Валерий Куклин
Вожди.
Муляжи Ленина и Сталина мне представилась возможность увидеть дважды.
В первый раз было это в 1957 году в дождливое московское лето, когда дождя было столько, что даже взрослые, что стояли в очереди в Александровском саду переминаясь с ноги на ногу, с тоской смотрели на спешащих под зонтами прохожих за чугунной решеткой, а уж мне, пацану, и вовсе казался свет немилым. И когда мы с мамой все-таки вышли из очереди и сходили в туалет, то очередь наша, как водится в таких случаях, передвинулась за какую- то определенную черту, после которой нам нельзя было занять свое место. Сердитый распорядитель в милицейской форме потребовал встать в хвост очереди, где другой распорядитель долго ругал нас за что-то, желея, должно быть, полюбоваться нам на труп вождя, но потом почему-то сжалился и, пройдя вдоль покорно стоящего затылок в затылок стада людей, даже заставил какого-то дядьку пропустить нас вперед.
Все это запомнилось мне больше, чем вид двух кукол в саркофагах - Ленина и Сталина, - которые и впрямь выглядели бы словно живые, если б дышали, двигались и говорили.
... На следующий год мы с мамой в туалет зашли пораньше, дождя не было, но стояла жара, было душно - и я хорошо помню, что продавать мороженное и газировку в загоне для желающих увидеть вождя не разрешалось.
Едва рассвело. Мучительное ожидание полудня казалось бесконечным из-за того, что в Александровском парке некуда было сесть. Вокруг стояли усталые, раздраженные люди, которые то и дело ссорились из-за пустяков, более васего почему-то боясь помять костюмы и платья, почтительно замолккая при приближении милиционеров в белых кителях со стоячими воротниками, желтыми пуговицами и блескучими пряжками ремней.
Трижды нашу очередь задерживали, ибо трижды где-то перед нами впускали без очереди какие-то иностранные делегации таких же, как и мы, некрофилов, спешащих полюбоваться нетленными ликами и руками горячо любимых вождей. В очереди волновались, говорили, что нам не достанется, что уже с кем-то один раз такое было: стоял, стоял, а потом, когда уже подошел к Мавзолею, сказали, что время посещения вышло, не успевшие попасть к вождям пусть приходят на другой день.
Тут уж приезжие - а их было в очереди не просто большинство, а более девяноста процентов, оставшиеся несколько процентов были москвичами, показывающими гостям их любимую Москву, - взвыли и застонали наперебой, сообщая, что поезда и самолеты их покидают благославненную столицу нашей Родины уже сегодня, что назавтра переносить свою литургию они не могут... и так далее, и тому подобное.
Мама, помнится, все спрашивала: не хочу ли я в туалет. Я отвечал отрицательно до тех пор, пока прямо на середине Красной площади, на виду Мавзолея, вдруг действительно захотел так сильно, что заревел от боли между ног...
Назад в очередь нас охрана не пропустила - и я, идя с мамой назад в Александровский парк за оставленной в камере хранения сумочкой (их брать с собой некрофилам не позволяли из-за боязни, что там может оказаться бомба... или фотоаппарат), слушал бесконечные сетования ее по поводу того, что вот приедет она из отпуска, а у нее спросят: видела она Ленина - и что ей отвечать? Несколько подзатыльников в мою честь вряд ли ее утешили, а я в тот год, уже осенью, нагло врал одноклассникам, что видел Ленина и Сталина в Мавзолее, и что они действительно выглядят, словно живые. Ребята мне завидовали, делились вкусным и просили рассказать еще и еще раз о том, как лежат Владимир Ильич и Иосиф Виссарионович, действительно ли видны их руки, а Ленин по-доброму так улыбается...
А через два года мы стеной стояли у ворот училища, не пуская десяток милиционеров, пришедших к нам с приказом уничтожить все бюсты и портреты младшего из вождей. Пятьсот мальчишей-Кибальчишей от девяти до девятнадцати лет выдержали натиск усатых крепкоплечих дядек - и гордились своим подвигом добрых два дня, пока вдруг не объявил нам директор, что за самоуправство наше и нежелание подчиниться решениям партии и Правительства замполит наш (были и такие должности при ремеслухах того времени) Николай Самсонович Самсонов будет снят с должности. Тут мы, все относившиеся к этому добродушному толстяку с уважением, сами сорвали портреты Сталина со стен, порвали их, а восемь гипсовых бюстов разбили и представили впущенным нами милиционерам восемью отдельными кучками посреди плаца для ежеутренних "линеек".
Все это вкратце я описал в романе "Прошение о помиловании" много лет спустя, но события те в книге должны были видеться глазами моего персонажа, старшего меня на десять лет, а потому осознаваемые более глубоко. И персонаж мой - Ярычев Саша - не мог, конечно, рассказать в своем прошении о том, как еще спустя два года я, уже будучи четвертоклассником, прочитав заранее - еще летом - весь учебник Истории СССР (первый из доброго десятка учебников по этому предмету в последующие годы), задумался над вопросом: а почему революцию делали ночью, словно бандиты? И задал этот вопрос учительнице - Нелле Яковлевне.
Скандал был, как вы понимаете, грандиозный. Наказали меня крепко. Но так и не объяснили: а почему же надо было брать Зимний дворец ночью? Отсидев в каморке под лестницей, где хранились тряпки и вердра наших нянечек и был наш карцер, положенную ночь, я хорошо обдумал этот вопрос и нашел ответ: Ленинская фраза: "Сегодня рано, а завтра будет поздно" - означает, что это самое непонятное Учредительное собрание, на которое утром заявился Ленин, могло и не разрешить переворота в пользу большевиков, и ему тогда не стать во главе государства.
Авторитет вождя в моих глазах заколебался. И я честно заявил об этом на следующем уроке.
И вот тут-то, как ни странно, Тамара Григорьевна, заменявшая в те дни нашу Неллу Яковлевну, со мной согласилась. И поставила пятерку.
Начавшийся с тех пор в моей голове разброд привел к тому, что уже к девятому классу я считался законченным антисоветчиком, которому общественным мнением не только разрешалось подвергать сомнению приказы директоров и учителей, но даже негласно вменялось в обязанность делать это. А если мне случалось и соглашаться с каким-либо решением педсовета или комсомольской организации, то в этом все видели подвох или ослабление позиций чуть ли не всех западных спецслужб, только и живущих тем, чтобы побольше нагадить стране, твердой поступью шагающей под знаменем оставшегося в одиночестве Ленина (в смысле без сопутствующих ему образорв Мавркса, Энгельса и Сталина) к победе коммунизма...
О том, как меня вышибли из комсомола через восемь месяцев после встепления, я расскажу в другой главе. Сейчас уместнее поведать о том, как мне довелось уже в 1978 году побывать в квартире-музее Ильича в Кремле московском. История эта тем удивительна, что в своей невероятности она типична для всей страны, созданной Лениным и Сталиным, в целом. Комментарием к ней может служить великая народная мудрость: "Блат выше наркома".
А вышло так, что после развода с первою своей женой оказался я, как тогда говорили, сожителем женщины старшей меня на шесть лет, вдовой и при сыне. Считалось тогда, что она в меня влюблена и желает по получении квартиры (как депутат одного из московских райсоветов, она должнга была вот-вот получить собственное жилье и выехать с квартиры своей мамы) выйти зав меня замуж. Назовем ее Галей К.
