старшину.

Ротный продолжал молчать, хотя даже на расстоянии ощущалось, как напрягся каждый мускул тела его и как волнуется он.

Припомнил тут я о своем таланте сводника и решил дать волю своему языку:

— Не пригласишь ли в дом гостей, хозяюшка? — зажурчал по-киношному. — Не введешь ли нас под руку? У нас к вам дело деликатное, дело важное...

Лицо Насти посуровело.

— Идите, — оборвала она. — Идите отсюда... Кобели... — тронула рукой дверь. — Не ожидала от вас, Иван Авдеич.

— Настя! — дохнул с запоздалой надеждой старшина, потянулся к ней, но даже пяток от земли не оторвал.

Я, как говорится, прибалдел. Разве у них не договорено? Хотя бы недомолвками...

— Послушайте, черт возьми! — тогда заявил я. — Можете лаяться между собой сколько хотите, но только при чем тут я?

Настя впервые взглянула на меня. Выжидающе взглянула.

— Вы вот друга моего по имени-отчеству зовете, — продолжил греметь мой голос. — Какие-то тайны промеж вас. А меня, даже не познакомившись, гоните.

Настя грустно улыбнулась, сказала усталым голосом:

— Сколько вас тут ходят. Всех не упомнишь. И у всех одно на уме. Сколько мужиков — и ни одного человека... Вот и вы...

— Да замолчи ты наконец! — рявкнул я, оттолкнул от себя растерявшегося и ухватившего меня за гимнастерку ротного, потребовал от хозяйки: — В дом вводи, говорю. Сват я.

Старшина растерялся. Он даже хотел повернуть к калитке, но тут уж я ухватил его под локоть и грозно произнес:

— Не суетись, старшина. Уважай бабу, — и тут же хозяйке прежним ором: — Так пустишь в дом?

На крыльце дома напротив появилась какая-то бабка.

Настя прикусила губу и кивнула.

Я сжал пальцами локоть старшины и подтолкнул его к двери.

Иван Авдеевич освободил руку, одернул китель и твердым шагом пошел к дому.

— Молодец! — одобрил меня Голос.

Собачка, наблюдавшая за нами на протяжении всей сцены наклонив голову набок и задрав одно ухо, вскочила на все четыре лапы, радостно залаяла. То ли по природе она была не брехлива, то ли духу у нее не хватило на долгий гвалт, но тут же смолкла.

Мы вошли в дом. Горница оказалась чистой и даже, на мой вкус, излишне нарядной: бесчисленные горшочки с цветами на подоконниках, всевозможные куколки, слоники, плюшевые мишки на шкафах и комоде, никелированные шары на кроватных спинках, белые крахмальные салфетки вдоль стола — все это создавало ощущение праздничности, вызывало где-то в закоулках памяти ответные нежные чувства.

— Дурак, — услышал я Голос. — Это же ты видел в Хабаровске у своих баб — и тебе не нравилось. Чем же умиляешься теперь?

“Тем, что только в армии я по-настоящему оценил — домашним уютом, балда”, — ответил я.

— Красиво у вас, — сказал вслух.

Настя приятно порозовела.

— Что ж вы в дверях стоите? — засуетилась она. — Проходите. Не стесняйтесь.

Мы сделали шаг вперед и разом присмирели, сапоги наши грохнули по половицам так, что в комнате вроде бы даже сумрачно стало. Снимать обувь и благоухать портянками стало бы кощунством. Но и обутыми ступать по этой чистоте мы не смели.

— Да заходите вы, ради Бога! — рассмеялась Настя. — Какие вы странные все-таки.

Первым пересилил себя я и сделал обутым второй шаг, затем третий. Принял независимый вид, подошел к рамке на стене, залепленной многочисленными фотографиями всевозможных размеров и разного качества. Стал изучать по ним жизнь хозяйки.

Вот семейная фотография. Явно довоенная. На ней мужчина в форме железнодорожника. Стоит во весь рост. Рядом сидит молодая женщина с ребенком на коленях. Семья...

Потом шли ничего не говорящие мне лица.

И опять та же женщина, только значительно моложе лицом, совсем подросток, но одетая как-то мешковато, в платье не по возрасту.

“Война, — понял я. — И эта крошка выросла”.

Дальше девушка уже стала взрослой, платье на ней было впору, расцветка веселая. А главное — видно теперь, что это Настя.

Еще незнакомые лица...

И свадебная фотография: Настя и мужчина в военной форме соприкоснулись головами и смотрят в объектив, сверху над их головами — два нарисованных целующихся голубка. Лицо у Насти печальное и счастливое одновременно. Глаза военного бесшабашно-веселые.

Еще фотография... еще... И последняя: черный гроб с покойником, присмиревшие люди вокруг, в головах — два военных с винтовками “на караул”.

