Валерий Куклин

 

О ДИАЛЕКТИКТИЧЕСКИХ ПРОТИВОРЕЧИЯХ ФОРМИРОВАНИЯ ОБРАЗА ПОКОЙНОГО ПИСАТЕЛЯ УСИЛИЯМИ ПОЧИТАТЕЛЕЙ И ХЛОПОБЛУДОВ

(По поводу памфлета Ф. Гореншнейна на смерть В. Шукшина)

 

Реакцию читателей «Русского переплета» на публикацию давнего отзыва одного советского писателя на смерть другого советского писателя, написанного вслед за сообщениями в газетах о внезапной кончине автора столь понравившегося массовому зрителю фильма «Калина красная», но не опубликованному тогда, следует признать истерической, злобной, не свойственной традициям русской культуре и русской литературе. Тот факт, что опубликовать брань на покойника решился не сам Горенштейн, а сын его, занявшийся активной пропагандой публицистики ныне основательно забытого сценариста, говорит сам за себя: сценарист понимал свою необъективность в оценке Шукшина, стыдился своего злобства, знал, что рядом своих заявлений он оттолкнет от себя читающую публику России. Выплеснул желчь – и отправил статью в архив. Ныне, когда русофобия приветствуется сонмом издателей РФ, почитается основным достоинством русскоязычного литератора, такого рода публикации могут реанимировать к жизни имя так и не ставшего русским писателем Ф. Горенштейна, обеспечит его переиздания и гонорары наследнику. Банальная история. И реакция читателей статьи была публикаторами ожидаема, и используется оная по назначению: видите, мол, дорогие издатели, как не любят патриоты России космополита Горенштейна, пора его издавать и пробивать а классики именно русской литературы. 

Общий смысл откликов в «Дискуссионном клубе» на статью Горенштейна прост, как молоток: кумира нашего Васю не тронь - и  баста! При  этом, самые активные защитники любимого народом актера-писателя Шукшина не представляют, кто такой Горенштейн, и почему он осмелился поднять руку на фигуру, ставшую в сознании активистов перестройки и после оной символом исконного и даже посконного русского писателя, эдакого свойского парня, чему в немалой степени поспособствовало выступление на сайте кинооператора, знавшего известного кинорежиссера лично. Два полярных мнения о человеке, сумевшем реализовать свой творческий потенциал в ипостаси литератора, режиссера и актера, оказались расцененными читателями чересчур, я бы сказал, по-простецки, хотя в текстах обоих авторов немало материала для размышления о причинах и характере всенародной любви советского народа к Шукшину и полному игнорированию мнения Горенштейна о лауреате Ленинской премии, как о бездаре и хаме. При этом многим участникам дискуссии даже неизвестно, что  Шукшин и Горенштейн - представители одного поколения и одной, как бы сейчас сказали, тусовки. То есть во взаимной оценке творческого потенциала друг друга они следовали за своими эмоциями, но не старались объективно и честно разобраться в характере взаимоотношений читательско-зрительской толпы с ними обоими.