И была у нее сестра М., бывшая замужем за неким сержантом, стоящим в охране Кремля от какой-то из спеецслужб (как известно, после смерти Сталина Кремль охраняли три рода войск, не подчинненных друг другу). Вот эта-то сестра и предложила нам с Галей посетить кремлевскую квартиру-музей имени Ленина.
Зачем? Вот тут-то нужно объяснение. Дело в том, что в конце семидесятых годов в СССР честью и гордостью каждого гражданина этой гигантской страны стало оказывать кому-либо услуги за счет места своей государственной службы. Парикмахеры без очереди подстригали продавцов магазинов за то, что те оставляли им свежую вырезку под прилавком, швеи шили в мастерсикх платья работникам райкомов партии за то, что те назначали их передовиками производства, вешали их портреты на Доски Почета, что давало право портнихам и швеям получать премии и бесплатные путевки на курорты и в дома отдыха. Возникла даже шутка: "Сфера службы быта - для работников службы быта." Ну, а охранник Кремля мог похвастаться лишь тем, что он охранял: Московским Кремлем и самым священным в нем местом - комнатами, где жил и работал Ленин после переезда Словетского Правительства в Москву.
Сказано - сделано. В назначенный день (очень важно было не опоздать, ибо дежурил муж М. по скользящему графику, по шесть чапсов в день, из которых два проводил в спортзале и на стрельбище, а в охране самого святилища участвовал не каждый день, а согласно еще одного особого расписания) мы оказались у Спасской башни со стороны Красной площади.
Здесь уже стояла маленькая толпишка каких-то черезчур уж торжественно одетых настороженных провинциалов во главе с солидной матроной, на расфуфыренном платье которой был прикреплен совершенно не гармонирующий ни с покроем платья, ни с материалом, ни с расцветкой значок депутата Верховного Совета РСФСР - лакированный, красно-еще какой-то флажок. И матрона, и люди в толпе посмотрели на нас с Галиной подозрительно, но возражать нашему присутствию рядом с ними не решились.
Пара милиционеров, околачивающихся тут же, подошли к нам с Галей с двух сторон и поинтересовались: не опоздали ли мы?
Толпа прислушалась.
- Мы к... - сказала Галина, назвав мужа сестры по фамилии.
Милиционеры кивнули согласно и отошли.
Матрона разом почувствовала доверие к нам и одарила лучезарной улыбкой.
Сам зять Галины появился неожиданно, хотя и с запозданием в добрых десять минут, откуда-то сбоку, из какой-то кажущейся крохотной двери в огромной крепостной башне. Он подбежал к нам, сказал, чтобы мы не волновались, что все решено, повернулся к матроне и подал ей бумагу.
Та взяла ее и...
... начала перекличку. Совсем, камк в пионерском лагере. Или в зоне.
- Я! - по-строевому отвечал каждый из стоящих здесь и делал несколько шагов в сторону от толпы. Выглядело это добротно отрепетированным спектаклем, - Я!.. Я!.. - и так далее.
Последними в списке оказались мы с Галей. И, так как мы и без этого стояли ото всех в стороне, кричать: "Я!" нам уже не было нужды.
- Паспорта у всех при себе? - спросила матрона. И мы полезли в карманы. Паспорта никто не забыл.
Это оказалось важно, ибо добрых четверть часа наши лица сличали с мелкими (тогда паспорта еще были с фотографиями 3Х4) изображениями на документиах, рассматривали всевозможные штампы в них, отмечали какими-то сложными значками в своих бумагах нечто особенно для них важное. Делалось это уже внутри воротного свода Спасской башни четырьмя молодыми людьми в граждданском. Зять же Гали стоял возле них все это время и, когда очередь дошла до нас, сказал что-то на ухо одному из проверяющих.
- Проходите, - сказали нам, и в паспорта смотреть не стали.
Так в единственный раз в своей жизни я прошел сквозь Спасские ворота Кремля на территорию, которая во все советские времена числилась заповедной - к площадке у входа в здание Президиума Верховного Совета СССР, того самого желтого с белыми вертикальными полосами здания, которое видно со стороны Красной площади несколькими верхними этажами и зеленой крышей с красным флагом, торчащими над красной кирпичной стеной. (Правда потом, будучи собкором "Союза", я побывал в Георгиевском и еще каком-то зале этого здания еще раз, но пропускали нас - журанлистов "Известий" - сквозь дверь, врезанную в стену рядом со Спасскими воротами, и вместо паспортов у нас требовали удостоверения "Известий".)
У подъезда здания Президиума Верховного Совета (называемого до революции Кремлевским дворцом) стояли уже другие молодые мускулистые люди в одинаковых финских костюмах и с одинаково непроницаемыми лицами. Они проверили наши документы еще раз - и наши паспорта тоже, ибо зять Гали на этом этапе, как видно, авторитетом не пользовался. Но лица наши все-такаи походили на фотографические свои карточки - и вопросов не возникло.
Здесь мы простояли еще минут пятнадцать, в течение которых я узнал, что на ближайшие полтора часа мне и Галине предстоит числиться членами бригады коммунистического труда Волгоградского тракторного завода, добившейся в результате пятилетней борьбы в социалистическом соревновании права посетить это "священное для каждого советского человека место". Женщина с красным значком на пестром платье тоже числилась членом этой бригады, хотя у себя в Волгограде занимала пост скорее административный, чем рабочий.
Потом появилась некая серьезная дама - из таких, какими показывали в советском кино общественниц: сухая телом, с собранными на затылке в пучок волосами, строгим взглядом, ни грамма макияжа на лдице, юбка строго на полсантиметра выше колен, платье-костюм серого цвета, но пальцы рук длинные, холенные, губы с той самой мерзлинкой, что выдает натуры чувственные, но скрытные.
Она назвалась нам (мы тут же имя-отчестиво ее забыли, а дама со значком записала вместе с фамилией), повернулась к дверям и вошла в здание первой. За ней последовал один из молодых мускулистых, дама со значком и все остальные. В дверях мы увидели еще двоих мускулистых. Один последовал в арьегарде нашей делегации, а один остался в дверях.
Поднимаясь по лестнице, я тронул пальцем стену - и услышал голос мускулистого:
- Руками ничего не трогать!
В голосе звучала та сила и власть, которой я не с лышал со времени последнего своего попадания в милицию,
Я палец убрал и далее стал довольствоваться деревянными перилами. Но при этом мне все двадцать пять-тридцать ступенек вверх казалось, что мус кулистый осуждает и это прикосновение.
Словом, когда мы достигли второго этажа (а потолки, надо сказать, здесь высокие, никак не меньше четырех с половиной метров), прошли в корридор через еще одни двери, возле которых оказалось еще два мускулистых, сменивших прежних наших провожатых, я подумал, что ведут нас не в музей великого вождя народов, а в камеру для приговоренных к казни. Об этом и сказал Галине.
Та ужаснулась, а идущий сзади мускулистый хмыкнул.
