Валерий КУКЛИН
СУДЬБА САЙГАКА
С первыми лучами солнца ночь мгновенно растаяла, и сквозь розовую матовость утреннего воздуха проступили зеленые очертания покрытых красными пятнами маков небольших холмов. Воздух дышал весенней влагой и прохладой. Редкие кустики боялыча чуть вздрагивали на утреннем ветерке, осыпая мелкой росяной пылью новорожденных сайгачат, застывших на «лёжках».
Маленькие палевые комочки вжимались в землю и таращили маслянистые черные глазки, следя за тем, как из недавнего непроглядного мрака, представшего перед ними в момент рождения, проступают очертания корявого кустарника, прелой травы, колеблющейся от их пока еще чистого дыхания, серой плотной земли, - и все это словно жило, двигалось, видимое сквозь дрожащую рябь испарений неясно, пугающе...
Заря растаяла, солнце быстро поспешило к зениту, успев в краткий срок и слизать росу с листьев, и обсушить пушистые спинки новорожденных сайгачат.
Высоко в небе парил степной орел-ягнятник Вот он камнем упал на одну из «лёжек», побарахтался там и вскоре взлетел, маша крыльями тяжело, ибо в когтях его висела добыча – мертворожденный сайгачёнок.
Обессиленная мать приподняла голову от земли и проводила тоскливым взглядом тело неслучившегося сына. Потом уперлась задними ногами в землю, приподнялась на грудь и посмотрела на первенца.
Малыш уже обсох. Ветер, продираясь сквозь редкий еще мех, знобил его бока, отчего сайгачонок нервно подергивал ушками и шевелил неуклюжим, похожим на хоботок, носиком.
«Жив», - успокоилась мать и, обнюхав сына, поднялась на ноги. Ей надо еще поесть до наступления настоящей степной жары, набраться сил и покормить сына.
Малыш попобовал последовать примеру матери, даже сумел, подняв тощий неуклюжий зад, распрямить задние ножки, но те не выдержали веса тела – и разъехались в стороны. Сайгачонок испугался, попытался позвать мать голосом, но тень, мелькнувшая у мордочки, заставила его упасть и затаиться.
Орел сделал еще один круг, высматривая то место, откуда только что поднялась важенка и где случилось странное шевеление, но ничего больше там не заметил.
Вечером мать покормила малыша в первый раз. Он быстро насоссался тягучим солоноватым молоком, и тут же, отвалившись от соска, уснул. И ему ничего не снилось в ту первую ночь его жизни.
Проснулся от чувства голода, увидел мать, поел и опять уснул. И вновь не видел снов...
А утром следующего дня сам встал на ножки.
Уж то-то было здорово носиться вокруг мамы и подставлять то один бок, то другой лучам теплого, пока еще ласкового солнышка. Ему казалось, что он уже вырос и скоро никто не догонит его, что у него, именно у него одного такие быстрые ноги. И что бег – эта самое главное занятие в этой жизни.
Через неделю после рождения он мог уже самостоятельно есть траву, не путал свою мать с другими сайгачихами, научился на всем бегу шлепаться на землю и замирать так, что даже орлы и волки не могли отыскать его среди множества холмиков, рассыпанных по бескрайней степи. Но веселья своего не утратил. Он так увлекался бегом и играми с самим собой и с другими сайгачатами, что иной раз и забывал как следует поесть, дровольствуясь ухваченной на бегу травинкой. Потому и первым среди сайгачяат своего стада перестал сосать мать, перешел на подножный корм.
Да и лето оказалось не слишком жарким, то и дело на смену теплу приходили дожди, одна трава старела и усыхала, появилась другая, пока еще незнакомая, но вкусно пахнущая, сытная. Порой даже очень сытная – джусай, например.
За лето сайгачонок вымахал в холке так, что сравнялся с матерью в росте – ее он пока еще отличал от остальных самок в стаде. У него даже вымахали рога – не очень большие, как у старых рогачей, но зато изящные, черные. Многие из самочек посматривали на него с интересом...