Мне довелось встретиться по разу с обоими кинолитераторами, видеть их в быту, в общении с окружающими, слышать мнение о них лиц, знавших обоих литераторов близко и в приватных беседах достаточно откровенных, как это редко бывает с мемуаристами. Кроме того, я почитал себя поклонником Шукшина в период его первых публикаций рассказов в журнале «Октябрь», а затем и при выходе первого его сборника «Там, вдали». То есть был я читателем Василия Макаровича еще в те годы, когда актер Шукшин являлся одним из множества  начинающих литераторов, которого ценили работники московских издательств за то, что кинорежиссер доставал им контрамарки на мероприятия в Дом кино и мог вывести на лиц, которые платят по десять тысяч рублей за киносценарий либо по пятьсот рублей за заявку. Феномен Шукшина, обсусоленный многоглавой гидрой советской, а после и российской литературной и киношной критики, не объясняет того факта, что предмет их анализа как раз-таки в литературу не вошел, а пролез, о чем знали и говорили в 1970-е годы все, ничуть не осуждая Василия Макаровича за это,  ибо добрых девяносто процентов членов СП СССР оказывались в этом творческом профсоюзе именно подобным образом, то есть, действуя по принципу: ты – мне, я – тебе, словно в толчее у базарного прилавка. Я знал, к примеру, одного московского мясника, который стал членом Союза писателей СССР на спор, не написав ни одной строки. И мясник сей до шумихи вокруг вышеназванной «Калины красной» отзывался о прозе Шукшина, которую я подсовывал ему для прочтения, крайне отрицательно. Но с получением фильмом премии на Бакинской кинотусовке стран с нерусской культурой и случившейся смертью Шукшина,  именно этот мясник стал изрекать на каждом шагу панегирики Василию Макаровичу, называть его «настоящим русским мужиком». Потому что именно в этом фильме мясник увидел, что Шукшин ему – свой. Я же, увидев героя «Калины красной», мелкого гаденыша, откровенно презирающего честных людей, рыдающим под белоснежной церковкой на изумрудной травушке-муравушке по поводу пакости, сотворенной им по отношению к родной матери, а потом умиленно беседующими с березовыми древостоем, понял, что Шукшин перестал быть моим писателем.

Хотя за пару лет до этого при встрече с Шукшиным  выразил ему свое искреннее восхищение его рассказами, сравнивая Василия Макаровича с актером-писателем 19 века Горбуновым, уступавшим разве только Чехову в умении создать литературный набросок характера, дотоле неизвестного русскому читателю и вдруг обнаруженному благодаря их рассказу или очерку. Мы с Шукшиным были изрядно выпивши; при этом разговоре присутствовали Высоцкий и Макаров - сын великой советской актрисы Тамары Макаровой, автор замечательной книги о московских двориках, еще несколько человек. Оба близких Шукшину литератора отнеслись к моему заявлению несколько иронично, посмеялись надо мной, потому я по молодости лет обиделся и покинул компанию. Тогда мне показалось, что Шукшин воспринял мои слова о себе, как попытку поставить его рядом с Горбуновым, хотя тогда я искренне пытался поднять его до уровня Чехова. Но сейчас, годы спустя, понимаю, что инстинктивный позыв Шукшина признать в себе Горбунова столкнулся в нем с желанием если и не быть, то, по крайней мере, хотя бы выглядеть Чеховым. Ибо в сути своей, Василий Макарович, как и Высоцкий, был прежде всего актером, то есть ИГРАЛ предложенную ему обстоятельствами роль, насилуя собственное Я, разрушая свои психику и здоровье, что, в конечном счете, и привело обоих к безвременной кончине. Ибо алкоголь и наркотики лишь продлевают агонию подавляющих свое эго людей, а вовсе не способствуют их смерти. Назначено было мясником Шукшину быть «настоящим русским мужиком», он и старался производить это впечатление. А как при этом выглядеть еще и интеллигентными писателем, он не знал. Тем более, что третьей ролью своей в жизни, о которой говорилось в те годы много в кинолитературных кругах, нельзя было ему похвалиться вслух - это являлось особенно сильной душевной травмой для Шукшина-актера.  

О третьей роли этой мне поведал режиссер Виноградов, учившийся вместе с Шукшиным и Тарковским в одном семинаре у Ромма во ВГИКе. Я был знаком с Виноградовым уже после ухода его из кино (тамошняя мафия не приняла сего провинциала в свои плотные ряды получателей            трех миллионов рублей из госбюджета на постановку фильмов), когда он работал радиорежиссером в Центральном Доме радиозаписи на озвучивании произведений русских классиков. Виноградов подтвердил мысль, высказанную Андреем Тарковским на встрече со студентами и преподавателями Московского лесотехнического института во время презентации им фильма «Зеркало»: «Все во ВГИКе знали, что Шукшин – человек КГБ». Два бывших однокурсника Василия Макаровича, хорошо знающие подводные течения «Мосфильма» и других киностудия СССР,  только стукаческими заслугами Шукшина могли объяснить причину того, что выпускнику режиссерского факультета ВГИКа, но уже примелькавшемуся на киноэкране в качестве положительного кинотероя и комсомольского вожака, выделили трехмиллионнорублевую сумму для постановки полнометражной киноленты… без сценария. Ибо им хорошо было известно, что фильм «Живет такой парень» Шукшин снимал по мотивам своих рассказов (в том числе одного не опубликованного), а уж потом, когда случился внезапный (и вполне заслуженный) успех фильма, смотрел на экран и записывал с него и реплики, и поведение героев для того, чтобы сценарий этот опубликовать в брошюре издательства «Искусство».