И вот, пройдя мимо застекленных стелажей с книгами из библиотеки вошли мы в "скромную" (по уверениям нашей экскурсоводши) комнату, бывшую Ленину кабинетом в период Гражданской войны. Уголок этой комнаты нам был знаком по картине кого-то из народных художников СССР (кажется, Герасимова), где Ленин с кем-то еще читает длинную телеграфную ленту, а за спиной его видна дверца с сидящей там у аппарата женщиной. Художник был правдив до фотографической точности: слева и в глубине комнаты пять на пять действительно есть дверь, и в ней в крохотной комнатке стоит телеграфный аппарат начала века с длинной лентой, на которой можно различить точки и тире.
Я спросил экскурсоводшу, не умел ли читать по шифру азбуки Морзе Ленин, и зачем было ему нужно осваивать еще и профессию телеграфиста. Она ответила, что Ленин с ленты никогда не читал, что ему перепечатывали на машинке полученный по телеграфу текст. Стало быть, та самая картина, что вспомнилась нам с Галей (остальным экскурсантам, должно быть, тоже) в своей сути оказалась ложью.
Но вслух мы об этом не сказали, а воззрились на стоящую слева от входной двери довольно крупную, массивную, литого чугуна скульптуру в виде сидящей на томах Чарльза Дарвина обезьяны в позе "Мыслителя" Родена с человеческим черепом в руке. Эдакий Гамлет у могилы Йорика...
Я, помнится, долго потом думал, что означает подобный подарок вождю мирового пролетариата от американского миллионера Хаммера. Ничего, кроме как намека на фразу Мережковского о грядущем Хаме, в подарке этом не увидел. А вот поди ж ты - полвека стоит на этом месте, красуется. Неудобная в общем-то и громоздкая штука водружена прямо на рабочий стол; рядом - крутящаяся полка с папками и книгами, изготовленная, как нас уверила экскурсоводша, по эскизам самого Владимира Ильича.
В остальном кабинет - как кабинет. Или, как нам сказала экскурсоводша:
- В этом скромном кабинете жил и работал в самые трудные для советской власти годы Владимир Ильич Ленин.
Показали и скромный стакан в скромном подстаканнике, из которого скромный Ленин пил скромный морковный чай.
(Захотелось спросить, помнится, о том, почему и в двадцать первом году пил Ленин чай морковный и с сахарином. Ибо в прочитанной мною накануне брошюре Самиздата сообщалось, что именно тогда в Кремль ввезли из Франции на деньги, собранные для голодающих Поволжья, шампанского и коньяка столько, что и после Лукуловых пиров Сталина последнюю бутылку этого завоза допили в 1944 году в честь министра иностранных дел Великобритании Идена. Но вовремя одумался - именно этих вопросов, попросил меня мой возможный родственник, проведший нас сюда, не задавать. Впрочем, оставалось думать, что те запасы были предназначены для дипломатов на соответствующих переговорах, где нельзя было ударять лицом перед буржуями в грязь, а Ленин, как и его знаменитый нарком по продовольствию Цюрупа, падал в голодные обмороки на заседаниях Совнаркома. Насчет Цюрупы - это факт. А вот насчет вождя - мои догадки...)
Дальше нас провели по остальным скромным комнатам скромного жилья Ленина, где у скромных изразцовых печей лежали скромные ольховые дрова, которые скромный Владимир Ильич любил сжигать в скромных красивых топках точно так же, как любил это делать убитый им последний Император российский.
Слово "скромность" набило оскому и звучало издевательски хотя бы потому, что мне в те времена еще не приходилось спать на столь богатых и пышных перинах и подушках, есть из столь вычурных сервизов, макать ручки в чернильницы, представляющие собой произведения искусства и сидеть в покрытых белыми чехлами креслах. Я тут же вспомнил картину "Ходоки у Ленина" (кажеться, Иосифа Бродлского), где крестьяне в грязных штанах и зипунах, в лаптях, с нечесаными бородами сидели вот на этих самых креслах возле этого вот столика и, разинув рты, слушали оживленно беседующего с ними вождя. Подумал, как потом Ленин вставал, звал слуг и приказывал им, брезгливо морща нос, показывая мизинчиком в сторону кресел: "Заменить немедленно. Иначе - в г-гасход!"
(О том, что вождь мирового пролетариата любил жечь дрова и в быту не ухаживал за собой сам, а пользовался услугами наемных работников, оплачиваемых Государством, я знал достоверно из рассказов покойного уже к тому времени, а когда-то профессора кафедры строительства Московского лесотехнического института Ионин. Старик был в молодости истопником у Владимира Ильича или, как он выражался, "служил Ленину". Потому со всеми печками скромного жилища первого главы советского государства я был знаком не только по поэме Твардовского "Ленин и печник", а и по рассказам весьма словоохотливого профессора.)
Комнаты Надежды Константиновны и Марии Ильиничны (жена и сестры Ленина) показались мне настолько неуютными, что я спросил у экскурсоводши про то, как это смогла здесь выжить аж до 1939 года Крупская, а Мария Ильинична даже пережить войну.
Коварство мое было вознаграждено: потрясенные тракторостроители услышали в священном помещении информацию, которую не публиковали учебники Истории КПСС, но которая была доступна любому посетителю любой мало-мальски приличной библиотеки... Надежда Константиновна Крупская после 1921 года пребывала в Кремле под домашним арестом, и только с разрешения Политбюро, а потом и лично Сталина, выезжала в сопровождении специальной охраны за кирпичную стену на встречи с любимыми ею пионерами.
- Это что - при Ленине еще?! - ахнул один из тракторостроителей, не слышавший раньше ни о Х съезде ВКП(б), ни о "рабочей оппозиции" .
- Да, - просто ответила экскурсоводша, и тут же перешла на рассказ о трудностях жизни Крупской в годы сталинских репрессий, когда к ней приходили письма старых соратников и друзей "Ильича", а она не могла им ничем помочь, ибо сама страдала в этих вот хоромах.
Как ни странно, слова о страдании вдовы вождя нисколько не показались кощунственными. Золотая клетка кремлевских хором, несмотря на высокие потолки, давила на плечи, вызывала желание поскорее покинуть эти давно уже мертвые комнаты. Быть арестованной собственным мужем за то, что высказала свое несогласие с его мнением, в течение восемнадцати лет спать на мягкой постели, быть обслуживаемой сотнями слуг, пить-есть на серебре, вести размеренный барский образ жизни, замечая при этом насмешливые взгляды, ловя обрывки оскорбительных слов о себе, писать остающиеся без ответа прошения тому, кого муж вытащил из ничтожества и вознес до величины мирового масштаба, не иметь возможности откровенно поговорить и поплакаться в жилетку живущей через стенку золовке, читать по утрам газеты, где вчерашние друзья и соратники наперебой признаются в предательстве и валятся в штабеля у исчерканных пулями стен, знать, что у юных ленинцев с галстуками на шеях нет родителей потому, что отцы и матери их оказались "врагами народа"... Вот трагедия так трагедия! Никакому Шекспиру не снилось описать хотя бы одну бессонную ночь этой бывшей дворянки, уехавшей по приказу партии в добровольную ссылку в Сибирь к дотоле ей неизвестному молодому человеку, назвавшись его невестой только для того, чтобы поскорее его высвободить из Шушенского и увезти в Европу...
