Валерий Куклин
УРОЧИЩЕ АК-МЕЧЕТЬ. СХВАТКА
Глядя на вялую игру «кайратовцев», Куаныш жевал баурсаки и думал о жене, которую отпустил вместе с детьми в Татты. Кто-то скажет, что не пристало потомку славного рода Тюре, бывшему десантнику, студенту-заочнику Казахского государственного сельхозинститута, леснику, охраняющему от пожаров и воров более полумиллиона гектаров саксаула в пустыне, оставаться дома одному и готовить самому себе пищу, заваривать чай, и - что особенно позорно - мыть посуду.
Однако, вокруг урочища Ак-мечеть с домиком лесника, на полсотни километров нет ни жилья, ни любопытного глаза, способного заметить слабость Куаныша и разнести о ней по всей области. А всякую машину, которая сворачивала с расположенной в двадцати пяти километрах к западу трассы Ровное - Ак-Куль, в здешней тишине слышно задолго до того, как металлическое рыло ее высунется из придорожного тамариска. Можно и руки успеть вытереть, и выражение лица состроить скучающее, по-настоящему мужское, улыбнуться подъехавшим к лесхозовскому шлагбауму приветливо, сыто рыгнуть при разговоре. Чтобы видели все, что дома у лесника все хорошо, что жена его кормит, чтобы завидовали его достатку, говорили потом, что живет Куаныш добротно, жену держит в строгости, а та, оставаясь от глаз посторонних невидимой, содержит одного из Тюре в неге и холе.
Перед отъездом в Татты жена сварила полный казан плова, нажарила целую наволочку баурсаков, подвесив ее под потолок, чтобы не заплеснули, внесла в дом два ведра воды, наколола лучины для самовара. Перед отъездом добрых сто раз поблагодарила мужа за доброту, отпустив с детьми на праздник обрезания ее младшего братишки.
По правде сказать, Куанышу самому не хотелось ехать на этот долгий и бестолковый пир, где будут родственники жены из рода Копал, надоедливые и лебезящие, в глаза заискивающие, а за спиной норовящие сказать дурное слово. Ибо люди рода Тюре - потомки великого Чингис-хана, а Копалы - простые чабаны, даже не воины.. Таттинские бабки - известные ведьмы, то и дело норовят привязать к поясу гостя какую-нибудь заговоренную ниточку, как сделали это Куанышу заехавшему пять лет тому назад в это село по пути из Джамбула к родичам в Чу, - и оженили его на юной Акботе из своего нищего рода. Кто знает, какую еще пакость придумают эти старухи в день празднования обрезания у братишки Акботы.
Была и вторая причина нежелания ехать в гости к родичам жены. На столь большой и объявленный на степь и пустыню той обязательно прибудет любящий попить да поесть на дармовое родич Куаныша - председатель Таласского райисполкома Идрис Сагинтаев. Человек он почетный, начальник большой, потому уважаемый больше, чем Куаныш, который по дури молодеческой вовремя учиться в институте не стал, диплома до сих пор не имел и оказался при малой должности лесника в одном из окраинных урочищ на краю пустыни Муюн-Кумы. Это когда Куаныш прибывает в Татты один либо с женой - он там гость большой и уважаемый. А в присутствии Идриса становится всего лишь лесником и вообще человечишкой третьего разряда. Не Куаныша посадят во главе расстеленной посреди юрты кошмы, а Сагинтаева. Не Куанышу подадут баранью голову, чтобы разделил он по знатности присутствующих и по справедливости это самое лакомого блюда казахского застолья, а председателю райисполкома. Не Куаныш, а Идрис Сагинтаевич первым поднимет тост за плачущего от боли и лежащего в соседней юрте мальчика с кровоточащим и посыпанным пеплом писуном.
Быть вторым после Сагинтаева Куаныш не желал. Ибо по крови он был выше Идриса. В нем текла одна шестьдесят четвертая часть крови Чингис-хана, а в теле председателе райисполкома - сто двадцать восьмая. По законам Великой Степи сидеть во главе кошмы должен Куаныш, а Идрису полагается располагаться лишь рядом. Но советская власть все переделала по-своему - и вот теперь главным стал малокровка, а более чистокровный Тюре должен довольствоваться вторыми ролями. Эта обида и была основной причиной нежелания Куаныша ехать в Татты…
А теперь вот - тоска находиться в доме одному. Зачем жену из дома отпустил? Зачем плов холодным ест? Зачем чай плохо заваренный пьет?
Была и третья тому причина, но Куаныш предпочитал не думать о ней. Он пялился в телевизор, вслушивался в имена футболистов, которые старались по очереди побить по мячу и тут же избавиться от него, чтобы ненароком не забить в ворота, ругал бывшего земляка, а теперь известного на весь Казахстан мазилу Федосеева - и ни как не зажигался игрой. Ибо томило грудь какое-то неосознанное предчувствие…
Тайм шел к концу, когда экран телевизора зарябил, голос комментатора, усердно лгущего, что футболисты играют из последних сил, захрипел, стал невнятным. Должно быть, Колдарбек - троюродный племянник вездесущего Идриса Сагинтаевича, служащий по две недели на расположенном в горах ретрансляторе, а потом две недели кряду пьющий водку дома, опять спускался этой ночью к железной дороге на своем мотоцикле, купил ящик вина в пристанционном магазине, вернулся в дежурку ретранслятора, нажрался, и принялся крутить ручки настроек. В иной раз случалось находить Колдарбеку даже австралийский телеканал, но чаше начиналась такая вот кутерьма с изображением и звуком, а то и вовсе исчезало и то, и другое с экранов телевизоров в домах трех районов области.
В дни дежурств Колдарбека Куаныш смотрел телевизор редко - в эти вечерние часы он читал учебники, старательно запоминая незнакомые русские слова из них, постигая сложный мир наук, которые, как он полагал, ему никогда не пригодятся в жизни. Ибо хотел лесник стать не лесничим и даже не директором лесхоза, а инструктором райкома партии, чтобы потом быть назначенным первым секретарем. Все для этого - знатность, связи, деньги - у Куаныша было. Не хватало только диплома.
Вот и сейчас отключил Куаныш телевизор, достал с этажерки, оставшейся ему от деда, который купил ее еще в двадцатые годы в Ташкенте, где старик - а тогда еще безусый юноша - изучал азбуки марксизма-ленинизма, выезжая то и дело с отрядами ЧОН на войну с то и дело приникающими из Чаткальской долины басмаческими бандами. Этажерка пережила и деда, и отца Куаныша, и книги, которые появлялись на этих полках, росли там грудой, а потом мгновенно исчезали за ненадобностью - учеба кончалась, знания, полученные из них, становились обладателям дипломов ненужными. Учебник «Таксация лесных пород» под редакцией академика Анучина был получен Куанышем в институтской библиотеке по окончании последней сессии и до сих пор не открывался. Сложная это наука, слишком много математики, а Куанышу эта дисциплина была не по нутру еще в школе. Синусы там всякие, тангенсы-котангенсы…
Но диплом нужен, потому и учиться надо. Куаныш, выключив телевизор, достал книгу с полки, открыл ее…
За окном стрекотали цикады длинными, словно пулеметными, очередями. Им, словно уханьем спрятанной за барханами пушки-трехдюймовки, отзывался живущий на чердаке сычик. Когда семья была в сборе, звуки эти жили как бы сами по себе, люди слышали их, но внимания особого не обращали. Звуки служили ночным фоном их жизни, таким же, каким были вытянутые длинной цепью барханы на противоположном, правом, берегу Реки, таким же, как шлагбаум с этой стороны моста, как пыльная, тянущаяся сквозь усыпанные кузнечиками колючки и сухую траву (названия их Куаныш изучал на первом курсе по предмету «Систематика растений», а теперь забыл) дорога. Именно фоном, потому что жила семья на сорока квадратных метрах собственно «лесного кордона», представляющего собой щитовой двухкомнатный домик постройки 1961 года, вытоптанный до бетонной твердости двор, слепленный из самана загон для скота.