И вдруг зарядившие с осени дожди перешли в снег, воздух стал холодным, подули сильные ветры, заставляюшие искать в степи балки и овраги, в которых можно спрятаться. Черные чехлы на рогах сначала порвались на концах, потом и вовсе отслоились, опали. И он, хотя и не видел этого, почувствовал себя соверешенно взрослым. Ибо к этому моменту он перерос не только мать, которую уже не мог отличить от других самок в стаде, но и телом сравлнялся со старыми рогачами, одновременно с ними вылинял. Шкура его стала белой и такой густошерстной, что даже во время сильных ветров холод не студил кожи, а волк, однажды прыгнувший ему на спину, скатился по меху, так и не сумев продраться до кожи и тела...
Та первая зима пролетела для него незаметно. Ибо снега в тот год было в степи мало, корм из-под него добывался легко, далеко уходить на юг смысла не было. Лишь однажды, когда их стадо после недолгого периода разбдробленности собралось опять, им встретилось непонятное, внушающее всему стаду общее чувство ужаса чудовище – длинное, безголовое, мертвопахнущее, с крутящи мися круглыми ногами и нескончаемо длинным рыком.
Стадо было большое, сразу развернуться не успело, передние сайгаки оказались настолько близкол к чудовищу, что когда ужасное существо стало кашлять – негромкими такими, резкими щелчками, исходящими из искорок, то и дело сверкающих на его спине, - сайгаки стали падать и, лежа на боках, биться ногами, окрашивать снег в красный цвет.
Стадо слаженным рывком рвануло в сторону и унеслось в легкую метель, оставив добрый десяток лежать на снегу...
Из машины выпрыгнули люди и принялись сноровисто забрасывать туши в кузов.
- Вот, гад, сколько тут их! – говорил один. – Миллион, наверное. И не боятся совсем. Только слышно: ч-щ-пок! – точно пузыри лопаются. А сколько подранков ушло!
Да, подранков осталось в стаде немало. Много километров по пути стада на юг оставались на снегу грязно-белые туши сайгаков: кто не смог более наступать на раненную ногу, кто изошел кровью от ран в шее и на животе...
А за стадом шли волки.
Остаток зимы сайгаки провелив пустыне. Снега совсем не оказалось, а вода – чуть ли не на каждом шагу.
К весне стадо вновь распалось. Самки двинулись на север – в степи с «родильными домами», большинство самцов двинулись следом к сочному и вкусному боялычу, но некоторые, в том числе и наш сайгак, остались на юге – в пустыне.
Солончаков здесь хватало, а занчит и воды весной. Травы в ложбинках между барханов в ту весну росло вдоволь, да и желания подчиняться одному лишь инстинкту следования на север, к месту своей первой лёжки, он не испытывал. Ему и в песках было хорошо: еды много, прожорливых сайгаков рядом мало. И волков, и мертвопахнущих чудовищ зимой не встречалось.
Дни проходили за днями, сайгак матерел, стал еще крупнее, никто и ничего не беспокоило его в то лето – и он забыл про страх.
Каждое утро он бегал в поисках новых пастбищ и солончаковых водопоев, которых к лету кое-где и прибавилось, иногда разнообразя рацион свой полынью, лебедой, кермеком. Потом искал среди саксаульника место потенистее, выбивал копытом лежку и укладывался там на день. Если тень в иной раз случалась негустой, сайгак менял лежку. Вечером опять пасся, а ночью вновь бежал, отыскивая лужайки более богатые травой и более влажные. Ибо солнце в пустыне жгло все сильнее, травы быстро сохли, мелкие лужи исчезали, а большие водопои попадались все реже, и на подступах к ним то и дело встречались ему другие сайгаки и даже джейраны.
Однажды днем он увидел, как с подветренной стороны появилось двуногое существо с головой, точащей сверху, как цветок на веточке. От существа этого пахло точно так же, как и от давешнего чудовища: железом и смертью.