- Да- а - а... - произнес я вслух, - Жаль, что сюда приходит так мало посетителей. Тогда бы ни одного анекдота про Крупскую не было.
Экскурсанты пошли к следующей двери. Они быди огромнымии, непохожими на прежние, нол раскрывались нешироко, пропуская нас по одному. Экскурсоводша отстала от толпы, оказалась рядом со мной и тронула при этом меня за локоть.
Когда мы остались одни в спальне сестры Ильича, она наклонилась к моему уху и сказала тихо:
- Пожалуйста, не надо замечаний...
И быстро пошла к дверям.
Там - за дверью - стояло два молодых самца в гражданском и, распахнув руки, загораживали экскурсантам вход в длинный-предлинный зал с большими окнами (совсем не похожими на окна в квартире Ленина) и длинным, покрытым зеленым сукном, столом. Его пересекал в торце второй стол - поменьше, чтобы выглядеть зеленой несуразной буквой "Т". Рядом - отдельный столик с ручкой и письменными принадлежностями - не то для секретаря, не то для стенографистки. По стенам - портреты Суворова, Кутузова, Александра Невского, Богдана Хмельницкого, еще каких-то полководцев, не отмеченных особыми орденами.
Экскурсовод (после ее просьбы называть эту женщину экскурсоводшей язык как-то не поворачивался) вышла вперед - и самцы расступились.
Зал этот, оказывается, по приказу Сталина соорудили в 1941 году из остатков квартиры Ленина и прилегающих комнат, где жила обслуга вождя и его семьи. В этом зале и происходили все исторические заседания Государственного Комитета Обороны и Генерального Штаба сначала Красной, потом Советской Армии. Здесь разрабатывался знаменитый план разгрома гитлеровских войск под Минском, здесь к Сталину приходили на доклад Шапошников и Берия, Василевский и Антонов, здесь вытягивались во фрут Жуков и Хрущев, втекали с докладами Маленков и Булганин, отсюда выходили со вспотевшими загривками Вознесенский и Каганович...
Экскурсовод подвела нас к висящей на стене карте и стала рассказывать о сутии гениального замысла Генерального Штаба Сорветиской Армии при разработке удара по Бобруйскому направлению, а я смотрел на курительную трубку, лежащую вот уже столько лет на маленьком столе, что поперек длинному, и думал о том, сколь велик авторитет покойного диктатора в глазах и памяти Брежнева и его окружения, если реликвии подобного рода хранятся столь тщательно и столь любовно, если и трубка эта, и эти столы, и эта карта входят в состав экскурсии, разработка которой утверждалась на самом высоком уровне - никак не меньше Политбюро ЦК КПСС. Рядом - квартира-камера Крупской, а за стеной - трубка ее тюремщика...
Во всем этом был бы некий высокий смысл, о котором стоило бы и говорить и подумать, если бы доступ в этом музей был дозволен всем и каждому. Но это - музей для избранных, музей для тех, кто в той или иной мере руководит нашей жизнью. Даже тракторостроители, с которыми я сюда попал, были или будут депутатами всяких рангов, а то и руководителями мелких производств только потому, что попали в число тех, кому дозволено притронуться к некоему таинству новоявленной религии. И для их подсознания эта камера и эта трубка должны сказать нечто настолько важное, что они либо взбунтуются, либо станут верными стражами и рабами режима. (Потом я узнал, что М. Горбачев и его окружение в качестве экскурсантов квартиру-музей Ленина не посещали, а были в ней лишь по случаю, когда в их присутствии проводили туда каких-то высокопоставленных иностранцев, обещавших экономическую помощь; через спальни, столовые и кухни их тоже, мне думается, не водили; и рассказывали совсем о другом...)
Показывали ли нам еще какие помещения - не помню. Помню только, что путеводителей на русском языке почему-то не оказалось - и нам предложили купить их в одном из околокремлевских киосков сувениров.
И еще помню, что книжные шкафы с книгами за стеклами стояли во все том же длинном коридоре, из которого мы вошли в кабинет Ленина. Сюда их выставили, сказала нам экскурсовод, в те дни, когда часть помещений музея отдали под зал заседания ГКО. Позолота на кожаных переплетах книг была полустерта - и я с трудом прочитал несколько имен: "Дарвин... Толстой... К. Либкнехт..."
Зато когда отошел от стеллажей и, приблизившись к лестнице, оглянулся, то увидел, что эти четыре книжных шкафа, прижатые к правой стене коридора, теряются в его бесконечной глубине и кажутся ничтожными даже в сравнении с обвешанными тяжелыми портьерами окнами напротив.
И, уже спускаясь по лестнице, подумал, что не зря все-таки Сталин во всей громадной Москве, во всем Кремеле, во всем этот величественном дворце не нашел другого места для создания кабинета для заседаний ГКО, как на месте нескольких комнат, принадлежавших ранее музею памяти о Ленине, которого сам Сталин по смерти Ильича буквально боготворилюю...
Здесь можно сказать и о преемственности власти, конечно, и о том, что члены Российской коммунистической партии большевиков, входя под своды бывшего жилища Ленина, испытывали невольный трепет, и о том, что тюрьма вдовы вождя за стеной напоминала им о возможных изменениях в их собственных судьбах...
... Но можно и подумать, что книжные шкафы стоят в бесконечно длинном и невероятно высоком коридоре - коридоре верховной власти страны - напоминанием о безмерной силе этой власти и эфемерности всяких знаний и интеллекта в сравнении с теми возможностями, что дает власть человека над человеком...
При выходе из Спасских ворот на Красную площадь оказалось, что тракторостроители уже воспользовались своим правом полюбоваться чучелом оставшегося в мавзолейном одиночестве Ленина, они спешат к Броневицким воротам, в фундаменте которых прячется камера хранения с их вещами, запрещенными для вноса в Мавзолей и Кремль. Нам с ними было не по пути - и мы с Галей с удовольствием с волгарями расстались...
Сейчас, по прошествии многих лет, я думаю: кем показались мы этим рабочим Волгоградского тракторного завода? Передовиками-москвичами, которых по паре-другой подсовывают делегациям из провинции, чтобы не нарушать отчетности по равенству прав на посещение святого места? Специально подставленными стукачами и провокаторами?
А это был всего лишь блат. Великий блат, всемогущий блат - тот самый блат, что выше наркома.
Но не выше вождя...
Если Никиту Сергеевича мне довелось увидеть живого в дверях вагона поезда, на котором он следовал из Москвы в Алма-Ату, где он стоял не то пьяный, не то невыспавшийся после торжественной встречи в Чимкенте, а вся джамбулская знать пялилась на него с перрона, где мы - учащиеся училища ПТУ-12 - в новой форме, впервые с белыми околышами на фуражках, орали "Ура!" и дудели в трубы духового оркестра (см. эпизод в романе "Прошение о помиловании"), то остальных наших вождей - Брежнева, Андропова, Черненко, Горбачева и Ельцына - мне увидеть не довелось...
Зато вот знакомые мои встречались. Их рассказы были устными, обоих рассказчиков уже нет на свете - поэтому я считаю себя вправе рассказать за них...