Еще была сваренная из полуторадюймовых труб «качалка» для детей с выломанными из нее дощечками для сидения. Ее сбросил здесь один из шоферов в благодарность за то, что Куаныш открыл шлагбаум и пропустил его на машине в пустыню без лесорубочного билета. Вот и все, чтобы было, собственно, домом и жизнью Куаныша.
Ибо основным все-таки богатством лесника был саксаул - тот самый, что сажали и сеяли в песках работники лесхоза, живущие в городе и наезжающие сюда только по осени и по весне - на сбор семян и на то, чтобы потом эти семена в песок всунуть до окончания весенних дождей. Остальное время Куашыш был безраздельным хозяином пятисот с лишним тысяч гектаров того, что зовется Государственным лесным фондом и получал за свою работу восемьдесят пять рублей в месяц. Но жил вовсе не на эти деньги. Ибо всякий, кто нуждался в самом высококалорийном в области топливе, должен был прежде проехать через мост, построенный в урочище Ак-мечеть в том же 1961 году, через реку Талас, а еще прежде - получить у Куаныша разрешение на это. Только он имел право поднять закрывающий проезд через мост шлагбаум, дозволить въехать в гослесфонд и выехать с его территории с огорой саксаула в кузове. Кто-то показывал ему лесорубочный билет и проезжал бесплатно, кто-то сбрасывал во двор лесника что-нибудь полезное, вроде детской качалки из полуторадюймовых труб, но большинство платил наличными.
На эти наличные Куаныш купил в Джамбуле дом, поселил там младшего брата - студента-очника гидромелиоративного института, начал собирать деньги и на машину, которую брат Алмы - председатель Мойынкумского райпотребсоюза - обещал продать ему из особого фонда с переплатой всего в две тысячи рублей.
Хорошая жизнь у Куаныша. Это только русские горожане, глядя на него, одетого в старый лесниковский темно-синий пиджак с пустыми зелеными петлицами и перекрещенными золотыми будто бы дубовыми веточками, иронически посмеивались. Умные люди понимали, что внешне выглядящий нищим Куаныш богат по-настоящему. И знали, что пройдет три-пять лет - и он станет одним из хозяев района. Куанышу не нужно будет уже стоять по ночам, в жару и стужу возле шлагбаума, брать у проезжих трубы и деньги. Ему будут приносить все, что он хочет, либо в тот самый дом в Джамбуле, который он уже купил и который ему охраняет брат, или в конверте в кабинет.
Но что толку думать о будущем, если ничего из книги, лежащей у Куаныша на коленях, в голову не идет?
Потому, наверное, что сычик на чердаке ухает громко, а в доме тишина. В доме бабушки в колхозе «Коммунизм», где Куаныш провел детство, тоже жила где-то на чердаке эта маленькая, но жуткоголосая птаха. Бабушка, прислушиваясь к ее уханью, говорила детям, что это - голос шайтана. Если внимательно прислушаться к этим звукам, утверждала она, можно узнать про свое будущее…
- Уху-ух! - простонал сычик.
Что означает этот звук, Куаныш не знал. И бабушки рядом не было…
Это только кажется, что мы в детстве и молодости умнее стариков, можем не слушать их советов и поучений. Очень часто оказывается, что оброненное когда-то давным-давно старческое слово способно спасти нам жизнь или помочь решить проблему, с которой сами бы мы никогда не справились. Так и с уханьем сычика. Из всего рассказанного бабушкой Куаныш помнил лишь, что неумолчный крик этой крохотной птички с громким голосом может притягивать беду.
Поэтому он ничуть не удивился и не испугался, когда вдруг услышал громкий шорох, короткий стук и негромкий мат. Куаныш просто поднялся со стула и подошел к двери. Потянул ручку на себя.
Дверь не поддалась.
Значит, заложена снаружи тем самым брусом, которым он сам закрывал дом, когда уезжал с семьей в город. Дверь дома его была видна издалека, едва ли не с трассы. Всякий, кто съезжал на проселок, знал заранее, если видел брус на двери лесника, что шлагбаум открыт, можно ехать в пески беспрепятственно. Если бруса не было, то надо лезть за лесорубочным билетом либо за деньгами. Это было негласным соглашением лесной охраны и браконьеров: ты нас не трогаешь - мы тебя не трогаем, и наоборот. Чужие же, как правило, через урочище Ак-мечеть не ездили - им достаточно было дорог через Кенес и Ак-Куль, а также проезда сквозь села Буденовка и Акжар с тамошними своротами в глубь пустыни.
Все знали, что Куаныш берет деньги не только для себя. Он обязан делить их на три пачки: одну оставлять себе, одну передать директору лесхоза, одну - дважды в год приезжающему на проверки инструктору райкома партии. Потому что лес в пустыне - казенный, то есть государственный, потрава его - преступление, а охранник леса - служащий государственный. Как инструктор райкома, как первый секретарь рай кома, которому он передаст деньги, полученные от Куаныша, как первый секретарь обкома партии, которому часть денег тех передаст с другими деньгами глава района, как сам глава социалистической республики Казахстан Динмухамед Кунаев, которому несут уже главы областей деньги и прочие дары родной земли. И для того, чтобы цепочка эта была крепкой, работала хорошо, надо, чтобы делали такие люди, как Куаныш, свое дело спокойно.
Никто никогда не запирал дверей домов лесников, если сам хозяин был внутри. Не случалось подобного даже в дни революционного беспредела и Гражданской войны. Даже в годы Великой Отечественной, когда власть уполномоченных НКВД в Казахстане была превыше власти Аллаха, как говорили старики, никто не смел поступать с хранителем зеленых богатств народа таким подлым образом. Засадить же в собственном доме, как в тюрьме, человека, в котором течет одна шестьдесят четвертая части крови самого Чингис-хана, мог только полный негодяй и самоубийца.
Куаныш не стал толкаться в дверь и кричать о помощи. Он знал, что брус, которым заперт он, толщиной в человеческую руку, высохший от времени и превратившийся в камень карагач. Сломать такой можно лишь трактором или танком. Ленсик просто пошел в ту комнату, что служила спальней ему с женой и детям, выдвинул из окна шпингалет и неслышно выбрался наружу.
Бросился в темноту за теперь пустым загоном для скота (овец угнал младший жены на лето на горные пастбища-джайляу вместе со стадом колхоза имени Жданова), затаился там, сдерживая дыхание и прислушиваясь…
- Давай доску, - сказал чей-то приглушенный голос.
- Вот же, - ответил другой.
В свете звезд появились две мужские фигуры: оба невысокие, но одна пошире в плечах, другая поуже и кривоногая.
- Ой, больно, бля! Суешь под нос, зараза! - произнесла кривоногая плаксивым голосом.
- Темно.