Факт подобной избранности «алтайского варяга» Шукшина был особенно болезнен для Андрея Арсеньевича Тарковского, с рождения входящего в московско-ленинградскую богему и почитавшего себя надстоящим над толпой, имеющим право на льготы, недоступные простым смертным. Но Тарковский при всех его гигантских связях в кинобизнесе с трудом, во многом благодаря знакомствам папы своего в Госкино СССР, добился права переснять на остатки загубленных другим режиссером денег фильм «Иваново детство», получил премию на кинофестивале, написал вместе с суперблатным Андреем Сергеевичем Михалковым-Кончаловским сценарий «Андрея Рублева», опубликовал его в «Искусстве кино», чтобы пробить право свое на реализацию главной картины своей жизни. Андрей Арсеньевич искренне почитал себя непризнанным чиновниками гением, против которого ополчился весь род людской вместо того, чтобы замирать пред ним от восторга и внимать ему, аки Оракулу. Он, как и его друг Горенштейн, не видели плебса, не слышали восхищенного вопля его, они ИГРАЛИ роль страдальцев, как это делают сейчас выступающие на телевидении бывшие близкие к ним люди. Московская кинотусовка внимание кинозрителей к Шукшину восприняла, как оскорбление к факту своего существования, как попытаку свержения своего с небесна землю. Все знали, к тому же, что общий учитель Шукшина и Тарковского, один из киногенерелов Михаил Ромм (тот самый, что снял кинодилогию о Ленине и гениальный «Обыкновенный фашизм») не терпел Шукшина органически, а Тарковского называл в глаза гением. Мэтр даже актерские успехи Шукшина в кино, где не требуется профессионализма, объяснял результатом умелого использования режиссерами внешней фактуры Шукшина, всегда и везде игравшего практически один и тот же образ. Первая красавица ВГИКа Л. Федосеева, окруженная батальонами красавцев-москвичей, стала женой невзрачного провинциала Шукшина. Отчего? В любовь ее к Василию никто в институте не верил, но все знали, что Шукшин в алтайском районе, где была в послевоенные годы масса тюрем и лагерей, служил первым секретарем райкома комсомола, а потом и председателем райисполкома, то есть был номенклатурой ЦК КПСС, имеющим после института вовсе не творческое будущее, а административное. Немало такого рода студентов творческих институтов становилось потом партийно-хозяйственными чиновниками и офицерами КГБ – и никто из студентов и преподавателей ВГИКа в Шукшине конкурента себе в борьбе за лауреатские деньги и загранпоездки не видел. До первого успеха Шукшина именно в  качестве творческой личности, случившегося с вышеназванным фильмом «Живет такой парень».