Сайгак лишь на мгновение приоткрыл глаза, заметил человека и, сделав прыжок, стремительно бросился прочь.
Звук выстрела и шорох картечи, задевшей саксаул, разнесся по пустыне...
К концу лета ему встретились четыре сайгака, бегущих вместе, а не как в течние лета по одиночке. Он почувствовал тягу присоединиться к ним – что и сделал. Жить стало легче: хоть для поиска корма приходилось пробегать огромные расстояния, зато спать и сторожить сон можно было по очереди.
Он стал сильным самцом, самым быстрым и самым крупным в их маленьком стаде. Он мог бежать и почти не ощущать усталости.
Однажды ночью стадо спугнул мертвопахнущий зверь с горящими круглыми глазами, свет из которых пронзал пустыню, казалось, насквозь. И сайгакам, оказавшимся в свете самого большого глаза, расположенного над спиной зверя, пришлось мчаться впереди круглоногого зверя по его дороге, повторяя все извилины страшного пути (сайгаки не могут из-за своей естественной иноходи брать на ходу препятствия, потому лишь огибают их, часто несясь по колее до тех пор, пока та не выровняется с местностью) так быстро, что он первым вырвался из луча света и оторвался от преследователя.
Чудовище в бессилии кашляло, свинец летел в темень без толку.
Вскоре и остальные сайгаки присоединились к нашему.
Осень в тот год оказалась гостьей нежданной: бурной, взбаламошной, с сильными ветрами и ранними морозами. Сайгаки откочевали к югу, поближе к рекам и озерам, предчувствуя трудную многоснежную зиму.
В одно из больших сайгачьих стад влилось и стадо нашего сайгака.
Наступила вторая зима в его жизни, зима не первогодка-малолетка, а молодого, сильного рогача. Он вновь вылинял. Стал белым, неотличимым издали от безбрежного снежного океана пустыни. Но прежнего спокойствия почему-то не ощущал. Что-то мучило его, томило, влекло невесть куда, мешало спокойно жить. Полый, похожий на хобот нос его, и без того крупный, увеличился вдвое, сильно болел, кончик его налился кровью, отяжелел, отчего при беге на поворотах голвоу сайгака заносило, делало без неуклюжим. К тому же под глазами у сайгака выросли большие пуки шерсти, на шее отросла грива. От всего тела исходил томящий запах муксуса, пропал аппетит, вид других самцов приводил в неосознаную, дикую ярость.
Стадо распалось на множество группок по тридцать-пятьдесят голов, между ними бродили дикими тенями мохнатые, вонючие, молодые, глупые самцы. Самки оказались разобраны более старыми, более понятливыми самцами и толкались вокруг своих избранников, провожая удивленными взглядами бестолковых шальных одиночек.
На один из таких «гаремов» набрел и наш сайгак...
Молодость бурлила в нем. Он чувствовал себя в состоянии быть повелителем этих трех десятков самок. Вот, что волновало его все эти дни, что мучило, что влекло, лишало аппетита! Потребность любить самому и быть любимым самками.
Сайгак направился к табунку, но старый самец, стоявший в самой его середине и возвышающийся там надо всеми, быстро растолкал сайгачих, вышел навстречу нашему самцу, опустил голову, наставив против него изящно изогнутые, но острые рога.
Резкий разворот и встреча соперников лоб в лоб. Удар! Старик упал на колени.
Вбежав в стадо самок, наш сайгак круто развернулся в нем, успев потереться носом по крупам возможных своих невестушек, и вышел наружу стада, как теперь уже хозяин «гарема»..
Старик поднялся с колен тяжело, встал, пошатываясь, принялся искать глазами противника...
Вот глаза их встсретились... рзбег... удар!...
Оба постояли в полусогнутом положении, цепляясь рогами, и старый сайгак стал медленно валиться на бок...
Взмахнув головой, молодой сайгак медленно и с достоинством направился к захваченным им самкам.
Солнце садилось, окрашивая снег в розовый цвет, все вокруг было чистым и нежным, словно природа приготовила постель для новобрачных и ждала любовного пира на девственно чистой постели...