- Тебе что, бля, солнце надо?
В руках того, что пошире, появилась темная полоса, раздался скрип и натужное дыхание.
- Ну, все… - сказал тонконогий. - Теперь хрен вылезет. А то в прошлый раз он нас на своем чикараке до самой трассы гнал.
2
Куаныш вспомнил этот голос…
Месяц тому назад, как раз в начале лета, когда весь район говорил о спасении двумя кенесскими забулдыгами целой противочумной экспедиции, шлагбаум в урочище Ак-мечеть был разбит в щепы пронесшимся из песков по мосту в сторону города КаМАЗом.
Было это вечером, незадолго до заката солнца. Куаныш как раз только закончил ремонт старенького лесхозовского мотоцикла «Урал». Увидев летящие в темно-голубое небо красно-белые обломки шлагбаума, птицей взлетел в седло своего верного чикарака, как ласково называют в этих краях мотоциклы с люльками, ударил ногой по стартеру, выжал газ, мотор взревел - и мотоцикл рванул с места, словно застоявшийся конь…
Потом Куаныш часто вспоминал этот момент и удивлялся тому, что бросился он в погоню за сумасшедшим КаМАЗом без всякой цели и без какого-либо расчета. Треск ли шлагбаума, красно-белые ли щепы, летящие в темно-синее небо, сам ли удар железного бампера о дерево заставили разом вскипеть его кровь, память ли о службе в десантных войсках, где учили его принимать решения быстрые и сильные, просто ли постылая однообразная жизнь, взорванная внезапным появлением того, кого можно посчитать за врага и пожелать с ним сразиться, сыграли решающую роль в этом поступке - ответить было потом трудно. Да, впрочем, уже и не имело значения. Ибо, когда он оказался верхом в седле, когда мотоцикл рванул и Куаныш почуял себя властителем сорока лошадиных сил, настоящим воином верхом на сказочном Тулпаре, мчащимся вдогонку за врагом, в нем проснулся тот дальний предок, который был чингизидом не на одну шестьдесят четвертую, и даже не на одну тридцать вторую, ибо с каждым метром погони, с каждой секундой доля эта росла, достигая одной шестнадцатой, одной восьмой, одной четвертой, половины, а затем…
В какой-то момент все в сознании Куаныша словно перевернулось. Он был уже не лесником, живущим на одном из отдаленных кордонов саксауловой лесной дачи, собирающим крохи дани с браконьеров, а настоящим воином, прямым и чистокровным потомком великого властителя Великой Степи, победителем Поднебесной империи и множества иных государств, воином во плоти, только воином, готовым сражаться до победного конца, не имеющего сомнений в том, что победа может ускользнуть от него или обернуться поражением. Свист ветра в ушах, вид тыла стремящегося уйти от погони врага заражал его чувством восторга, вливал в переполненное отвагой сердце жажду крови и предощущение грядущей победы и утоления гнева разодранной в клочья плоти врага.
Груженный горой саксаула КамАЗ гудел надсадно, стремился уйти от погони по петляющей между поросших чангилем холмиков сухой степи. Но чикарак Куаныша привычно спрямлял путь, то и дело выскакивая рядом с кабиной машины. В такие моменты лесник приподнимался с сидения и, стоя на пружинистых ногах, грозил кулаком, требовал, чтобы водитель остановил машину. Пару раз чуть не попал под колеса автогиганта, но чудом выскальзывал из-под них, и вновь мчался вслед КамАЗу. Сквозь пыльную завесу, поднятую колесами, он не мог разобрать номера нарушителя, да и не особенно старался сделать это. Ибо душу его переполняли восторг погони и жажда крови. Все остальное было уже не в счет…
Вдруг сквозь рев моторов прозвучал выстрел - сухой, жесткий, как на полигоне во время учений. Так стреляют не из охотничьих ружей - из боевых карабинов или автоматов.
Второй выстрел - и мотоцикл словно споткнулся, застыл, заставив Куаныша удариться лбом в стекло и потерять сознание. Потому третьего выстрела лесник не слышал…
Очнулся, когда и звук КамАза ушел далеко в сторону автотрассы, и пыль осела. Стрекотали цикады и тюрлюлюкал в темнеющей безоблачной вышине последний дневной жаворонок.
Куаныш поднял голову - и увидел в плексиглазе, укрепленном на руле для защиты мотоциклиста от ветра, круглую дырочку с веером трещин вокруг.
«Словно маленькое солнышко», - подумал он, и ощутил зябкость в позвоночнике.
В дырочку дул легкий ветерок, будто подсказывая леснику мысль: не ударься он лицом о стекло и не упади на бензобак, третья пуля пробила бы ему грудь и, выбив из седла, оставила умирать на расстеленной вокруг ковром колючей персидской розе. Он даже вспомнил название этого плетущегося по земле растения с крепкими, как проволока, колючими стеблями и кремового цвета приятно пахнущими цветами. Еще он увидел тоже стелющийся по потрескавшейся от жара земле, цветущий белыми нежными цветами и со стеблями не колючими, а с темно-зелеными мясистыми листьями могильник. Подумал: кстати были бы эти растения возле мертвого тела, могильник и роза...
Ибо Акбота так сразу не бросилась бы его искать, не помчалась бы в погоню за нежданно сорвавшимся в погоню мужем. Ибо она - Копал, а Копалы привыкли к тому, что мужчины их уходят со стадами овец из семейной юрты надолго, и не всегда возвращаются домой.
Куаныш аккуратно перекинул ногу с седла, слез с мотоцикла и, присев рядом с ним, внимательно оглядел механизм. Что-то ведь заставило «Урал» заглохнуть и мгновенно остановиться.
Этим чем-то оказался перебитый пулей тросик газа. Возле самой ручки. Словно стрелял снайпер. Но Куаныш знал, что никакой снайпер на полном ходу с машины, паля из окна кабины, не попадет в мчащийся по кочкам мотоцикл так, чтобы попасть к тоненький металлический тросик, тянущийся от правой ручки к двигателю. Сидевший в кабине человек трижды целился именно в самого Куаныша - и трижды лишь случайно не попал в лесника. Пуля, ударив в тросик, дернула кончик его так, что карбюратор захлебнулся бензином и разом заглох, а мотоцикл не продолжил пути по инерции потому, что нижний, длинный кончик тросика захлестнулся в спицы переднего колеса и захватил тросик тормозным барабаном.
Повозившись с колесом, Куаныш развернул мотоцикл и, выжав сцепление, медленно покатил его, толкая, к дому.
- Куан! - услышал он крик.. - Куаныш! Родной мой!
Поднял голову - навстречу ему бежала Акбота. Косынка слетела с ее головы, болталась на плече, роскошные черные волосы жены развевались на ветру.
Куаныш остановился. Воину не следует показывать женщине благодарность свою, равно, как и слабость любви и привязанности к ней. Акбота - белый верблюжонок - имя, данное ей родителями, так не подходящее ей внешне, и столь точно выражающее сущность этой женщины, едва не вырвалось из его губ. Огромные глаза жены, наполненные слезами страха за жизнь его, видел он издалека. Глаза эти были больше нее самой, больше красного от заходящего солнца горизонта…
Куаныш, бросил ручки мотоцикла и, разогнув спину, встал во весь рост - пусть видит жена воина, что муж ее жив, что пуля врага пощадила его. Пусть знает, что Куаныш не только жив, но и не сломлен.