То, что Шукшин выбрал судьбу творческую, а не партийно-хозяйственную, вызывать должно уважение к нему, но у кинематографистов СССР, к которым относится и бывший ВГИКовец, друг и соратник Тарковского, сценарист и литератор Ф. Горенштейн, вызывало на протяжении всех последующих пятнадцати лет зависть, злобу и желание сделать отказавшемуся от партийно-чиновничьей карьеры Шукшину пакость. Даже получение им и Федосеевой московской прописки и двухкомнатной квартиры в «хрущевке» неподалеку от метро «Щербаковская» явилось причиной пересудов о стукачестве Шукшина  и обвинений его в том, что тот или иной будто бы гений  еврейской национальности оказался не реализованным в кино по вине Шукшина. За что, мол, Василию Макаровичу и позволено снимать ленты, в которых есть лишь наметки на правду жизни. Но Шукшина… активно снимают в качестве киноактера. Кто? Герасимов в «У озера», другие крупные чиновники Союза кинематографистов и Госкино СССР. То есть те, кто видел в Шукшине СВОЕГО ЧЕЛОВЕКА. Как на это реагировать завистникам, которых эти же самые киногенералы лишали вожделенных денег на съемку фильмов? Только подпевать в унисон кинокритикам, которые в 1970-е годы самые заурядные роли Шукшина в самых заурядных фильмах называли великим открытием, то есть старались выдавить Шукшина из литературы и режиссуры в актеры – и не более того. Ибо с внешними данными Василия Макаровича и при отсутствии актерской школы мог он только работяг да секретарей парткомов играть, а с такими ролями ни в Канны, ни в Венецию не пошлют. Гениальный ход, в результате которого и Горенштейн, и Тарковский оказались как бы вне советского кинопроцесса, в струе которого оказался Шукшина-ктер. Вот тут-то они и занялись «Сталкером» и «Солярисом», травить «Васю» перестали, доверили это занятие мелкоте пузатой из числа снующих по задворкам «Мосфильма» неудачников. Которые тут же обозвали фильм «Странные люди» режиссерской неудачей Шукшина, не пустили картину в широкий прокат. Но при этом превознесли до небес малозначащие актерские способности Василия Макаровича с еще большей силой. Казалось, еще пяток лет – и Шукшин вылетит из всех киностудий в качестве режиссера.

И вдруг – первая в истории советского киноискусства настоящая киномелодрама «Калина красная», пошлая ровно настолько, чтобы стать любимицей сотен миллионов, поразившая воображение даже индийских кинорежиссеров, оказавшихся в жюри Бакинского кинофестиваля стран Азии, Африки и Латинской Америки. Все картины этого жанра, поставленные в СССР прежде, были признаны официальной критикой и Кремлем верхом бесвкусицы, а сам жанр мелодрамы назывался площадным, пошлым и вообще не признавался за искусство. И вдруг признание и всесильным Политбюро, и собственным народом, и международной общественностью. Было от чего кусать локти Горенштейну с Тарковским, людям, безусловно, высокоталантливым, но еще и великим завистникам. Какой-то там деревенщина, набравшийся верхов московской культуры, пишет сам сценарии, сам ставит фильмы, ни с кем не советуется, а им, бедолагам, все плеши проел Станислав Лем, не согласный с их сценарием «Соляриса», мешающий воплощать их грандиозные, будто бы философские, неуместные в сугубо приключенческом юношеском кинофильме, замыслы. Они-то, прочитав журнальную публикацию «Калины красной», были уверены, что подобную рекламу уголовнику-профессионалу ставить не разрешат, а если вдруг и разрешат, то после просмотра в Доме кино отправят фильм на полку архива, а то и просто смоют пленку. К тому же они знали, что это – первая попытка Шукшина сделать фильм цветной, а до этого он снимал только черно-белые картины. Тарковский же, почитавшийся к тому времени мастером именно цветного кино, умеющим хорошо накладывать звуковой ряд на музыкальный, был уверен, что рядом с его шедеврами Шукшин просто исчезнет…