Утром следуюего дня он отбил еще трех самок из чужого гарема, и водил уже самое большое стадо во всей пустыне. По ночам он покрывал сайгачих и отгонял остропахнущих соперников, пытающихся оторвать и для себя некоторую толику сладости.
Так прошло несколько дней. Сайгак ничего не ел, кроме снега, стал слабеть. Но и соперники исчезли. Перестал болеть нос. Большая утоптанная площадка с пятнами мочи на снегу, крови и лежек, по которой он с сайгачихами кружил эти дни, стала раздражать его. Хотелось воздуха и быстрого бега. Да и самки перестали подпускать к себе. И сам он делал попытки взобраться на них скорее по привычке, чем по вдохновению. К полудню появился аппетит и желание оказаться внутри огромного стада.
Тут и случилось: его «гарем» столкнуться в другим, в хозяине которого наш сайгак узнал своего первого соперника. Но чувством неприязни друг к другу оба самца не преисполнились, спокойно соединили оба стада в одно и двинулись навстречу третьему «гарему», толкущемуся за соседним белым от искрящегося снега барханом...
Зима в тот год приключилась долгая, многоснежная. До травы добираться трудно, копыта не пробивали наст. Сайгаки стали голодать и разбредаться в поисках пищи... Множество группок по пять-десять голов стали пробираться к местам, где снега было меньше, а то и вообще весь растаял: к рекам, к сельхозполям, к овинам на задах домов, где из-под крытых лишь сверху сеновалов торчала вкусная солома и остовья сухого клевера.
Страх перед запахом металла и дыма пересилилвался голодом, и потому множество сайгаков ступали порой на улицы сел и поселков, словно прося там защиты и помощи.
А люди встречали их ружьями, топорами, вилами. Они словно оборонялись от многочисленного неприятеля и не хотели понимать, что к ним идут с миром, с просьюой в клоке сена, в глотке воды. Вал за валом, стадо за стадом двигались сайгаки к единственной реке в пустыне - и также вал за валом загромождали своими трупами бесчисленные кладовые жаждущих мяса людей.
В памяти сайгака остались лишь яркие вспышки в ночи, грохот ружейной канонады и жуткие звуки: ч-ш-пок!.. ч-ш-пок!..
Весна пришла как-то сразу, в один день. Брызгнули лучи солнца – и тут же принялся таять снег на вершщинах барханов и с южных склонов, проклюнулась крохотная зеленая травка, побежали замерзающие лишь ночью ручьи, воздух стал влажным, колючим. Местами даже в низинах снег оказывался стаявшим до самого песка, и можно было на ходу сорвать губами кусочек полыни, прутняка, эфедры.
Стада сайгаков тут же приянлись спешно откочевывать на север – подальше от человека, поближе к родным степям, к сладкому боялычу, под охрану охотинспекции. Самки двигались к «родильным домам», самцы вновь разбивались на две группы: кочующую и оседлую.
Наш сайгак решил и на этот раз статься в пустыне. Примкнул к еще трем сайгакам и стал пастись в междуречье Чу и Таласа среди барханов и пары десятков солончаков. Не раз проходили мимо них большие стада «кочевников», словно приглашая и их в дальний путь, но они только смотрели им бока, потом вслед,и вновь опускали головык зацветшим здесь лютикам и сурепицам. Их не влекла родина, они оставались на земле, где проходила большая и труднейшая часть их жизни. К тому же весна – это период сытости, быстрого бега наперегонки с ветром и веселого свиста в ушах. Время радости и игр. Время беззаботное...
Однажды ночью ему вдруг показалось, что он вновь слышит недовольное урчание мертвопахнущего зверя. Принюхался – запаха смерти не учуял...
Однако, чувства беспокойства не проходило. Сделал «смотровой прыжок» - ничего не видно. Да и что увидишь в новолуние, когда, к тому же и небо покрыто с вечера тяжелыми мокрыми тучами, даже звезд не видать.