И, не добежав пяти шагов до мужа, жена воина поняла, как ей следует поступить. Она остановилась. Прижала руки к груди и спросила усталым, прерывающимся после бега голосом:
- Ты… в поряд… ке?
Он молча кивнул.
Взгляд ее упал на дырку в плексиглазе, переметнулся к глазам его:
- Ты… ранен?
Он отрицательно покачал головой. Потом разрешил:
- Помоги мне.
Куаныш усадил ее на сиденье мотоцикла, показал, как следует выжимать сцепление, велел ничего больше не трогать ни рукой, ни ногой, и, упершись в пассажирское сидение и коляску руками, стал толкать «Урал» сначала в направлении к дороге, потом к дому. Толкал - и вспоминал не то услышанные, не то пригрезившиеся ему слова в промежутке между вторым и третьим выстрелами, когда он больно ударился головой о стекло, а потом грудью о бензобак.
«Эй, дегенерат! - кричали ему из машины. - Больше не рыпайся. Паси своих баранов».
А может, и послышалось…
Только как вот услышал он, упав без сознания, сквозь гул мотора удаляющегося КамАЗАа крик этот?
«Паси своих баранов, - повторял Куаныш про себя. - Так казах сказать не может. Так может сказать только русский… Или…»
Тут страшная догадка озарила его сознание. Он даже остановился от нее и перестал толкать мотоцикл:
«Сборщики анаши!»
И сразу стало понятно, что проблема межнациональных отношений, о которых с таким удовольствием любят поговорить в общежитии сельхозинститута заочники и преподаватели, здесь не при чем. Для наркодельцов нет национальных противоречий. Для них нет никаких проблем в этом мире, кроме власти советской, которая не дает им спокойно делать свое дело, и кроме тех наркоманов, которые им не платят. Всех остальных они просто сшибают со своей дороги, как снесли шлагбаум, преграждающий дорогу через мост в урочище Ак-мечеть. И он - чингизид Куаныш из рода Тюре - оказался всего лишь песчинкой, попавшей под колесо КамАЗа. Потому и остался жив.
Ак-бота сидела не шевелясь, ждала, пока муж отдохнет. Она чувствовала себя неуютно в седле мужа и на его месте. Куда с большей охотой она бы посадила его самого в это седло и сама бы толкала тяжелый мотоцикл. Ибо таков долг, такова судьба всякой казахской женщины: быть опорой мужу во всем, брать на себя самую тяжелую работу. Никогда ни один Тюре не делал так, как сделал это Куаныш - не стал бы везти жену свою, словно она - чингизид, а он - Копал или Аргын. В лучшем случае, другой Тюре бы просто заставил женщину толкать мотоцикл вместе с собой. Куаныш, наверное, сделал так впопыхах, в горячке после погони и стрельбы. А теперь вот устал, успокоился и сейчас передумает…
- Знаешь… - сказал ей муж. - Ты поедешь на праздник обрезания одна. Без меня.
И вновь уперся руками в сидение, ногами в землю, покатил мотоцикл в сторону виднеющейся вдали гряды барханов. Там внизу текла Река, были мост и маленький казенный домик с двумя комнатами и маленькими сенцами с циновкой на бетонном полу. И еще там были дети: четырехлетнаяя Лаззат и двухлетний Бахтияр.
Муж не хочет, чтобы дети оставались там, где стреляют, поняла Акбота, и согласилась с этой мыслью. Она - не женщина из американского и русского кино, где всякая героиня норовит прокричать о том, что она не оставит воина с врагами наедине и, в конце концов, делает все так, чтобы он спас ее, а сам, в конце концов, погиб. Жена воина знает, что долг ее - беречь детей. И быть подальше от того места, где стреляют.
3
Куаныш узнал голос узкоплечего и кривоногого - это он кричал из кабины КамАЗа: «Эй, дегенерат! Больше не рыпайся. Паси своих баранов!» И стрелял, должно быть, тоже он.
Широкоплечий прервал напарника:
- Много болтаешь.
- А что? Он же спит. Не спал бы - уже колотил бы в двери. Я таких знаю. Чуть что не по них - тут же кричат, колошматят. Пас-скуды…
С последним словом кривоногий сплюнул.
- Пойдем, шлагбаум поднимем, - сказал в ответ широкоплечий. - Там замок хлипкий, я его монтировкой возьму.
- Что ж в прошлый раз попер на деревяху с разгону?
- Я ж все Идрису рассказал. Три тебе. Задумался, а шел на скорости. Мост увидел - и решил с разгону взять… - сказал широкоплечий, направляясь в сторону шлагбаума. Куаныш неслышно двинулся следом. - Главное, и билет был лесорубочный, и все такое. А ты, гнида, стрелять стал.
- Так ведь весело! - рассмеялся кривоногий. - Как в кино: он прямо под колеса лезет, орет что-то. А у меня автомат. Я - на одиночные - и популял!
- Хорошо, что не попал.
- Попал, - довольно гоготнул кривоногий. - Мужики видели. У него дырка прямо в середине стекла. Он, блин, заговоренный.
- Дурак ты… - вздохнул широкоплечий. - И не лечишься. Кабы ты за автомат не взялся, я бы остановил. Билет бы показали, за шлагбаум расплатились бы.
- Да брось ты, на фиг! Ты прям, как Уфана. Тот тоже крови не любил.
Злодеи, как их окрестил в своих мыслях Куаныш, подошли к новому шлагбауму, который пришлось леснику покупать на лесоскладе в городе за свои деньги, раскрашивать там, привозить сюда, заново устанавливать.
- Убили его, говорят, - сказал широкоплечий.
- Кого? - не понял кривоногий.
- Уфану. Добрый был человек. Но невезучий.
- Оттого и невезучий, что добрый, - вновь хохотнул кривоногий. - Все они такие, шанопалы: скулят, скулят, а травки накурятся - и сразу герои.
- Это ты его убил, - сказал широкоплечий и, повозившись с замком, вдруг резко дернул его, вытянул из дерева вместе с цепью.
- Я - не я, какая разница? - ответил кривоногий развязным голосом. - Пойдем в машину, что ли?
- Дурак, - вновь обозвал напарника широкоплечий. - Идрис что сказал? Чтобы никакого шума. Надо мотоцикл найти - и что-нибудь сделать. Свечи вынуть, что ли…
- Идрис, Идрис… - проворчал кривоногий. - Подумаешь: Идрис. Это только с виду: он нас в кулаке держит. А если подумать… - и поплелся следом за широко идущим к сараю с мотоциклом широкоплечим.
Слушать о том, что думает о неизвестном ему Идрисе кривоногий, Куаныш не стал. Он знал, что верный «Урал» с тех пор, как злодеи перебили выстрелом тросик, стоит в сарае без движения. Хотя и новый тросик привезли ему. Все недосуг было возиться с мотоциклом, а точнее, настроения не было. Если бы даже злодеи не захотели вывернуть из «Урала» свечи, мотор бы все равно не завелся.
К тому же куда важней было сейчас осмотреть мост и оба подъезда к нему. Ибо звука КаМАЗа или какой другой грузовой машины, Куаныш не слышал, а придти пешком в эту глухомань не решится никакой бандит.
Возле шлагбаума, на обочине дороги стоял «Жигуленок».За шумом толпы, орущей на футбольном матче, Куаныш не расслышал шума мотора. Вот какие злодеи пошли! Лесник даже рассмеялся. Но не вслух, а про себя, ибо знал, что каждый звук разносится ночью вдоль берега Реки далеко и отчетливо.