Борис жил в Ленинграде, и очень долго судился по обычному в этом городе делу: за право на жилплощадь, которая фактически была его со времен послевоенных, но юридически принадлежала какому-то другому лицу, которое было и не лицом вовсе, а крохотным, но в чем-то важном учреждением. Суды всех инстанций принимали сторону лица-нелица, а Борис упорно добивался справедливости. В конце концов, как это водилось в СССР и продолжает водиться на его развалинах, возникла у Бориса необходимость обратиться к лицу, на которое не распространяется закон - члену Политбюро, Первому секретарю Ленинградского не то обкома, не то горкома партии Романову...
Девять месяцев, в течение которых Борис добивался такой высокой чести, сотрудников лица-нелица лихорадило, члены судов трех инстанций (районного, городского, областного) убеждали его смириться с их решением и переселиться в другую квартиру - в район менее престижный, но с жилой площадью много большей. Борис стоял на своем...
И выстоял... В один прекрасный день (стояла редкая для Ленинграда солнечная погода) его пригласили в Приемную Первого секретаря на аудиенцию, предварительно предупредив, что Борис - первый беспартийный, с которым будет разговаривать Романов с глазу на глаз.
Можно себе представить, как волновался Борис. Говорить с одним из десятка "Портретов" вживую - чем не цена пятилетних мытарств по судам! Высказать что наболело - а там хоть трава не расти!
Тогда уже шли разговоры по всему Ленинграду о том, что Романов праздновал свадьбу своей дочери в помещении Зимнего дворца - в личных апартаментах российских императоров, на столе стояли приборы с царскими вензелями и инициалами (последней династией в России, как известно, была династия Романовых - и эти вензеля в сознании приглашенных приобретали особый смысл). Безаляпиционность суждений Романова стала притчей во языцех всего Советского Союза, право его карать и миловать без раздумья и объяснений признавал чуть ли не весь советский народ. Такой, если к нему подластишься хорошо и чего-то попросишь, - сразу все исполнит, не задумываясь...
Два часа нахождения в Приемной Смольного, как он сам признавался в своих многочисленных рассказах, показались Борису часами, проведенными ходоками у Ленина. Он уж решил забыть и о квартире своей, согласиться с любым вариантом, предложенным судом любой инстанции (забыв, правда, при этом, что краткое описание проблемы своей он уже передал через помощника Первого), а рассказать, что в стране попираются ленинские принципы, что вовсю процветают кумовство, национализм, антисемитизм, взяточничество, что необходимо бороться с этим, необходимо поднять уровень производительности труда на производствах, укрепить дисциплину... ну, и так далее...
Оказавшись в овеянных Октябрьским переворотом стенах, пройдя по лестнице, знакомой по фильму "Человек с ружьем", вспомнив погодинские слова, написанные от имени Ленина, он словно захмелел от сквозняка давней уж революции. И, когда его пригласили войти в кабинет, пошел туда, ступая твердо, без почтения в душе и без страха - он шел, как должно идти революционеру к революционеру, соратнику к соратнику, строителю коммунизма к строителю коммунизма. Распахнулись двери...
... и перед Борисом открылась довольно большая комната с большим цветным телевизором на установленной у дальней стены тумбочке и двумя милиционерами по бокам. С экрана смотрел живой Портрет - удлиненное бритое лицо старого уж человека с явным гримом на нем, скрывающим не столько морщины, сколько выступившие красные вены на щеках.
- Вам дается пять минут для передачи своей жалобы, - сказал за спиной Бориса помощник, - Говорите.
Борис молчал довольно долго. Ни Романов, ни помощник его не торопили. Романов даже почти не моргал. Смотрел на Бориса с экрана и молчал. Как молчал, должно быть, Сталин во время последней своей встречи с каким-нибудь Гамарником, Орджоникидзе, Тухачевским или еще с кем... Как молчали соратники по партии, стремящейся завершить пятилетку на два года раньше, строить квартиры коммунальные а могилы копать братские...
И тогда Боря сказало совсем не то, что собирался сказать, но то, что сказать было нужно:
- Не выпускают меня в Израиль. Не дают визы.
На следующий день Боря получил выездную визу...
А вторым человеком, видевшим вождя лично и даже пару раз разговаривающим с ним, был Анатолий Туляков, двоюродный брат уже описанного здесь друга моего Тулякова Виктора...
Работал Толик ни более, ни менее, как в Кремле... электриком. Ибо в крепости этой среди прочих служб, о которых писано и сказано много во время перестройки, существовала и продолжает существовать служба по обеспечению власть имущих системой электроснабжения, ее ремонта и так далее. Толик там был настолько малоквалифицированным электриком, что его допускали только лампочки завернуть да неонки в пазы воткнуть. А может и лучший специалист он был - не знаю. А не допускали к более важной работе потому, что был он по-настоящему алкоголиком - и вот это я знаю точно. Ибо за пятнадцать лет знакомства с ним я не видел ни разу его трезвым, а лишь либо пьяным, либо очень пьяным, либо пьяным вне всякой меры, либо в состоянии с глубокого похмелья.
В одном из этих состояний и пытался Толик, забравшись на стремянку, воткнуть лампу дневного света среди длинной череды подобных ламп, украшающих сводчатый потолок одного из подземных ходов Кремля. Тот, кто знаком с системой установки советских ламп дневного света, тот знает насколько трудно это сделать в трезвом состоянии и может понять почему так долго и старательно Толик просовывал тоненькие электроды в узкие щели и никак не мог провернуть лампу так, чтобы она не хрупнула. Словом, задержался он с выполнением этой незамысловатой работы настолько, что оказался свидетелем появления в подземном ходе большой группы толстобрюхих людей в одинаковых элегентных черных костюмах, которых он, надо признаться, заметил не сразу, а когда они оказались в нескольких шагах от него.
- Бля-а! - рассказывал Толик - Смотрю - Брежнев. Как живой... То есть, как в газетах. Я варежку раззявил - и смотрю. А он мне: "Ничего, молодой человек, работайте." А я, блин, руку от потолка убрал, за лампу уцепился. А она, сука, не прикрепленная... Ну я и - полетел вместе со стремянкой... Прямо под ноги им всем.. Тут два хмыря меня раз под мышки. Морды здоровые, злые. "Сейчас, думаю, убьют, собаки!" Это, понял я, охрана брежневская. А Леонид Ильич и говорит: "Тебя как звать?" "Толик!" - говорю. Он так пальчиком показывает - меня к нему подводят. Нет сил не пошевельнуться мне, ни закричать.. Стою - а сам хоть не дыши . От меня так-то всегда сивухой прет, а тут мы самогону нажрались - в каптерке аппарат установили и гнали для души. "Сильно ушибся?" - спрашивает. А я: "Да нет, Леонид Ильич. Чуточку..." Ну и дохнул ему прямо в лицо. Он носом так повел, улыбнулся. "Иди отдыхай, - говорит, - Толик..." И по плечу меня вот так похлопал...
Вернулся Толик домой (квартира у него в пяти автобусных остановках от метро "Сокол", возле знаменитого дачного поселка), снял деньги с книжким и пошел гудеть. Пару недель пил, ни жены, ни детей, ни родственников не слышал. "Все! - кричал, - Заберут теперь. Как дядьку при Сталине забрали. Вот сейчас "черный ворон" приедет..."
