1
Незадолго до Нового 2001 года довелось мне побывать на заседании литературной студии в Русском Доме города Берлина. Тема базового доклада звучала приблизительно так: «Советская литература в период между 20 и 23 съездами КПСС». Речь держала женщина, имени которой по вполне понятным причинам я называть не буду, но хочу отметить ее выдающиеся лекторские способности и редкий в наше время дар изустно выражать свои мысли грамотно и доходчиво.
Подумав без малого четыре месяца, пришел к мысли, что следует и мне высказаться по ряду затронутых тем лектором тем? и главное – какие тенденции в современной литературной и окололитературной критиках вызывают тревогу у меня и у близких мне по духу людей. Ибо в том же литобъединении, например, находилось довольно много молодежи, которая, слушая лектора, принимала многие ее безапелляционные и сокрушительные оценки, как догму.
Им невдомек было, что большая часть ярких и весьма впечатляющих аргументов о полной моральной и творческой несостоятельности всех писателей вышеназванного периода были подкреплены лишь фактами, взятыми из сплетен и анекдотов, которые ходили среди литературной и окололитературной богемы Москвы и служили лишь той цели, какой послужили письма князя Долгорукова, подброшенные им зимой 1837 года Александру Сергеевичу. Пересказы подобных анекдотов преподавателями провинциальных вузов превращали в брежневские годы ассистентов в кумиров студенческой молодежи, вызывали гнев старых профессоров и соответствующие реакции всесильного КГБ.
Но спустя 15 лет от начала так называемой перестройки факты и мифы. Услышанные мной на той лекции, звучат, на мой взгляд, пошло.
Ибо, если, например, судить о М. Шатрове не только по пьесе «Большевики», а вспомнить его «6 июля» или «Так победим», то писатель этот – вовсе не литературно-политическое явление в истории русской литературы, а просто племянник выдающегося детского поэта, талантливого переводчика и гениального издателя С. Маршака. И мнение это свое я противопоставляю оценке вышеназванного лектора, акцентировавшего тему на том потрясении молодежи 1967 года, которая увидела «Большевиков» 7 Ноября на сцене театра «Современник». Пьеса, смею утверждать, была слабой, лживой, но коллектив под руководством тогда еще М. Ефремова сделал его явлением театральной истории, но ни в коем случае, не литературной. Именно этим объясняется недолгая – всего один год – жизнь спектакля.
Упомянутый вскользь спектакль «10 дней, которые потрясли мир» по Д. Риду в театре на Таганке вызвал, помнится, еще больший восторг московской богемы 1967 года, но, по сути своей, был настолько политически правоверен с точки зрения ЦК КПСС, что сохранился почти без изменений спустя и 20 с лишним лет. А зрительский успех имел по двум причинам: работали в нем множество любимых зрителем актеров, и из-за наличия в спектакле как раз того революционного романтического начала, над которым так тонко иронизировала лектор.
Кто знает, умри «10 дней…» через год после премьеры, пошли бы мы – студенты осени 1973 года – на несанкционированные демонстрации против чилийской хунты под дубинки краснопогонников и под прицел глаз офицеров с погонами голубыми? Для многих из нас те дни стали решающими в судьбе и во взаимоотношениях с советской властью.
Оплеванный значительным числом мемуаристов и вторящих им лекторов Валентин Петрович Катаев запомнился мне по одной из трех случившихся с ним встреч как раз тем, что поступком своим он полностью опроверг оценки своих противников. На встрече с ним молодых писателей объединения «Зеленая Лампа» в журнале «Юность» он выделил из всех нас ребят именно еврейской национальности, назвав их по именам и особенно отметив Мишу Салопа. В это время писатель работал над той серией повестей, которая обрамляет «Алмазный мой венец», где жулики, проходимцы и интриганы от литературы хоть и не называются напрямую по именам, но легко угадываются по псевдонимам. А «Цветик-самоцветик» и «Белеет парус одинокий» ставят его на высоту классика мировой литературы и гордости русской культуры.
Я даю здесь личные оценки, но уверен, что найдется немало людей согласных со мной. Так, например, руководители нашего прозаического семинара Андрей Георгиевич Битов и Фазиль Абдулович Искандер остались в моей памяти самовлюбленными надутыми снобами, играющими роль прижизненных классиков, хотя именно в это время эти люди совершили самый главный в своей жизни гражданский подвиг – посоучаствовали в издании «Метрополя». А вот Сергей Петрович Антонов, автор знаменитого «Дело было в Пенькове», заменивший их после скандала с этим альманахом, будучи старше первых наших мэтров лет на двадцать, работал с нами много, искренне болел за будущее советской литературы и делал все, чтобы научить нас не только писать прозу, но и быть интеллигентными, грамотными людьми. С его подачи доставали мы и читали книги серии «История мировой эстетики», психолога Выготского, спорили о прочитанном, учились думать не шаблонно, а творчески.
Есть что-то патологическое в том, как современники и потомки обращаются с литературными талантами. Выпадение из списка исторических имен автора повести «Дело было в Пенькове» и чрезмерное возвеличивание гражданского подвига автора «Белых одежд» опошляет, думается мне, само понятие литературоведения. Повесть С. Антонова была не просто бестселлером пятидесятых годов, а целой вехой в истории русской литературы, без которой вполне не могло бы быть, например, «Матренина двора» А. Солженицына или «Деревянных коней» Ф. Абрамова.