Он присел перед передним колесом «Жигулей», ловко скрутил колпачок, затем, перевернув его, сунул в золотник, стал спускать воздух из баллона, прислушиваясь не столько к шипенью воздуха, как к звукам, доносящимся со стороны сарая.
- Может, я и правильно сделал, что по леснику пальнул, - говорил кривоногий, стоящий снаружи. - Без этого бы мы так и не знали, на кого работаем. Думаешь, нам бы Идрис просто так показался? А тут брательника чуть не грохнули - он и заменжевался. А ты говоришь: я - дурак. Я - не дурак, я - умный… Ну. Скоро ты там?
- Сейчас.
- Я умный, говорю. Я знаешь, что узнал?
Куаныш прислушался.
- Его жена с детьми уехала отсюда, - продолжил кривоногий. - Он уже неделю один живет… - и вдруг добавил с мечтой в голосе. - Подпалить бы! Вот был бы балдежь!
- Ты что - одурел? - вскрикнул широкоплечий и выскочил из сарая. - Я тебе подпалю, мразь!
Две тени вышли из темноты за сараем и встали друг перед другом в угрожающих позах. В\слабом свете звезд они походили на кукол к театре теней, виденном Куанышем в детстве, когда к ним в колхоз «Коммунизм» приезжал театр из областного Дворца пионеров. У тщедушной и кривоногой тени был в руках нож.
- Успокойся, - говорил он широкоплечему. - Я пошутил. На хрен мне его жизнь? Пусть живет. Если из дома вылезет. Ты же его крепко законопатил. Только если догадается стену разобрать.
- Сволочь ты! - бросил в сердцах широкоплечий, сплюнул и направился к мосту.
За это время Куаныш осторожно спустил воздух и из второй шины - задней. Машина заметно скособочилась. Отшагнул в сторону - и наткнулся на что-то мягкое и теплое. Тронул рукой - наткнулся на зубы.
«Мухтар», - сразу понял он. Эти негодяи убили собаку. По-видимому, пес увидел приближающуюся машину и, по привычке казахских волкодавов бросаться на врага молча, метнулся навстречу непрошеным гостям - и был раздавлен колесами. Но, скорее всего, шофер намеренно вильнул рулем - и сбил собаку насмерть…
Не привыкший терять друзей Куаныш почувствовал, как к горлу подступил горький ком, а на глаза навернулись слезы. От осознания собственной беспомощности помочь Мухтару, оживить его, в сердце лесника вдруг родился истинный гнев воина:
«Убить! - решил он. - Уничтожить гадов! Обоих!»
Нырнул в тень за бочку, стоящую возле столбика, к которому еще несколько минут тому назад было прикручено металлическое кольцо, сквозь которое продевал Куаныш замок, запиравший шлагбаум. Затаился там.
Злодеи шли от сарая неуклюжей поступью. По-видимому, несли что-то тяжелое.
«Бензин! - догадался Куаныш. - Они нашли бензин».
Да, рядом с дверьми он оставил по всегдашней своей беспечности бидон с бензином, который дали ему сегодня днем за то, что он пропустил внутрь лесной дачи КрАЗ без лесорубочного билета.
- Жаль, чикарак не заведешь, - сказал вдруг кривоногий. - «Жигуль» наш уже в розыске.
- Тебе бы только машины менять, - проворчал широкоплечий.
- Береженного и Бог бережет, говорила мне бабушка… - заметил кривоногий и вновь хохотнул своим неприятным смешком. - Лучше, конечно, милицию свою иметь. Но, сволочи, дорого обходятся.
Куаныш вспомнил, что после той первой встречи с этими людьми он съездил в село Ровное и сообщил тамошнему участковому о нападении на лесной кордон людей с автоматом, которые стреляли в него и, по-видимому, вывезли с территории лесной дачи большую партию пыльцы конопли - анаши то есть. Лейтенант позвонил в Ассу и в Джамбул, а потом сообщил Куанышу, что тот видел КаМАЗ, украденный из ПМК 286 треста «Джамбулводстрой» неделю назад, что объявлена машина в розыск - и ее непременно найдут в течение ближайших двух-трех дней.
Неделю спустя лейтенант приехал в урочище Ак-мечеть в гости к леснику, выпил в один полторы бутылки водки, поел каурдак из свежих бараньих потрошков, а потом сообщил, что похищенный КаМАЗ был обнаружен сброшенным в Талас возле городских шлюзов. В кабине людей не оказалось, а саксаул, которым был загружен в кузов машины, унесло течением Реки. Было стыдно слушать этот глупый треп леснику, который знал, что саксаул не плавает, а тонет в воде. Лейтенант врал в пустяке, значит, мог врать и в главном. Куаныш поблагодарил милиционера, подарил ему один из фонарей «летучая мышь», висевших в сарае с незапамятных времен, и отправил лейтенанта домой.
- А жаль все-таки, что не подпалили героя, - вновь хохотнул кривоногий. - Вот бы повизжал!
Куаныш вжался в землю, почувствовав, как буквально рядом с его лицом ступила большая, пахнущая пылью и старой кожей нога.
«Хорошо, что ночи у нас летом такие темные, - подумал он. - На севере таких не бывает».
И вспомнил сочную зелень багульника на сопках возле Североморска. Длинную бетонную полосу военного аэродрома. Себя в шеренге солдат с бело-голубой тельняшкой на груди. Рюкзак Витьки Мартынова, постоянно качающийся перед глазами, когда шли они внутрь чрева самолета, откуда предстояло им прыгать в голубую бездну…
Злодеи подошли к «Жигулям» и, открыв крышки бензобака и фляги, принялись переливать бензин.
Момент был удобный. Тело Куаныша, слегка огрузшее за годы спокойной жизни, но все еще сильное, помнящее десантную выучку, взлетело над землей. Левой рукой он ударил в основание головы широкоплечего врага, правой - точно так же сбил с ног кривоногого. Фляга выпала из рук бандитов и покатилась по плотно утрамбованной ногами и колесами земле, булькая вытекающим бензином и наполняя воздух вонью. Упав на колени, Куаныш ударом кулака по голове оглушил широкоплечего, которому от левой руки досталось меньше, и потому он зашевелился. Потом, ухватив кривоногого за руки, связал их его же ремнем, выдернутым из штанов злодея. Тоже самое проделал он и с широкоплечим. Справившись с руками их, стянул штаны с них. Не до конца, а лишь до колен - теперь и не убегут, и не смогут ногами драться.
Всему этому учил Куаныша командир отделения десантников, старший сержант Виктор Мартынов, который не раз говорил бойцам:
- Убить человека можно легко и быстро. Но каков в этом прок десантнику? Противника следует обезвредить и одновременно деморализовать. Быстро и качественно провести допрос, а уж потом решать: оставлять его в живых или нет? Поэтому главное, что нужно десантнику - это голова. И умение вести допрос.