Ан никто не приехал. В конце недели заявился сам начальник эксплутационного участка, в котором Толик работал, и привез ему зарплату на дом - за весь месяц, включая деньги за пропущенные дни. И морда у начальника ласковая, улыбчатая. Спросил, когда Толик выйдет на работу, не хочет ли он в санаторий.
- Хочу! - обнаглел Толик, - Вместе с семьей. Завтра.
Потом Толик сетовал:
- Дурак я, дурак! Надо было мне узнать, почему начальник такой ласковый! А я хапнул путевку - и в Крым! А уж там мне обслуга рассказала, что меня теперь все Управление знает - Брежнев лично о моем здоровье справлялся. А как в Москву вернулся - меня сразу в отдел кадров: "Какое у вас образование? Не хотите ли на повышение?" А у меня - семь классов. Хотя бы школу вечернюю кончил - меня бы тогда в начальники участка перевели - это я точно говорю!
Но на этом история не кончилась, ибо была у Толика и вторая встреча с Генеральным Секретарем ЦК КПСС и Председателем Президиума Верховного Совета СССР. И произошла она не в подземельи, которыми столь богат со времен Ивана Калиты Кремлевский холм (исследования о них здорово помогли мне при насписанеии романа "Великая Смута"), а в одном из тихих уголков этого лишь частично открытого для доступа туристам музея под открытым небом.
Толик шел от одного правительственного здания к другому, со своей неизменной стремянкой, в обычном своем полутрезвом состоянии и с мыслями о конце рабочего дня, когда можно нахрюкаться до идеального состояния. И опять увидел толпекшку высокопоставленных сановников. Но на этот раз Брежнева среди них разглядел не сразу. Зато тот, увидев его издали, бросился вон из толпы гражданских генералов и закричал:
- Толик! Здравуствуй! Ты выздоровел?
Оторопевшие сановники побежали следом и принялись разглядывать одетого в грязную спецовку Толика. А тот, нимало не смутясь, ответил Леониду Ильичу:
- Чего там? Ну, шлепнулся... В первый раз что ли?.. А вы-то как? Говорят, горло у вас болит... Или зубы?
Ответить Брежневу не дали. Какой-то человек поспешил сообщить Генеральному Секретарю, что что его ждет кто-то с иностранной фамилией.
Но Леонид Ильич, заявив:
- Ничего, подождет... - стал распрашивать Толика о том, как ему платят, хватает ли на жизнь.
Толик без утайки рассказал правду:
- Кому в наше время зарплаты хватает?.. Но живем хорошо. Вот в санаторий съездили всей семьей. Спасибо вам, Леонид Ильич. С путевками всегда напряженка...
Толпа заволновалась, как-то странно закружилась и, как потом рассказывал Толик, ни он, ни Брежнев и не заметили как это случилось, но вдруг Леонид Илтьич оказался так далеко от Толика, что тому пришлось докричать:
- А мы еще обрезки покупаем! С вашего стола! Рубль-двадцать килограмм, а такого нигде не достанешь!..
Так от Толика я узнал, что обслуживающий персонал Кремля очень любил покупать в спецмагазине остатки тех продуктов, которые не пошли по каким-то причинам на столы членов Политбюро и их иностранных гостьей. Назывались эти особого копчения колбасы, семга, икра и прочие для простых смертных деликатесы обрезками и продавались по стоимости в один рубль двадцать копеек за килограмм при продажной стоимости той же семги в 12 рублей 50 копеек, самой дешевой колбасы в московских магазинах в два-десять и хлебе за двадцать две копейки за восьмисотграммовую булку.
А Толик так больше не увидел Брежнева. Зато на следующий день все тот же кадровик, что добыл для его семьи путевку, оформил приказ о назнеачении Толика мастером участка с повышением оклада чуть ли не вдвое, но с лишением права носить лестницу по Кремлю где ему вздумается, с обязанностью передвигаться только по тем пропускам, которые регламентируют проход по отдельным секторам крепости.
В день смерти Брежнева Толик, и без того не бывавший трезвым, запил так, что попал на заметку кому-то из выдвиженцев Андропова и был переведен из Кремля в хозяйство по обслуживанию высотных домов Москвы. Там в должность мастера участка он и умер три года спустя, уже при Горбачеве...
С Членом Политбюро ЦК КПСС Гейдаром Алиевичем Алиевым я тоже не был знаком, но двух слов из его уст, обращенных непосредственно ко мне, удостоился.
Это случилось осенью 1978 года на очередной посиделке руководителей всевозможных строительных организацией Москвы, которые участвовали в так называемой реконструкции Третьяковской галлереи. Обычный старший прораб управления СМНУ-203 треста "Мосзеленстрой-1" оказался на столь высокопредлставительном совещании по той простой причине, что начальника управления Анатолия Ивановича Хорошенко в тот день вызвали куда-то на ковер, а соучастие в грызне за процентовки со стороны озелениетелей всегда минимально - ели крохи с барского стола генподрядчика.
И кто знал, что именно в этот день нашу посиделку посетит сам "портрет"!
Гейдар Алиевич Алиев, не дав нам при виде его обалдеть и распахнуть пасти, вошел в кабинет замдиректора Третьяковки по хозяйственным вопросам и с порога заявил, что по поручению Политбюро ЦК КПСС он будет курировать работы по реконструкции святыни русской национальной культуры, а потому в виду своей катастрофической занятости он времени нам попусту тратить не позволит, а сразу проведет совещание.
Каждый из присутствующие (все были в чинах солидных: от начальников стройуправления до заместителя председателя "Главмосстроя" и какого-то пузача из министерства среднего машиностроения СССР ) быстро и ежась под прицелом больших карих глаз "портрета", смотрящих сквозь очки как-то особо прицельно, доложил о ходе собственных работ на объекте. Когда же дошла очередь до меня, я признался, что мы работать на Третьяковке еще и не начинали.
- Почему? - вопросил член Политбюро.
- Так ведь мы - озеленители, - поясни л я, - Мы деревья сажаем. когда все остальные работы уже сделаны. Что же - сначала деревья сажать, а потом землю копать что ли?
В этом помещении вопрос мой прозвучал по-хамски. Все присутствующие вытаращились на меня, даже сантехники, которым пока что делать было тоже нечего. Член Политбюро также таращился секунд двадцать, а после сказал:
- Правильно, - и передал слово следующему - управляющему треста, кажется.
Вот эти два слова: "Почему?" и "Правильно" - и были теми двумя словами, которые представитель советского Олимпа направил непосредственно в мои уши. Все остальное он говорил другим или всем нам вместе.
И, надо признать, говорил вещи здравые. Потом, в период перестройки мы узнали, что Г. А. Алиев был в начале своей карьеры сержантом НКВД и участвовал в злодеяниях данной организации на равных со своими сослуживцами, что диплом об окончании текстильного института он купил на деньги, полученные в качестве взяток. Наверное, грехов на душе этого человека было значительно больше, чем стало известно журналистам. Но тогда меня поразили две вещи: во-первых, он признался вслух, что не понимает ни уха, ни рыла в технологии строительных работ; во-вторых, он хотел бы научиться этому ремеслу и просит всякому специалисту не бояться указывать ему на ошибки.
На следующее совещание поперся, конечно, сам Хорошенко, облаявший меня за то, что я позволил сказать о ненужности нашего присутствия на этих заседаниях.