Дальше – ясно и без моих объяснений. Ибо шок, вызвавший Горенштейна на написание пасквиля на Шукшина, объясняется еще и тем, что Горенштейн в то время никак не мог решиться на эмиграцию в Израиль. Шок этот усугубился внезапной смертью Шукшина, которая, как это часто бывает в истории искусства, сделала имя Василия Макаровича харизматическим для миллионов, а все те эпитеты, которыми ранее обругивали Василия Макаровича люди киноэлиты, преобразовались в устах его почитателей из оскорбительных в хвалебные. Мощная рекламная компания и  первая в истории СССР посмертная Ленинская премия тем более укрепили авторитет позиций уже мертвого антипода тандема Тарковский-Горенштейн и их почитателей. Наличие большого числа коротких рассказов у Шукшина позволило издателям издавать одни и те же произведения автора под разными обложками и увеличивать свои хозрасчетные счета, предваряя каждую книгу предисловиями, усыпанными хвалебными эпитетами и информацией личного характера, сплетнями из мира кино и сетованиями по поводу того, что фильм «Степан Разин» по весьма посредственному историческому роману «Я пришел дать вам волю» так и не был поставлен Василием Макаровичем. То, что Шукшин умер во время съемок фильма «Они сражались за Родину», тем более сказалось на харизме автора этих книжек, ибо присоседило его имя и к имени великого Михаила Александровича Шолохова, а широко освещенная СМИ история поисков ленинградского актера, похожего лицом на Шукшина, но (о чем внаглую сообщалось всегда, бездоказательно, не заботясь об сокорблении человека) совсем почему-то не талантливого, вообще канонизировала актера-писателя. Горенштейн понял, что до такого уровня популярности ему с Тарковским не дорасти никогда…

Теперь несколько слов о самом Фридрихе. Не зову по отчеству по той причине, что при  нашей встрече он сказал: «Мы с вами живем в Германии, потому уважайте здешние традиции, не пользуйтесь этой дешевой славянской привязанностью к именам предков». А пришел я к Горенштейну с желанием написать о нем статью для «Литературной России» в серию портретов о писателях-эмигрантах. Все-таки почти что киноклассик, почти русский писатель, почти известный в России кое-кому. Хотелось мне поговорить о том, почему Фридрих не отбыл в эмиграцию вместе с Тарковским, когда это прозвучало бы поступком; почему Фридрих в первое время называл себя в Германии немцем, а потом вдруг оказался евреем% о том, как складывались отношения Фридриха со Стругацкими, отчего стал Фридрих в Германии откровенным русофобом; почему единственным СМИ, публикующим статьи Фридриха, является берлинский журнал «Зеркало загадок»; а также об отношении Фридриха к пишущим эмигрантам из бывшего СССР, оказавшимся в Европе и Америке в процессе перестройки и после оной. Ни на один из этих вопросов старик Фридрих отвечать не стал. Да и вообще не слушал моих вопросов. Он только говорил, изрекал, проповедовал мысль о том, что Россия – страна моральных и нравственных уродов, которым не место в современном цивилизованном обществе, что славяне по своей сущности предназначены для роли рабов, что-то еще в этом роде. Старый, злобный, желчный не человек даже, а гигантская бацилла славяноненавистничества. Мне стало скучно и противно. Я коротко послал Фридриха на три знакомые всем буквы и покинул горенштеново логово, порядочно запущенное, темное и несвеже пахнущее, кстати.

Спустя время оказался в берлинском книжном магазине «Радуга» Нины Андреевны Герпхардт. Телефонный звонок. Хозяйке магазина плачущая женщина сообщает, что умер Фридрих. Полчаса назад. Нина Андреевна обещает быть на похоронах, говорит в трубку, что и я там буду. Передает мне слова о том, что Фридрих очень тепло отзывался обо мне, что все его близкие будут благодарны, если я приду на похороны. Но я не пришел, конечно. Очень бы уж фальшиво прозвучало мое появление. Хотя нашлись некоторые люди, кто укоряли меня за это немилосердие. Укоряли долго, не верили моим утверждениям, что Горенштейн – еврейский националист, что он русофоб и пропагандист идеи  иудейского арийства. Мне не верили до тех пор, пока в альманахе «До и после» не вышла в 2005 году посмертная статья Горенштейна, в которой Фридрих постарался доказать, что прадед Пушкина петровский воспитанник Ганнибал – вовсе не эфиоп, а караиб, то есть правоверный иудей, что Пушкин знал о своем семитском прошлом и старательно скрывал оное. В качестве аргументов было приведено несколько допущений Владимира Набокова, но все они подкреплялись лишь твердой уверенностью автора, что единственная нация, способная родить гения, - это евреи, а уж такая ничтожная и никчемная нация, как русские, и тем более эфиопы, не способны породить и обычного уровня талант. Теперь – появление на патриотическом сайте «Русский переплет» статьи Горенштейна на смерть Шукшина явилось как бы продолжением мыслей великого русофоба Фридриха, высказанных им  в предсмертной статье о Пушкине…