Хороший был командир. Умный. Став сверхсрочником, Мартынов получил звание прапорщика и должность командира взвода. Его умению вести допросы пленных во время проведения дивизионных учений завидовали офицеры. А вот Куанышу никогда не доводилось допрашивать людей…
Лесник пошел к дому, снял брус, запирающий дверь, заглянул внутрь коридора и включил висящий на стене большой черный рубильник. Огромный прожектор, висящий на последнем столбе электролинии, которую протянули к кордону от трансформатора, расположенного в тридцати километрах отсюда, дающего ток молочно-товарной ферме совхоза «Ровненский», осветил и двор весь, и часть моста со шлагбаумом, и скособоченный «Жигуленок», и лежащих возле бензиновой лужи связанных людей. От света оба пленных пошевелились и, щуря глаза, принялись всматриваться в человека, который стоял в дверях дома, который они только что заперли со всех сторон.
- Ты - падаль! - закричал кривоногий, оказавшийся немолодым уже казахом с седой прядью надо лбом и с не по-казахски крупными, навыкате глазами. - Тебе конец! Понял? Конец! Это я тебе говорю!
Второй молчал. Суди по тому, как ходили буграми мышцы его плеч, широкоплечий русский мужик пытался то ли порвать ремень, которым были связаны его руки, то ли найти способ, как его порезать о что-нибудь металлическое.
Куаныш сошел с крыльца и, перейдя двор, наклонился над русским. Взял его за плечо - и перевернул. Ремень сидел поверх кистей крепко, был из настоящей кожи, поэтому порвать его будет человеку невозможно. Руки продолжающего громыхать угрозами казаха оказались тоже связанными надежно. Куаныш даже удивился про себя тому, что не потерял сноровки за пять лет жизни на гражданке. И продолжал молчать.
«Самое страшное для пленного - молчание твое. Чем крепче ты молчишь, тем страшнее ему становится, - говорил сержант Мартынов. - Молчание - великое оружие. Но пользоваться им надо умело».
- Ты - дурак, и жена твоя - шлюха, - заявил вдруг не прекращающий ругаться кривоногий.
Куаныш перевернул его поудобнее - и по-боксерски коротким ударом кулака по почкам заставил бандита завопить от боли, как недорезанная свинья. Потом лесник перевел взгляд на русского бандита.
- Кто ты? - спросил. - Что вам надо?
Лицо широкоплечего скривила усмешка:
- А ты не догадываешься? - ответил. - Или не знаешь?
Куаныш вспомнил шутку Мартынова и, выставив вперед указательный палец правой руки, поднес его к глазу широкоплечего:
- Хочешь, выну? - спросил.. - И заставляю съесть. Бараньи глаза дают самому уважаемому гостю за достарханом.
Лицо русского побледнело. Сразу стало видно, что лет ему около пятидесяти, что у него нездоровая печень, и вообще может оказаться, что и сердце барахлит. Чуть пережмешь такого - и умрет. А Куанышу потом отвечай. Ибо убивать злодеев лесник не собирался. Он даже помыслить не мог, что может поднять руку на живых людей. Хотя вот: и напал, и связал, и допрашивает.
- Отвечай, - сказал он, упершись пальцем в щеку чуть ниже глаза. - А то у меня рука дрогнет - и…
- Я - Леонид Иванович, - торопливо сказал широкоплечий, - Фамилия - Трофимов. Он - Казбек. Фамилию не знаю.
- Дальше… - попросил Куаныш ласковым голосом, проведя ногтем по щеке вдоль глаза.
Так лесник узнал, что Леонид Иванович Трофимов и Казбек без фамилии оказались на кордоне не случайно, а потому, что им было сообщено о тое, случившемся в Татты, куда должен был уехать лесник. Значит, шлагбаум на мосту через Талас будет открыт. То есть машина, груженная дрянью - так назвал анашу сам Леонид Иванович, - может проехать через урочище Ак-мечеть беспрепятственно. Леониду Ивановичу и Казбеку поручено было лишь проверить, не оставлен ли шлагбаум закрытым и, если да, то сломать замок.
Переставший стонать Казбек прошипел:
- Ты, блин, Иваныч, труп. Это я тебе точно говорю. Идрис тебе не простит.
- Идрис? - переспросил Куаныш, даже не обернувшись к кривоногому. - Уж не Сагинтаеав ли? Не председатель райисполкома?
Других Идрисов в округе лесник не знал. Имя редкое среди казахов Старшего Жуза. В роду же Тюре такое было одно. А то, что именно Тюре может командовать злодеями, Куаныш почему-то не сомневался. Тюре - воины. Пусть даже с виду они порой оказываются большепузыми, похожими на мяч с тонкими ножками, каким был Идрис Сагинтаевич Сангинтаев, глава депутатского корпуса района, имеющий дома фотографии, свидетельствующие о том, что ему пять раз довелось встречаться с самим Динмухамедом Ахметовичем Кунаевым, один раз с Брежневым и двенадцать - с нынешним Генеральным секретарем ЦК КПСС Михаилом Сергеевичем Горбачевым.
- Ты, блин, лесник, труп, - завел привычную волынку Казбек. - Тебе, блин, Идрис простил, потому, что ты - родич ему. А теперь - все. Труп ты, лесник. И жена твоя…
Второй удар по почкам уже не вызвал вопля из груди кривоногого бандита - он просто отправил его в бессознательное состояние от болевого шока. Ибо так учили бить Куаныща по кожаной, набитой ватой кукле, предупреждая, что подобный удар по живому человеку может оказаться и смертельным.
- Любишь жену? - спросил вдруг Леонид Иванович.
- Ты тоже хочешь? - спросил в ответ Куаныш, поглаживая ребро правой ладони, которым он заставил Казбека замолчать.
Глаза их встретились.
- Хочешь правду? - спросил Леонид Иванович.
Куаныш, не раздумывая, кивнул. Он уже догадался, что речь будет идти о том, что Акбота спала с кем-то до замужества. Он знал, что она не оказалась девственницей в первую их брачную ночь. Но никогда не придавал этому такого большого значения, как это случалось с русскими. Прапорщик Виктор Мартынов, например, узнав, что жена изменила ему с каким-то капитаном из мотопехотной части, расположенной в соседнем с Североморском поселке, застрелился. И тем доказал, что нынешние русские - не воины, что женская дыра для них важнее мужской чести. Куанышу написали об этом из части ребята из следующего за ним призыва, с которыми он вел переписку до самого окончания ими службы.
А теперь этот русский злодей думает, что может сделать Куанышу больно, сообщив о давних грехах Акботы рода Копал, до которых воину из рода Тюре нет никакого дела.
- Говори, - разрешил он.
- Твоя жена - дочь Идриса, - сказал Леонид Иванович. - Незаконная. А твои дети - наследники его дела. А ты… Ты нужен, чтобы внуки Идриса были чингизидами настоящими.
- Русский… дурак… - простонал по-казахски кривоногий. - Что ты понимаешь? Чингизиды…Что лесник - Джунаид-хан? Сын хана?.. Выблядок… Только и звания - из рода Тюре…
Это было правдой. Настоящих чистокровных потомков Великого хана в мире было едва ли два десятка. Старухи знали их имена, хранили ВТАЙНЕ от советской власти. Куаныш был на одну шестьдесят четвертую чингизидом, дети его - на одну стодвадцатьвосьмую, равные, стало быть, деду своему Идрису по знатности. Но даже не чистый по крови чингизид позволять называть себя бранным словом не может. Поэтому Куаныш ухватил кривоногого за полуседой его чуб, развернул лицом вверх и ударил ребром ладони по горлу так, что кривоногий захрипел, пуская кровавые пузыри изо рта. Бывший десантник знал, что злодей не убит, но покалечен основательно. И ему не было жалко врага своего. Как и не чувствовал он и торжества в душе.