“Дурачок, — сказал я сам себе. — Ду-ра-чок. Зачем ты здесь? Что ты знаешь и понимаешь в происходящем? Пошли все к черту. Лучше уж заработай врага в лице старшины, но не торчи пугалом”.

— Дурак, — коротко откликнулся Голос.

Оглянулся.

Хозяйки в горнице не было. Старшина сидел посреди комнаты на стуле так, что казалось, что его в стул тот вдавили.

Только теперь я увидел в нем не командира роты и даже не Ивана Авдеевича, а уже немолодого, усталого мужчину в офицерском кителе со старшинскими погонами, ухоженном так, что он казался парадным, в отутюженных галифе, в хромовых сапогах, с фуражкой на сгибе локтя, смотрящей козырьком и кокардой строго вперед. Было в его осанке нечто монументальное и в равной мере растерянное.

 Я улыбнулся ему и расстегнул пуговицы на вороте своей гимнастерки. По шее побежал приятный холодок.

— Хозяйка! — крикнул я не очень-то и громко. — Что это ты от гостей сбежала?

За перегородкой, разделяющей горницу надвое, послышалось торопливое шуршание материи и приглушенный голос:

— Подождете. Я сейчас.

Старшина, услышав тот шум, вконец смутился. Пучил на меня глаза, багровел, как рак в кипятке, и ничего умнее сказать не смог, как:

— Пойдем покурим?

— Не курю, — ответил я. — И вам не советую. Вы бы лучше китель расстегнули — жарко ведь.

В доме действительно было не по погоде натоплено.

Старшина дважды колупнул пальцем по горлу — и крючки расстегнулись.

— Может, фотографии посмотрите? — предложил я.

Он отрицательно мотнул головой и вновь застыл в своей позе памятника. Даже смешно стало при мысли, что этот вот самый человек слывет там, за зеленым забором, служакой, не знающим проблем и сомнений.

Наконец, дверь распахнулась — и в горницу вошла... нет, вплыла Настасья... Черт! Забыл отчество. Вплыла в роскошной многоцветной шали, в сером строгом платье, с рубиновыми бусами на шее, в туфлях на высоких каблуках... Волосы уложены, губы подведены, глаза — в прищур и с озорством — не женщина, а сплошное кокетство, вкусна, но не приторна, вся словно горный родник.

— Хороша! — восхитился Голос.

Как огнем ожгло меня, аж слюной поперхнулся и закашлялся от восторга.

А старшина и вовсе сник, взглядом скис.

— Женишки, стало быть? — уколола она не столько смыслом, сколько тоном, и сильнее заблистала в улыбке жемчугом здоровых красивых зубов.

Тут я понял, что блефует она, храбрится для виду, а в сердце у нее заяц таится.

“Ах-та, такая-сякая, — подумал. — Комедию решила ломать? Того и гляди — увлечешься, выставишь нас с позором ради красного словца! А потом сама станешь на луну выть и подушку кусать”.

— Жениха, — сказал, — привел к вам, Настасьюшка, самых, как говорится, кондовых кровей, мужика — что надо. Пьет и курит в меру, сам себя и солдат роты в чистоте и порядке блюдет, а главное, — как ни обидно, всегда с нами справедливый. Вот так.

А Настя, холера такая, чуть пообернулась, грудь по-особому выдвинула, плечиком повела и голосом таким ласковым спросила:

— А что ж он сам молчит? Или безъязычный? Так мне калеки не нужны. Здоровых хватает.

“Так я и знал, — подумал я. — Уже хамить начала”..

Старшина сделал глотательное движение и стал раскрывать рот, но тут я его упредил:

— А не положено ему разговаривать. По русскому обычаю, сват должен все дела решать, а жениху до свадьбы следует только краснеть и смущаться, — и тут же, не давая ей опомниться, спросил: — Так да или нет?

Настя ответила не сразу. Глазом повела на Ивана Авдеевича, мягко улыбнулась, сказала:

— Я это ему одному скажу, без свидетелей.

“Ай да женщина! Ай да характер! — я даже прицокнул от восторга языком, — Ей мужа приводишь, а она колобродит”.

— Стол готовь, — приказал тогда. — И чтобы вкусно все было. А то надоела казенная стряпня. Самый раз — проверить, что вы за хозяйка.

— Да ты... — начала было она возражать, но я взял ее за руку, провел по горнице в сторону печи и кухни, шепнул на ушко:

— Музыка хоть есть? Потанцуем в честь такого дела..

— Есть, — кивнула она. — Проигрыватель. В шкафу.

Я обернулся к старшине:

— Иван Авдеевич! Выдвигай стол. Сейчас жратву таскать будем. Бутылку не потерял? — и тут же, заметив, что он краснеет опять и лезет за бутылкой в галифе, обратился к ней: — Вы, Настасья, не очень-то старайтесь. Сыты мы. И я помогу. Все-таки специалист.