И еще хотелось бы сказать о часто упоминаемом в эмигрантской печати Евгении Евтушенко, стихотворения которого живут как бы отдельно всегда от самого автора. Поэт этот назван стукачом от КГБ, имевшим прямую связь лично с Андроповым и делавшим карьеру на костях честных писателей и поэтов. А я вот не помню его подписей под требованиями о высылке Солженицына, Владимова и Сахарова. Гамзатова. Помню подписи Агнии Барто, Сергея Наровчатова, Чингиза Айтматова и прочих генералов от литературы, ставших в перестройку на сторону врагов советской власти. И еще помню, как на встрече со студентами МИСиСа в 1970 году Евтушенко на вопрос: «Кто, по-вашему, самый большой поэт современности?» он ответил: «Самый известный – я, а великих два: Высоцкий и Давид Самойлов». В тот год никто и не помышлял назвать Владимира Семеновича просто поэтом, а Самойлова читали лишь эстеты. Время показало, что в отношении второго имени Евгений Александрович оказался прав.
Что же касается Высоцкого, возвеличенного в период перестройки до уровня единственного поэта советской поэзии, то с ним я встречался в жизни своей более десятка раз. И впечатлениями своими делиться печатно не желаю, ибо они весьма отличны от большинства мемуаров. А с оценкой поэзии его соглашусь все-таки не с Евтушенко, а с преподавателями многочисленных кафедр философии, утверждавших при жизни его единодушно, что она – отображение обыденного сознания масс и, по сути, является составляющей масс-культуры. Хотя некоторые песни последних двух-трех лет жизни ставят его в один ряд с большими русскими поэтами.
Кстати, последней значительной постановкой доефремовского МХАТа было «Село Степанчиково» по Ф. Достоевскому. И пользовалась она успехом до самой смерти Грибова. Высоцкий не раз цитировал из нее фразу Фомы Опискина: «Не ставьте на моей могиле камень!» Обидно, что детям нашим уже приходится объяснять многое из песен нашего барда, а для внуков придется, наверное, издавать специальный словарь.
То есть, начав статью с обещания поспорить с лектором, я пришел к мысли, что сомневаюсь в оценке чуть ли не всех, кого мимоходом в речи своей задела она. Только ей вот все ясно: кто прав, а кто нет, кто гениален, а кто литературный жулик, чье имя останется в веках, а чье забудется. А я во всем сомневаюсь, ибо с исчезновением с книжных полок и из списка классиков великого Маяковского и возвеличиванием манерной, на мой взгляд, сухой и безжизненной Ахматовой, с забвением «Хождения по мукам» А. Толстого и заменой его скучнейшим «Доктором Живаго» исчезает понемногу самый смак русской литературы – ее «бунтарский дух». И еще… Тут я позволю себе цитирование Д. Самойлова: «И в русской прозе отреченный граф /С огромной силой понял суть боренья:/ Что вера без любви – одно смиренье,/ А при любви – отстаиванье прав.
2
Продолжить я смею после обиды на меня современных читателей за своих кумиров только потому, что жизнь в эмиграции поразила меня в числе прочих парадоксов абсолютным нежеланием признавать за своими политическими противниками права на талант. Так бывшему ЧОНовцу и коммунисту до конца дней своих М. Шолохову запрещено здесь считаться автором романа «Тихий Дон». Тема эта, переставшая быть причиной дискуссий в кругах академических, отнявшая десятки миллионов человеко-часов в различных странах мира, подвергнутая анализам множества высококвалифицированных комиссий и даже проверенная специально созданным для этого электронно-вычислительным агрегатов в Университете города Торонто, поразительно регулярно всплывает на страницах периодики русскоязычного Запада и Ближнего Зарубежья.
Между тем, для написания даже маленького предисловия к книге, а уж тем более – критической статьи об именитом авторе, любой профессионал должен, в первую очередь, ознакомиться с биографией автора внимательно и подробно, не упуская из виду и так называемые курьезы и анекдоты из его жизни, которые подтверждены документами либо засвидетельствованы присутствовавшими при этом посторонними людьми. А выходить на многотысячную читательскую аудиторию следует либо профессионалам, либо с помощью профессионалов. Русская литература и журналистика до прихода к власти в СССР М. Горбачева свято блюла эту традицию. Даже «Малую землю» и присно с ним автор создавал с помощью коллектива профессиональных литераторов.
Так вот, тому критику, что видит в М. Шолохове не великого писателя, а лишь политического противника, не грех было бы покопаться в старых подшивках и обнаружить стенограмму 23 съезда КПСС с речью М. Шолохова. Это был первый съезд под руководством будущего четырежды Героя Советского Союза, Героя Социалистического труда, кавалера многих килограммов орденов Советского Союза и десятков стран Л. Брежнева. Портрет его еще соседствовал с подгорненским и косыгинским в одинаковой величины рамке, живы были еще Хрущев, Микоян, Ворошилов, Буденный и прочая, прочая. В кинофильме «Чрезвычайный посол» впервые после десятилетнего перерыва показалась под гром аплодисментов улыбающаяся морда «вождя всех народов»…
Шолохов в своей речи открыто обвинил Брежнева в возврате к сталинским методам управления, в восстановлении принципов руководства страной, которые уже однажды привели страну к культу личности. Зарубежные наблюдатели через год отметили, что речь писателя была единственной конструктивной на съезде, но именно она вынудило новое руководство страны отказаться от сталинских методов руководства экономикой и политикой.
Но именно на этом съезде Шолохова впервые не избрали в члены ЦК, а после как-то автоматически бессменный член Президиума Верховного Совета СССР перестал быть таковым.
Об асфальтовой дороге в станицу Вешенскую, детском садике и больнице с превосходным оборудованием, построенными на гонорары писателя, я уж не напоминаю противникам коррумпированной писательской верхушки. Я только перескажу байку, имеющую хождение среди односельчан Шолохова. Она касается как раз именно Брежнева.