- Он замолчал, - сказал Куаныш русскому. - И больше нам мешать не будет.
Связанный злодей и в таком состоянии выглядел широкоплечим и сильным, смотрел в глаза лесника без страха. Будто понимал, что Куаныш его не убьет.
- Он - туркмен, - сказал русский. - Из рода Огузов.. Его родичи будут искать кровника. Ты знаешь.
Огузы - род настоящих воинов. Границы их владений с племенами кара-калпаков и казахов всегда были спорными, до сих пор границы трех республик в месте кочевий огузов разделены по-сталински: ровными линиями на карте и кровью пастухов, оказавшихся не по своей вине на признанной издревле чужой земле. Огузы будут искать кровника - это правда. Они находят своих врагов даже на краю света - и там убивают. Но огузы - люди не только пустыни, но и степи, люди племени воинов знают законы, оставленные великим Чингисом, они не посмеют мстить потомку великого хана. Этого русский знать не мог, потому и угрожал Куанышу.
Лесник улыбнулся и ответил:
- Пусть ищут.
Потом он подхватил лежащего без памяти кривоногого злодея под мышки и подтащил к столбику, из которого было вырвано кольцо для замка. Привязал его ремнем.
- А ты переползи сам, - приказал русскому.
Тот повиновался. Быстро перекатился к столбику, сел там.
- Что хочешь делать? - спросил.
- Узнаешь, - ответил Куаныш.
Сходил в сарай и, вернувшись с двумя кусками волосяного аркана, связал из них две петли. Потом накинул петли на шеи злодеев, а концы арканов привязал к опущенному шлагбауму.
- Так будет лучше, - сказал.
Русский смотрел на приготовления без страха.
- Играешь в героя, да? - спросил.
- А ты?
Русский пожал плечами:
- Мне теперь все равно, - ответил. - Не ты - так они. Только если ты убьешь - они о детях моих позаботятся, о внуке.
Да, это был воин. Куаныш почувствовал не жалость к русскому, а уважение. Этот человек должен умереть без позора. Ибо умереть ему все равно придется. Потому что настоящий воин не может быть изменником, а чтобы остаться русскому жить, надо изменить своим хозяевам.
- Идрис у вас главный, да? - спросил Куаныш, присев на корточки перед русским.
Тот криво улыбнулся:
- Главный? - и покачал головой. - Главных в этом деле нет. Даже Бектурганов и Аккозиев - не главные. Имеют свой навар - и не лезут в чужие дела.
- А я залез?
- Да, - кивнул русский. - Ты - залез. И теперь навсегда.
- Или - с вами, или против вас. Так? - спросил Куаныш, удивляясь сам своему спокойствию.
- Или - с нами, или - конец, - поправил лесника злодей. - Так надо было сразу сделать. Предложить тебе долю. Но наверху так не захотели.
- Почему?
Русский пожал плечами:
- Не знаю. Я - человек маленький.
Этот «маленький человек» откровенно вербовал Куаныша, предлагал сотрудничество, хотя при этом был связанным и сидел под шлагбаумом с веревкой на шее.
- Ты - воин, - сказал Куаныш, и снял с шеи русского веревку. - Ты не можешь умереть, как вор.
- Прямо кино про индейцев, - ухмыльнулся широкоплечий. - Сейчас прискачут апачи - и мы вместе начнем их отстреливать.
- А когда придут апачи? - перебил его Куаныш. - Я имею ввиду твоих апачей.
Широкоплечий посерьезнел.
- Так ты что - решил с ними воевать?
Куаныш еще ничего не решил. Но то, как произнес свой вопрос русский, заставило его ответить именно так, как ожидал от него злодей:
- Да. Я буду воевать.
4
Куаныш отвязал русского от столбика и отвел в сарай.
- Ты - дурак, - говорил ему все это время злодей. - Ты не знаешь, против какой силы идешь. Я - бывший офицер. Майор. Они сломали меня. Они - власть. Они могут все. У них даже Андропов на игле. А он - главный чекист. Я правду говорю. Они уже всю страну продали. Вот-вот - и развалят ее, станут по-настоящему править. У них большие планы. Они только ждут, когда Брежнев умрет. Потом посадят в генсеки молодого - и всю страну посадят на иглу. Всех заставят курить анашу. Пойми - за ними будущее.
- Ты все правильно говоришь, - сказал Куаныш, когда уже привязал широкоплечего к своему чикараку. - Так и надо вербовать противника. Ты должен доказать, что мне выгодней быть с вами, чем идти против вас. Только ты проговорился…
- Да? - удивился русский. - Объясни.
- Ты говоришь всегда: они. Значит, ты - не с ними. Они сломали тебя, но не сделали своим. Значит, и меня не сделают.
С этими словами, чтобы не тратить времени на разговоры, Куаныш вышел из сарая и запер его снаружи на щеколду.
Потом сходил в дом, взял ружье, пачку патронов, сигареты и спички. Выключил рубильник - и в сплошной темноте под звон словно сбесившихся цикад направился к шлагбауму. Сел рядом с привязанным к столбику злодеем под береговым откосом, ближе к воде, закурил.
- Эй, лесник! - услышал слабый голос кривоногого. - Ты что ли?
- Я, - ответил Куаныш по-казахски.
- Ты куда Иваныча дел? - спросил туркмен тоже по-казахски.
- Хороший вопрос, - ответил Куаныш. - Любишь друга?
- Какой он друг? Русский он… - помолчал, потом вдруг спросил. - Ты его убил?
- А что? - ответил Куаныш..
- Хорошо сделал.
- Почему?
- Это я должен был его убить, - рассмеялся все тем же противным хохотком кривоногий злодей. - Ты молодец, Тюре. Развяжи меня.
Если до этого момента Куаныш в глубине души и сомневался в том, что делает все правильно и, тем более, правильно то, что он собирается сделать, то теперь стало ему вдруг ясно: обратной дороги нет.
- Сиди так, - сказал он.
- Ты что - ничего не понял, да? - чуть ли не закричал кривоногий, но от напряжения в горле закашлялся, потому продолжил только после того, как перевел дух и смог сказать. - Ты не понял, кто мы. Мы - мафия. Как в Америке. Мы - сила. Мы - настоящая власть.
- Ты - не власть, - спокойно, без всякой злобы сказал Куаныш. - Ты - даже не Огуз. Огузы - воины. А ты - дерьмо.
Туркмен захотел что-то ответить, но закашлялся и, простонав сквозь хрип, только и промычал что-то жалостливое.
- Ты должен был убить русского, - сказал Куаныш. - Кому должен?
- Им… - ответил туркмен уставшим от долгого кашля голосом. - Они сказали: русский предаст.
- А ты - нет?
Смех кривоногого перемешался с кашлем, но сквозь эти звуки донеслись до ушей Куаныша два слова:
- … офицер… плохой…
- Они убьют тебя, - сказал тогда Куаныш. - Ты им не нужен. И пусть Огузы мстят им. А офицера, скажу, убил ты.
- Ты - хитрый, да? Ты хитрый? - воскликнул туркмен вдруг совершенно здоровым, звонким голосом, который тут же перешел в петушиный крик и, надломавшись, стал змеиным шипом. - Шволи-ишь…
Слово это в русском звучании означало «сволочь». А за брань, обращенную к Тюре в лицо, следует бить - и Куанышу пришлось вылезать на берег, чтобы ударить туркмена по лицу.