Алиев в тот раз не появился
И еще три понедельника строители заседали сам-на-сам. А когда, в конце концов, чины "Главмосстроя" улицезрели "портрет", то рядом с ним стоял моложавый кавказского вида мужчина со стопкой книг в руках. Эти книги он положил на стол перед Членом Политбюро, а сам сел на стул от "портрета" сбоку. Алиев всем продемонстрировал, что книги на его столе - это учебники и справочники по строительным дисциплинам. Потом представил кавказца - профессор какой-то там кафедры, назначен при кураторе научным консультантом.
И опять все докладывали о ходе выполнения работ. Алиев смотрел мудро, кивал согласно, профессор что-то быстро записывал в блокнот. Ибо времени на подобные "пятиминутки", заяваил "портрет", он может выделять не более, чем 1 час в две недели.
Когда же очередь дошла до Хорошенко, Алиев вспомнил, что на этом месте сидел некто более юный и бородатый, а потому заявил без обиняков:
- Сказано же: озеленителям не приходить. Надо будет - вызовем.
Ярости Хорошенко не было конца. Уж сколько раз у себя в управлении он клял меня за никчемную откровенность пред столь значительным лицом. Ведь мы могли бы, говорил он, попав на глаза Алиеву, полностью обновить свой машинно-тракторный парк, добиться распределения к нам новых передвижных домиков для "прорабских"; могли бы скинуть свое невыполнение плана смежному управлению за счет передачи им невыгодных объектов и незавершенки; могли бы выбить путевки для инженерно-технического персонала в престижные дома отдыха, а работницам-лимитчицам построить новое общежитие.
Не знаю, может Хорошенко был и прав, может он и добился бы всего этого, если бы участвовал на "пятиминутках" Алиева. Но если верить легендам, ходившим тогда по "Главмосстрою", могло случиться и совсем наоборот...
Люди рассказывали, что Г. А. Алиев предстал пред строительным начальством одним из тех самых "ленинцев", образ которых культивировался в школьных учебниках моего детства. Он, например, якобы самостоятельно прочитал все учебники, что принес на "пятиминутку" кавказский профессор. Во-вторых, согласно знаний, полученных в результате подобного чтения, а не по логике советских снабженцев, дающих всегда то, что есть и не имеющих никогда того, что надо, он требовал неукоснительного и четкого выполнения графика строительных работ. В-третьих, он твердо усвоил, что цемент марки 500 нельзя заменять цементом марки 300 и даже 450. В-четвертых, он требовал строгого контроля за нормативами строительных работ, создал специальную лабораторию по контролю качества. Были, рассказывали, случаи, когда он повелел разрушить почти готовое здание-пристройку только потому, что фундамент имел скос на полтора градуса (говорят, в пределах нормы, не знаю точно).
Многое что рассказывали об Алиеве. Я даже подозреваю, что легенды о принципиальном и честном Члене Политбюро бывший бакинский чекист велел распространять сам. Бог ему судья, как говорится. Но вот два слова: "Почему?" и "Правильно", - я запомнил надолго. И не потому, что сказал их мне будущий Президент нынешнего суверенного Азербайджана. В конце концов, самой карьерой своей он доказал, что является супернегодяем и дела его не имеют ничего общего с его речами, опубликованными "Политиздатом" отдельным томом. "Почему?" и "Правильно" звучали и продолжают звучать доказательством того, что сей человек и на вершине власти слышал собеседника. А уж как распоряжался он услышанным, остается на его совести.
Ибо судивший меня спустя несколько месяцев будущий член Политбюро и будущий министр иностранных дел СССР, будущий президент суверенной Грузии Шеварнадзе имел тогда чин генерал-лейтенанта КГБ СССР, и в столь малом еще чине, тогда уже не слышал ни одного слова моего и моих друзей, сидящих за деревянной перегородкой и под конвоем.
За сорок минут, в течение которых было прочитано обвинительное заключение, основанного лишь невольном доносе одного из нас, перечня параграфов нашей вины прокурором с тремя звездочками в петлицах, Шеварнадзе даже не посмотрел в нашу строну.
Когда же Сашка Соловьев, Сашка Шамаев и я по очереди на вопрос о том, признаем ли мы себя виновными, сказали друг за другом:
- Да... - ибо книгу Булгакова мы действительно выпустили и распродали...
... он повернул голову в нашу сторону, и мы увидели, что глаза у председателя суда холодные и льдистые, как у чучел в Зоологическом музее МГУ.
Он даже не вышел в соседнюю комнату совещаться с сидящими по бокам от него полковниками, и не сам прочитал приговор, а лишь молча кивнул полковнику слева.
Тот прочитал.
Эдуард Амвросиевич согласно кивнул, встал и первым из зала вышел...
Сашек посадили в "воронок" и отвезли в "Бутырки", а меня вывели на улицу и оставили там, ибо в течение 72 часов должен был я покинуть Москву и перебраться в Тулу, в городском паспортном столе которого уже лежалти соответствующие документы.
А я стоял на крыльце большого дома на Лубянке, смотрел на идущих мимо меня людей и думал не о судьбе своей и не о том, как жить мне дальше теперь, а о том черноволосом красавце-грузине в генеральском сюртуке, который даже не открыл рта, чтобы спросить: что же так привлекло нас в этой книге со странным названием - "Собачье сердце"?
Последним из достойных упоминания здесь вождей я хотел бы назвать правую руку Горбачева в период молодости его комсомольской в МГУ, а потом в периоды "стратегии ускорения" и "перестройки", приведших к катаст рофе страны, о которой сейчас рассказать молодежи трудно без специальных справочников, объяснчябщих такую, например, проблему, как различие фенкций партии и советской власти по существу, а не по закону. Так вот, Лукьянов, был, как известно заместителем Горбачева по Президиуму Верховного Совета СССР. В юридиченском значсении этого поста, Лукьянов был до появления должности Президента СССР и Вице-Президента СССР (некто Янов) человеком номер два в стране.
Сейчас, когда пишутся эти строки, страны Советов нет на карте уже восемь лет, Лукьянов числится депутатом нового верховного законодательного органа страны под названием Россия от, кажется, Коммунистической партии. Имя его иногда мелькает на страницах печати, но все больше по анекдотическим поводам. Нынче много уж желающих куснуть поверженного льва. Но мне сейчас он более приятен, чем раньше. Прочитал его стихи - понравились многие. Есть даже поэтические открытия, что не скажешь о творчестве членов Союза писателей СССР, профессиональных поэтов. Пишет, наверное, мемуары свои тоже, и в них видит себя совсем иначе, чем, например, я, имеаший честь лицезреть члена Политбюро ЦК КПСС воочию, слышать его и оценить со своей точки зрения...
А случилось это менее чем за год до путча ГКЧП, фиаско Янина и прочих сподвижников Горбачева, когда в стране был такой хаос, что даже мне оказалось возможным работать в самой многотиражной газете мира, печатном органе всех наивысших государственных служб СССР - в газете "Союз" - еженедельнике при "Известиях". И шла в это время всесоюзная грызня партийных авторитетов всех уровней за право захапать общественную социалистическую собственность, в числе которых были основные фонды и финансы издательства "Известия" (более, пожалуй, миллиарда долларов).