Талантливо написано, мощно и, по сути, очень достоверно оценивает Фридрих роль Шукшина в истории советской литературы и  искусства. Если абстрагироваться и быть объективным, то с оценками Горенштейна феномена Шукшина трудно не согласиться. Но только, если… убрать всю желчь, весь пафос завистника, весь набор ругательных эпитетов по отношению к человеку, который ничего, как мне известно, плохого лично Фридриху не сделал, лично Фридриху дорогу не перебегал, а позволил себе лишь однажды письменно усомниться в богоизбранности еврейского народа и в праве оного распоряжаться планетой Земля. По сути, не будь этой едва ли не обмолвки Шукшина, Фридрих не набросился бы на Василия Макаровича рол по смерти  его, не обрушился бы и на московскую интеллигенцию со столь лютой яростью. Фридрих бы легко признал Василия Макаровича за своего после смерти  Шукшина, отыскал бы в генеалогическом дереве «настоящего русского мужика» какого-нибудь предка-иудея, ведущего род свой от самого Авраама, накатал бы мемуары о том, как Шукшин будто бы пригласил его поправить сценарий «Степана Разина». То есть поступил бы точно так, как положено стало делать людям его тусовки после победы Великой криминальной революции.

Кроме того, я бы хотел, чтобы читатель обратил внимание на то, КАК пишет Горенштейн и КАК пишет Шукшин. Василий Макарович своим триумфом «Калины красной» и неурочной смертью закрепил в русской литературе право литератора пользоваться словами срамными и матерными, дал простор прозе бедной словом и маловыразительной. До смерти Шукшина в печати на русском языке даже слово «сука» использовалось лишь в качестве обозначения пола собаки, да и то если та беспородная. Горенштейн же показал наглядным примером в данной статье, как можно обойтись без слов, пачкающих текст, но оскорбить, уязвить и унизить даже мертвого человека. Великий талант! Да вот беда – написанный по-русски Фридрих Горенштейн русскому народу не нужен. А Шукшин по сию пору любим и народом, и новыми русскими, и Кремлем.

ПОСЛЕСЛОВИЕ. По смерти Фридриха купил я пару его книг прозы все у той же Нины Андреевны, да так и не удосужился за год прочитать их. Случилось услышать от одного берлинского еврея, что любит он прозу Горенштейна, да не имеет денег на покупку его книг –  я и подарил еврею свою давнюю покупку. Недавно позвонил ему, спросил: «Прочитал Горенштейна?» «Не успел, - услышал в ответ. – Все времени нет». Порылся в собственной библиотеке, нашел две книжечки Шукшина, перечитал залпом. Потешно. Беллетризованные скетчи. Один образ на всех: пьяный поп пляшет и орет: «Верую!» Все остальные образы – модификации оного попа. А одна из книг Шукшина, изданных расплодившимися в перестройку кооператорами, называлась, помнится, «Характеры». Вспомнил новеллу  из кинофильма «Странные люди» - ту, где пьяный ленинградский актер Лебедев повествует о том, как он взял в плен Гитлера. Запечатлелось в памяти, как шедевр. А вот послуживший ему основой рассказ показался никудышным. Неудачная попытка сотворить литературный сюр. Сюрреалистическим почитаю и фильм «Живет такой парень». Жанр нерусский, а лег в канву абсолютно русского сюжета столь органично, что сам жанр после этого фильма обрусел.