И тут он увидел свет фар, бьющих двумя желтыми полосами в черное небо. Услышал приближающийся гул мотора, дотоле отражаемый барханами. Значит, понял он, та машина, которую ждут злодеи, приближается. Потому, не став бить туркмена, он юркнул опять под мост.
- Хорошо, что ты потерял голос, Огуз, - сказал он. - Не крикнешь, не предупредишь своих хозяев.. А если не станешь шевелиться, они и не заметят тебя. Пока не остановятся. Потому что когда они остановятся, они остановятся навсегда. Знаешь, почему я так решил?
Негромкий хрип прозвучал в ответ, без вопроса, скорее даже отчаянный.
- Потому что я - воин. А воин дает присягу один раз.
Куаныш говорил - и сам удивлялся словам, что рождались в нем. Промысленное после отъезда жены в Татты… нет, после того, как он помчался в погоню за машиной с сидящими в ней злодеями… да, именно промысленное с этого момента, порой неосознанное, порой словесно никак не выраженное, рождавшееся в нем, как вспышка озарения, а потом словно забытое, но в глубине сознания оставшееся, выразилось словами этими вот - простыми и полными того глубинного смысла. Который может понять только настоящий мужчина:
«Я - воин. А воин дает присягу только один раз».
Подумал об этом - и сразу вдруг понял, что ЖЖЖ был все-таки прав. Слово, данное жене на свадьбе - тоже присяга. Не важно, что нарушил присягу не он - ЖЖЖ смертью своей смыл из мену ее их обоюдной присяге. Потому что прапорщик Миронов был до конца мужчиной, воином. А теперь - очередь Куаныша доказать, что есть он на этом свете.
Затянулся сигаретой, чувствуя, как дрожит рука. Подумал:
«Хорошо, что не от страха, а от возбуждения… - а потом вспомнил о туркмене. - Не крикнет».
Время тянулось медленно. Натужный рык мотора то нарастал, что исчезал почти совсем - оказывалась машина, должно быть, в низине, и барханы отражали звуки, посылали их вверх.
Чужая машина. Лесхозовские оба грузовика Куаныш знал на слух хорошо. Да и не могло их быть сегодня на лесной даче. Прошлой ночью по холодку проехали обе, груженные саксаулом, в сторону города. И назад в пустыню они не возвращались…
Докурив сигарету, Куаныш тут же заменил ее другой. Туркмен шипел что-то свое, злое, угрожающее, но был не страшен. Потому что в шипении то и дело проступало отчаяние.
Вспомнил Акботу и детишек. Мало уделял Куаныш внимания им, все не хватало времени. Гости, разговоры, водка… На что растратил жизнь?
Идриса в доме своем принимал. И не один раз. Как почетного гостя встречал, усаживал во главе стола, резал барана, ставил перед ним голову. Не знал, что он - отец Акботы. А ведь мог бы и догадаться. С чего бы председатель райисполкома приезжал в дом простого лесника да дарил богатые подарки? И ей, и детям. Куаныш думал, что поступает так Сагинтаев по-родственному. А вышло вон как. Отец он Акботы.
И понятно теперь, почему мать ее, работая учительницей младших классов в сельской школе, имела большой дом в Таттах, дорогую городскую мебель в нем, почему в обоих холодильниках в этом доме всегда было изобилие еды, которой не видел никто ни в Джамбуле, ни в Алма-Ате. Теща говорила, что это все - наследство от давно умершего мужа, подарки заботливых родственников. И Куаныш верил.
А они все посмеивались за его спиной, считали дураком.
И это - еще одна причина, почему он сидит сейчас в засаде под мостом и ждет машину с грузом конопли. Зачем сидит, что будет делать с людьми в машине, он и сам не знал. Только был уверен, что обязательно остановит ее. Или заставит ее уехать назад…
5
Свет автомобильных фар уперся в закрытый шлагбаум, мотор перестал громко рычать, принялся негромко, успокаивающе урчать. Оказавшиеся на вершине прибрежных барханов люди видели на противоположном от себя берегу перекрытый шлагбаумом мост, скособоченный на одну сторону «Жигуленок» со спущенными шинами - и ни души. Ибо туркмен затаился так, что словно слился со столбиком, на котором лежал полосатый красно-белый шлагбаум.
И кривоногий, и Куаныш знали, что думают и как могут повести себя сидящие в машине с анашой люди. Они решат, что посланные ими к шлагбауму туркмен с русским либо накурились «травки», либо перессорились - и, не став открывать шлагбаума, отправились в брошенный лесником дом порыться в вещах…
«Если один из гостей пойдет сам к шлагбауму открыть его, - решил Куаныш, - я собью его с ног и утащу под мост, как часового на учениях в армии. Если подойдут сразу двое - одного стану бить на поражение, второго возьму живым».
Мысль эта и слова, произнесенные про себя, приятно возбуждали его, заставляли напрягаться тело. Затянулся сигаретой посильней - и вдруг услышал, как мотор автомобиля натужно взревел и, набирая обороты, стал стремительно приближаться. Свет фар залил весь мост.
Мафия решила ломать шлагбаум второй раз, понял Куаныш.
Движение машины было стремительно, времени на размышлений не оставалось, но Куаныш каким-то образом успел подумать, что именно такого развития действия он и ожидал, надеялся в глубине души, что злодеи поступят именно таким образом. Поэтому он успел даже курнуть лишний раз, прежде чем отставить в сторону ружье и, приподнявшись на коленях, бросить яркой бело-красной линией перечеркнувший темноту окурок прямо в то пятно на земле, куда вылился бензин из фляги.
После этого скатился к воде, умудрившись при этом проследить за тем, как вспыхнул бензин перед ударившимся в шлагбаум ЗиЛом, как пламя охватило нос машины и кабину, как рвануло что-то под капотом, как запылала вся машина, как промчалась она огненным шаром в сторону зарослей тамариска, и уже там взорвалась с адским грохотом, расшвыряв во все стороны куски железа, пылающие куски резины, кожи и абсолютно не загоревшиеся обломки саксаула.
«Куаныш = это означает Счастье!»
- Счастье! - закричал лесник.
Ибо главное счастье для настоящего воина - это ощутить вкус победы…
ОТ АВТОРА. Данный эпизод, имевший место в действительности, вполне достаточен для того, чтобы оказаться представленным на суд читателя в виде рассказа. История эта была всего лишь первой главой романа «Анаша», рукопись которого была изъята у меня работниками Центрального РОВД города Джамбула в 1990 году по приказу исполняющего обязанности прокурора области Керцмана. Сей раб власти возбудил в период перестройки против меня дело по защите чести и достоинства Президента СССР М. Горбачева. 26 авторских листов книги были для меня безвозвратно утеряны. Именно поэтому тема сращения партийно-хозяйственной элиты СССР с наркомафией с целью передача власти в 15 новых государствах из рук «товарищей» в лапы «паханов» и «братков», была возобновлена мною в совершенно другом романе, написанном 12 лет спустя, - «Истинная власть». Случайно обнаруженный в личном архиве черновик главы показался мне достойным публикации потому, что литературная основа его и жизненная перипетия рукописи очень хорошо дополняют друг друга и являются свидетельством истинности всех событий и оценок. Роман «Анаша» - о том, как шел к власти М. Горбачев. Имя Куаныш выдумано, лесника звали иначе. А в остальном все правда…