Поэтому вопрос о том, кто должен руководить этим грабежом на уровне издательства, был краеугольным, но прикрывался видимостью демократических выборов нового главного редактора. Паредыдущий главный редактор Егоров был членом ЦК КПСС, приверженцем линии партии. Его противиник - бывший кандидат в члены ЦК КПСС, в одночасье вышедший из партии по нраввственным и политическим мотивам, бывший собкор газеты в Мексиске - бывший товарищ, а ныне господин Голембиовский. А мы - творческие сотрудники газеты и ее приложений, собкоры с шестой части света - оказались игральными картами в руках этих людей и стоящих за их спиной будущих "новых русских".
Работать было невозможно - в Москву вызывали каждые полтора-два месяца, заставляли просиживать часами в разлитчных аудиториях и залах издательс тва, слушать бесконечные обвинения редактиоров ти их приспешников между собой, не стараясь даже уразуметь, кто из них кто. Мое ж единственное выступление на одном из таких совещаний было наибанальнейшим: "Мне наплевать, кто будет редактором, - заявил я, - Все из одной помойки. Кандидат в ЦК, член ЦК - все одинковы. Если уж хотите перемен - назначайте меня. Я хотя бы членом КПСС никогда не был." И будь это пбьесой какогонибудь Дворецкого или Гелмана - меня бы избрали, конечно, гшлавным редактором и распорядиттелем вожделенного миллиарда. На деле же все лишбь посмеялись и продолжили грызню.
Так вот, в один из таких приездов на болтовню о главном редакторе совещание наше было прервано и всем было объявлено право пойти в Кремль на встречу с самим Лукьяновым. Зачем, почему - не важно. Сказано, хозяин зховет - извольте подчиняться. Нес колько особо ретивых пропаганджистов перестройки прокричало, что они ни за что "не пойдут на ковер к начальству", что делать им в Кремле нечего, чт о они и без Лукьянова знают, как им поступать в скандале о посте главного редактора.
Но... все они в назначенное время оказались перед Спаскими воротами и вместе со мной - пришедшим из от кровенного любопытства - прошли в уже описанный мною ранее пролом в кремлевс кой стене справа от Спраской башни. Ход, надо признать, показался мне поганным, грязным и неудобным. Два держиморды в нем просмотрели без особого интереса наши красные с золотым тиснением удостоверения, провели все наше стадо в сторону все той же двери в зданиии Верховного Совета, куда когда-то довелось мне пройти в качес тве экскурсанта. Но внутри пошли мы несколько по другим залам и посетили все виденные ранее нами только в "Новостях дня" помещения - Георгиевский зал и прочие.
В одном месте завернули в распахнутую к нашему приходу внушительных размеров дубовую двери и оказались в помещении, название котолрого я сейчас призабывл, но хорошо помню, что в одной из телепередач именно в нем засеждал как-то Верховный Совет СССР во главе с Горбачевым и бестолково рассуждал о неправильности поведения армян и азербайджанцев в Нагорном Карабахе. Длинныцй стол с абсчолютно дурацкими пепельницами на нем, покрыт зеленым сукном, очень неудобные кресла-стиулья вдоль. Во главе столоа - маленький столик со стулом размерами побольше, трибуна и виденный также не раз в кинохронике портрет Ленина работы Аснджреева. Справа от портрета в торцовой мстене - дверь со слегка недовольным крепышом, стоящим в позе, котораяч с детсва ассоциировалась у меня с охрпанниками в немецких концлагерях: руки за спину, согнуты в локтях, ноги расставлены чуть шимре плеч, голова поднята, смотрит на всех с легкой брезгливинкой на лице, уголки губ приопущены.
Прибыли мы, оказывается, на пятнаджуцать минут раньтше назначненного времени, а потому вынужэдены были посчидеть чинно в сем торжествепнном помнещении, переговариваясь о свякоцй ерунде и поглядывая в сторону брезгующего нас охранника.
Наверное потому, что мы на него посматривали, мы и заметили появление щзаметьистеля Преждседателя Верховного Совета СССР. Ибо когда часы над двероью и охранником показали без демсяти одиннадцать, в теле молодого человека произошлоо некое шевеление, поза утратила властность, приобрела некую готовность услужить. Ни один актер, мне думается, не сумел бы это сыграть так, как сыграл свою роль сей профессионал совсем в иной сфере деятельности.
Мы зашушукались:
- Пришел. Сейчас войдет в зал.
Но ждать пришлось еще долгих десять минут, прежде чем минутная стрелка дошла до двенадцатьи и ровно в одиннадцать часов товарищ Лукьянов вошел в зжалд шагом ши роким, пружиннящим, с лицом озабоченным государственными заботами.
Известинские генералы, сидящие впереди стола, дружно встали при появлении вождя, мы послушно оторвали свои задыв от стульев-кресел и наперебой ответили на его поэжелание здоровья нам. После этого он милостливо позволил движением ладони нам сесть и принялсяч говорить...
К сожаленибю, конспект его речи, записанный мною из желания прихватснуть им в Джамбуле перед друзьями, не сохранился - многие из документов при переезде в Германию пропали, - но обющее впечатление от встречи той помню.
Товарпищ Лукьянов учил нас... писать статьи. Доклад его походил на выступление аспиранта журфака, ведущего для первокурсников курс лепкций по введению в специальность. Если же учесть, что в зале находились такие зубры журналистики, как Мамлеев, были профессора МГУ и преподават ели института повышения квалификуации при Союзе журналистов СССР, сидели авторы десятков книг, пьес, киносценариев, лауреаты многочисленных общесоюзных и международных премий, то детский лепет, который услышали они, вовсе не способствовал поваышению авторитета второго человека в государстве в их глазах.
Но вопросы Лукьянову позволил себе задать только редакцтионный генералитет, мою руку Лукьянов не заметил. Вопросы и ответы можно совокупно характеризовать, как иллюстрацию к знаменитой фразе из мультика: "Ребята, давайте жить дружно!"
Ровно в 12 часов товарищ Лукьянов тепло (действительно тепло и с нескрываемым облегчением, кстати) распрощался с нами и ушел в дверь рядом с портретом Ленина. За ним исчез и охранник. А мы оказались вдруг... ненужными никому.
Помню, долго бродил по залам дворца, разглядывал раскрашенную под золото лепнину, смотрелся в высоченные зеркала и стеснялся спросить, где же здесь выход. И еще, помню, думал: где это Лукьянов прятался те десять минут до ваыхода к нам? И зачем ему нужно было тратить столь напряженное время, когда Союз разваливается по швам, болтать глупостьи нам, отрывать нас от дел, самому отирываатьс я от решления вопросов, оть которых зависит жизнь и само существование сотен миллионов людей?
И нашел всего один ответ: никогда и никто из власть имеющих не думал о благе подданного ему народа. Они не работают, а живут тем, что пожинают результаты долгих своих трудов и сил, потраченных на борьбу за власть и при прохождении служебной лестницы.
Я понял, что мсне жутко повезло в жизни тем, что я так и не стал (не считая давних экспедиционных пор) первым руководителем и распорядителем судеб человеческих. Оказывается, многие годжы я жил сам по себе, не подчинялся никому и никого не продчинял с ебе. Я был счастливым человеком. А были ли счастливыми вожди?