Вдруг... маленький яркий лучик пробежал вдоль ближайшей рощицы саксаула, перескочил к сайгаку поближе – и, не успел он понять, что луч пришел за ним, как свет ударил в глаза.
Сайгак сделал прыжок, развернулся в воздухе - и помчался прямо по лучу, чувствуя всем телом, что нужно выскочить из этого влекущего и одновременно страшного света, но не не имея сил совершить это, и потому лишь устремляясь вперед и вперед, надеясь лишь на ноги свои и на свою удачу.
За спиной сайгака загремели выстрелы.
«Ч-ш-пок!» - услышал он, и полетел кубарем в спасительную ночь, чувствуя боль в задней правой ноге.
Приподнялся. Ужасный зверь ревел где-то в стороне, шаря по пустыне ядовитым щупом света. Поджав под брюхо раненную ногу, сайгак побежал прочь...
Утром боль не прошла. Сайгак все чаше ложился под редкую тень саксаула, прячась от солнца, которое неожиданно появилось в потерявшем вчерашние тучи небе. Сайгаку хотелось пить, и он направлялся к реке. Идти было далеко – водой пахло слабо – нога болела - сил становилось все меньше и меньше.
В середине дня он наткнулся на белую сайгачью головуи – и удивился тому, что он он так часто натыкался на бегу на эти светлые пятна в пустыне и впопыхах не замечал, что они не похожи на остатки снега. И понял, как кончится для него этот день...
Солнце клонилось к закату. Все чаще и чаще ложился сайгак на песок, но все явственней слышался запах воды и потому росла в нем уверенность, что дойдет он до реки, силы там восстановит, нога у него заживет, и он вновь понесется по пустыне, перегоняя воздух легкими, топоча копытами песок. Все дольше он лежал, все медленнее шел, и в голове его смешалось все: и боль в ране, и заходяшее солнце, и ветер сбоку, и тяжесть в ногах, и запах воды, и печальные глаза матери, и выстрелы со спины чудовища, и желтое щупальце света, и солоноватый вкус молока...
Солнце наполовину скрылось за горизонтом, на прощание заливая бока барханов жутким огненно-красным светом, отчего корявые ветви саксаула превращались в застывшие ручейки крови, вливающиеся в потоки стволов, которые в свою очередь растворялись в красной глади песка.
И лишь девственно-чистое небо многотысячью глаз-звезд своих взирало на мир спокойно и безразлично.
Он понял, что до реки не дойдет. И когда вновь услышал гудение чудовища, попытался было притаиться, дождаться, пока страшный зверь прокатит мимо, но миллионолетние инстинкты взяли вверх над рассудком, сайгак неулюже подпрыгнул и нескоро заковылял прочь от дороги.
Раздался выстрел.
Под правой лопаткой сайгака что-то хрустнуло, отдавшись болью во всем теле, швырнуло в сторону.
Сайгак забил ногами, чтобы все-таки подняться, встать на все четыре ноги, скакануть вверх, а потом помчаться сквозь этот огромный, красивый и такой жестокий мир... Но ноги не слушались...
... и он вдруг почувствовал себя вновь маленьким и беззащиттнмы, как в первый день, когда перед мордочкой его мелькнула крылатая тень...
Обе раны уже не болели, а сладостно ныли, согревая тело липкой кровью, силы медленно покидали его, в затуманенном мозгу вновь вспыхивала картина сытой весны с ее бескрайним красно-зеленым полем маков, одуряющими запахами, голубым небом и быстрым, неукротимым бегом-полетом, когда все краски сливаются в один бешенно вращающийся калейдоскоп...
... и ветер в глазах... и свист в ушах... и чистота, и музыка в каждой клетке тела...
Он услышал тяжелые шаги, разговор:
- Все равно бы сдох. Это – уже не браконьерство.
- Наверное, вчера подранили. Кто-то всю ночь фарил. Давай нож, Семеныч.
И тут он почувствовал боль в шее...