Итак, за Шукшина или за Горенштейна я в споре их между собой? Ни за того, ни за другого. И не против них. Может, потому что с Шукшиным я пил водку, а Горенштейн не предложил мне даже стакана воды. Но Шукшина обвиняют в стукачестве, а Горенштейн был русофобом наверняка, то есть имел право орать, что затирали его в СССР, не давали миллионов на реализацию его гения. То есть противоречия между названными  кинолитераторами мировоззренческие, изменить которые по смерти обоих нвозможно. Что же касается художественно-эстетических проблем взаимопонимания Шукшина и Горенштейна, то тут мы должны обратить внимание именно на особенности почерка кинорежиссера, а не сценариста, ибо Фридрих в биографии своей и в образе жизни не выделялся из того стереотипа, который характеризует как раз-таки проклинаемый им в его памфлете московский интеллигентный люд, хорошо описанный В. Орловым в романе «Альтист Данилов» и названный там хлопобудами. Известные мне произведения Горенштейна посвящены описанию жизни и событий этой мышино-тараканьей тусовки. Шукшин мне интересней тем, что описал кроме сверхуважаемых им уголовников, еще и себя в массе ипостасей, в результате чего в памяти нашей может остаться некий усредненный провинциал из крохотного городка, где каждый знает каждого хотя бы в лицо и где функционирует пара-другая мелких предприятий, выпускающих нужную кому-то за тысячи километров от этого городка продукцию. Этот провинциал оказывается в большом городе (как правило, в Москве), где с ним происходят истории, свойственный процессу интеграции личности в чуждой его менталитету среде. Конфликт этого провинциала происходит всегда с хлопоблудами, почитающими место под столичным солнцем достаточно занятым своими персонами, требующим, чтобы провинциал убирался в свою дыру подобру-поздорову, ибо дело быдла – кормить избранных, а не толпиться у кормушки их. То есть для хлопобуда Горенштейна все творчество провинциала Шукшина является враждебным по существу, ибо рассказы Василия Макаровича раздевают его и ему подобных догола, открывают духовную нищету тех, кто затратил массу сил, денег и энергии на то, чтобы почитаться гением, классиком и имеющим право на безбедное существование монстром.

Что же касается права на публикацию истерики хлопобуда Горенштейна на сайте «Русский переплет», то тут я лично полностью на стороне редактора. Такого рода филлипки регулярно, со времен Древнего Рима, публикуют не для того, чтобы очернить бичуемого хлопоблудом писателя, а как раз с обратной целью: показать, кто и за что ненавидит Шукшина. Не надо забывать, что, начиная с фултонской речи Черчилля, идет Третья мировая война всего мира против славянской цивилизации. Одной из целей иудеев, например, является харизматический образ Шукшина, назначенного еще в советское время «настоящим русским мужиком» и принятого в такой ипостаси русским народом. А кем был в действительности Василий Макарович, уже и не важно. Перечитайте переписку Александра Сергеевича Пушкина. Гадкий человек. А мы его любим. Потому что он – наш. А свой своему поневоле – друг. Потому-то враги Пушкина – и нам враги, потому-то мы против того, чтобы Пушкин имел в предках не эфиопа, а караима, потому-то стремление хлопобуда Горенштейна оскорбить память Шукшина воспринимаем, как оскорбление личное. Потому-то не читаем Горенштейна, но изредка перечитываем Шукшина, а при просмотре фильмов Тарковского не обращаем внимания на то, кто был соавтором какой-то там части диалогов. Ибо написание книг и чтение их есть процесс интимный, а изготовление кино и его просмотр – обряд коллективный. Попробуйте посмотреть в одиночку фильмы Чаплина – не смешно, а в толпе – ржем до колик в животе. И враги России в Третьей Мировой сделали ставку теперь на толпу, которая вслед за хлопобудом Горенштейном, за желтыми СМИ, звездодавидовым телевидением, за Жванецким и Компанией, за бесчисленными музыкальными ансамблями с безголосыми солистами повторяет не мысли даже, а звонкие и смачные словосочетания, выдавая их за искусство, за истину, за откровения, заменяя ими и Веру, и Бога, и Совесть, и Честь.

А противопоставить всей этой вакханалии мы можем только себя, самих себя…